Я к вам пришёл из будущего

№ 2009 / 36, 23.02.2015

На мою публикацию о поэте Шатрове приходят письма с откликами. Два из них опубликованы в «Литературной России». В критическом отзыве Евг. Артюхова есть некоторые претензии.

На мою публикацию о поэте Шатрове приходят письма с откликами. Два из них опубликованы в «Литературной России». В критическом отзыве Евг. Артюхова есть некоторые претензии. К сожалению, автор письма не понимает разницу между цитированием стихотворения (процитирована может быть и одна строчка) и публикацией стихотворения. Теперь о могиле поэта, что тоже вызвало кривотолки. Как это не удивительно, но могилы у Николая Шатрова на самом деле нет. Он похоронен на Новодевичьем кладбище незаконно. Могила не зарегистрирована. И думаю, что не напрасно поднялась эта тема. Любой человек имеет право на могилку. И это дело ныне живущих, близких по духу людей, чтобы всё-таки могила у поэта была.


Открою некоторый секрет. Опубликованная статья представляет из себя главки из моей неизданной книги о Шатрове. Думаю, что отзывы на публикацию – это повод продолжить разговор о замечательном поэте.



Снежная королева






История захоронения настолько драматическая, что стоит о ней рассказать подробнее. Николай Владимирович с женой своей Маргаритой Роенгольдовной Шатровой-Димзе, были прихожанами храма в Новой Деревне недалеко от подмосковного г. Пушкино, где служил отец Александр Мень. «Пушкино, это мой город», – говорил Николай Шатров. Там у них была дача (на левой стороне от платформы, на противоположной от Пушкино), и ходить в этот приход было удобно. Диву даёшься, сколько поэтов окружало отца Александра!


(Я не являюсь апологетом отца Александра Меня, ни поклонником его богословских трудов, но как личность, как человек, он всё же вызывает у меня не только симпатию, но прямо таки восхищение. Он нашёл время, чтобы познакомиться и с плодами моего поэтического вдохновения. И благословил на литературное поприще.)


В этом же храме поэта и отпевали. 28 марта 1976 года у него случился инсульт (сразу три инсульта – три очага). Два дня он лежал в реанимации, на искусственном дыхании, и умер, не приходя в сознание.


Над гробом плакало множество девушек. Отец Александр удивился, умилился, видя такую любовь, и сказал прочувствованную проповедь. После отпевания отец Александр разрешил похоронить Николая Владимировича в ограде храма, слева от алтаря… Стали копать могилу. Николай говорил о своей смерти, предрекая и шутливо, и серьёзно: «Когда я умру, увидишь что будет. Я посвящён Снежной Королеве». Имелся в виду снегопад. Шатрову удавалось передавать в стихах снежную стихию. Стихи о снеге у него самые лучшие. Это все признавали. И сейчас, когда вспоминаешь о Шатрове, часто начинается снегопад.


И действительно, накануне была оттепель, а когда хоронили (2 апреля), неожиданно ударил такой сильный мороз, что выкопать могилу стало невозможно. Пропитанная водой земля превратилась в лёд. Потом повалил снег, поднялась метель. Провозились долго.


Во второй половине дня явился староста и хоронить в ограде храма запретил. Могила была готова, осталось только насыпать холмик. Стали протестовать, увещевать старосту. Сказал слово в защиту и отец Александр, но ничего не помогло. Так и остался Николай Владимирович без могилы. А выделил ему отец Александр место в том уголке, где лежит ныне сам. К вечеру погода опять резко переменилась, наступила оттепель. Всё потекло, вода стояла по колено. Снежная королева отдавала своего посвящённого поэта, так растолковала это Маргарита.


Друзья разошлись. Купить могилу на другом кладбище не было денег. (Шатров в последние годы нигде не работал.) Маргарита была в отчаянии. Через два дня Шатров приснился Лилиане (дочери) и сказал: «Не можете меня похоронить, так развейте по ветру».


«Отдай меня ветру, отдай» – есть у Шатрова такие строки. Решили кремировать. Прах по ветру не стали развеивать, но и для урны не могли найти места. Так оказался прах поэта на Новодевичьем кладбище без регистрации.






Когда уйду с земли, то вы, друзья


живые,


Пишите на холме, где кости я сложил:


«Здесь человек зарыт, он так любил


Россию,


Как, может быть, никто на свете


не любил».


Но… написать это негде, прийти некуда.



Глухота



После смерти поэта я разослал подборки его стихотворений вместе с коротенькими предисловиями во многие издательства и редакции толстых журналов. Были охвачены практически все существующие литературные журналы, основные издательства. И потом ещё долго, в течение нескольких лет, приходили ответы, печальные и однообразные, как похоронки.


У меня сохранилась одна.


15 января 1990 г.


№ 91 70-71


Уважаемый тов. Л.Н. Алабин!


Отвечаем вам по поручению членов рабочей редколлегии. К сожалению, вынуждены возвратить присланные вами стихи Н.Шатрова – для публикации в журнале отобрать ничего не удалось, каких-либо консультаций и рецензий мы не даём.


Всего вам доброго!


Зав. отделом поэзии Г. Касмынин


редактор А. Волобуев.






Неважно, какая это редакция. Таких писем было много. Самый дружелюбный отказ. Колоритны и фамилии поэтов-редакторов. Косматые, буйные… Но когда я сейчас перепечатал это письмо, то заметил удивительную вещь. Датировано оно 15 января. Это число особое. Это день памяти св. Серафима Саровского. Николай верил в Бога с детства. Любимым его святым был преп. Серафим Саровский. Когда он получал паспорт, то попросил, умолил паспортистку переправить дату рождения на 15 января (женщин поэт умел упрашивать). И в паспорте у него стоит дата рождения – 15 января, а не 17. Это день смерти преподобного Серафима, который отмечается церковью, как праздник. Так Николай связал себя в этой жизни с Саровским-чудотворцем, будем верить, что и на небе они недалеко друг от друга.


Маргарита дала мне огромную кипу рукописей, я корпел над ней несколько лет. Все стихи имели дату написания, и по датам было видно, что например в 1975 году Шатров писал по 10–15 стихотворений в день. И так из месяца в месяц… Казалось, что в его стихах с колокольным звоном, всплывает сама Русь, как град Китеж. Особенно поражали даты под стихотворениями. Даты, которые перепутывали классическую историю советской поэзии, поэзии ХХ века. Стихи о любви к родине, стихи по духу русские, писались в 40 – 50-е годы, когда казалось, что с Россией навсегда покончено.


Наступила перестройка. С ходу, с колёс шло всё, ранее запрещённое. Всё… кроме Шатрова. Редакции продолжали обнаруживать странную глухоту. «Демократы», при всей своей раскрепощённости, не принимали и на понюх его русского духа. «Патриоты» стихи возвращали, подчёркивая крамольные строки типа «Судьба России в инородцах: евреях…» Какая глухота. Ведь дальше шло объяснение, дальше говорилось о византийских глазах, которые смотрят на нас с икон. Шатров так и остался непонятым. И я, наконец, свыкся с этим. Ничего не было издано. Шли годы, мне надоело ходить по редакциям. В конце концов, кто я такой, чтобы указывать солидным людям что такое хорошо, а что такое плохо.



Первые шаги



Ранние стихи Шатрова поражают своим совершенством, чистотой, безыскусностью. Вот, например, стихотворение, датированное 29 июня 1942 года. Поэту тринадцать лет.






Закат






Пора на покой моей сломанной лире,


В рассвете моём и томился закат,


Я так одинок в этом мелочном мире


За то, что умом и талантом богат.


Прости меня, лес, и ручей, и берёзы,


Я вас лишь любил и лишь вас воспевал,


Вы мне навевали чудесные грёзы –


Всю жизнь я б за эти минуты отдал!


Невероятно, что так думает и чувствует ребёнок. «В рассвете моём и томился закат»! Только начал постигать мир, только открыл глаза, и уже пишет, что «лира сломана» и «пора на покой». Что он одинок не просто от какой-то меланхолии, причина уже выявлена «за то, что умом и талантом богат». И он не стесняется говорить это о себе. И говорит без всякой рисовки, безо всякого кокетства. Это похоже на прощальную, даже предсмертную записку. Но прощается не с «мелочным миром» (миром людей, конечно) но с миром природы. Однако его восхищение оказывается выше тоски и он за минуты вдохновения, за «чудесные грёзы», так он их именует, «отдал бы всю жизнь». Это не прощание, это оказывается, клятва на верность музе, являвшейся в лесу, в ветвях берёзы, у ручья. Это отклик на другую клятву, звучавшую в осаждённом Ленинграде.


Интересно одно воспоминание о детстве Шатрова. У него был такой детский страх, – он боялся упасть в небо. Смотрел в небо, и ему казалось, что он в него падает.


В семнадцать лет он уже пишет просто классические стихи.






Под синим сводом, над белым снегом


Кудрями Бога клубятся тучи.


Презренны люди, что сыты хлебом:


Земля питает, но небо учит.


Это написано в 46-м году, есть и точная дата – 5 декабря. «Небо учит» – но никто другой. Ни партия, ни вождь, ни наука, – мысль выражена чеканно. Таких стихов в то время никто не писал. Это можно сказать с уверенностью. Нужно ли было поэту «открывать глаза» на что-то, если он учился у неба? Ничего от него не было скрыто.






За звёздным светом не дольним


счастьем


Тоскует сердце, стремится разум,


Но разве можно огонь украсть им


И мирозданье окинуть глазом?


Разум бессилен перед мирозданьем. И крамольная мысль о человеческих возможностях:






О, как те жалки, что так довольны


Трудом – твореньем своим убогим:


Родятся в рабстве, умрут не вольны, –


Высокий жребий суждён не многим.


Кто живёт в рабстве? Народ-победитель? Да, народ остался в рабстве. Именно это говорит Шатров! Он это откуда-то знал, но люди это поняли не скоро.


Кому суждён «высокий жребий»? Оказывается, не героям труда. Коммунистического, или теперь капиталистического, а пророкам, среди которых и поэты. Поэт – это пророк. Но не идеолог, не обслуга политического курса. Дальше он и делает этот вывод:






Вселенной тайну проникли смутно


Одни пророки, одни поэты.


Но цель безмерна, а жизнь минутна,


На все ль вопросы найдёшь ответы?


Даже – пророки, «видят смутно», и они не находят ответов на все вопросы. Поэт – пророк. Это не просто констатация вычитанного (например, у того же Пушкина) литературного штампа. В конце не шестикрылый Серафим отверзает поэту очи, но сам поэт хочет открыть глаза своим слушателям.






Чем жить по-волчьи, ночным набегом,


Отверзи слух свой смотри и слушай…


Это как бы уже продолжение «Пророка», это сама проповедь пророка людям. Он открывает иной, видимый ему мир и пытается говорить о нём. Пушкинский пророк только получает дар, но ещё не идёт к людям с проповедью. Пророк Шатрова начинает там, где оканчивает пушкинский.





Его стихи просты, именно этим они обманчивы. В отличие от современной поэзии, стремящейся удивить во что бы то ни стало. Поразить читателя, насквозь пронзить рифмой, образом, Шатров напрочь лишён вычурности. Он стихами именно рисует, то волшебный дар поэтического слова, живого поэтического слова – рисовать. Шатров научил классический русский стих говорить обо всём, даже о том, что раньше ему было неподвластно.


Видно, что Шатров никогда не учился писать стихи, это ему было дано, так встречается от природы поставленный голос. Он умел от природы говорить поэтическим языком свободно и легко. Это его родной язык, он не учился ему, он никогда не лепетал на нём. Не мир что-то открывает поэту, но поэт – миру. И только такому поэту, который слушает музу, а не голос мира. Вот для чего нам нужны поэты. Без них мы слепы.


Шатров реалист в поэзии. Все стихотворения у него что-то рассказывают. В них обязательно есть событие, развитие темы. Классический поэтический реализм. Стихи прозрачны, содержательны. Читать их всегда интересно, в них есть мысль.


В Алма-Ате Шатров учился на филологическом факультете Казахского университета, откуда в 1949 году перевёлся в Московский Литературный институт. В Самаркандской газете впервые напечатал его друг, журналист Рафаэль Соколовский. (Сына Шатров назвал Орфеем, другом ему был – Рафаэль. Жена – Маргарита (в переводе – жемчужина). Так что он имел всё, что положено для поэта.) Проработал Рафаэль Соколовский в газетах Алма-Аты до пенсии, и до сих пор продолжает готовить и печатать с предисловиями подборки друга своей юности. Он много интересного рассказывал о тех днях. Как проходили стихи по редакции, какой отклик вызвали. Отклик получился громкий. В газетах, как известно, вообще стихи не печатают, а Шатрова напечатали в виде исключения. Шатров (уже из Москвы) написал шуточное письмо главному редактору, негодуя, что газета зажимает молодые таланты. «Николай постоянно читал стихи, он был полон ими, и они выходили под напором, как бьёт фонтан», – таким и он запомнился другу в те годы.


Литинститут Шатров не закончил. Неизвестно почему. Однако, вспоминают, что и в Литинституте сокурсники его считали «гением». Признание среди своих, среди поэтов, особенно когда ещё никто из сверстников не раскрылся и все полны соперничества – это дорогое признание!



Поэты Мансарды



В пятидесятые годы он входил в группу московских поэтов, о которой в своей книге «Альбом для марок» пишет букеровский лауреат А.Сергеев. На Большой Бронной, в мансарде, на квартирке Галины Андреевой, собирался кружок начинающих, подпольных поэтов, среди которых: Станислав Красовицкий, Леонид Чертков, Валентин Хромов… Среди них Шатров – «стихи его вслух ругали, а на самом деле ценили».


Это первые поэты русского андеграунда. Это настоящие поэты, мимо творчества которых невозможно пройти мимо. Сейчас им уже за 70 лет, но они и до сих пор остаются как бы в подполье. Не любят печататься, хотя не избегают литературных посиделок. С гордостью признаюсь, что мою книгу о Шатрове согласилась прочитать сама Галина Андреева, открыв возвращённую рукопись, я обнаружил, что она читала с карандашом. И, по сути, выполнила работу редактора.



Мистика



Судя по глухим откликам друзей юности, Шатров поражал не только своими стихами, но и своими экстрасенсорными способностями, которые выходили за рамки человеческого понимания.


Однажды он предсказал молодой, красивой, жизнерадостной девушке, которую увидел в первый раз у каких-то знакомых, близкую смерть. И действительно, у неё обнаружился рак, и очень скоро она умерла. («Мне страшно самому от силы, Которую в себе ношу».)


Случай этот и мне казался совершенно мифологическим. Мало ли что кто-то где-то сказал, а кто-то другой некстати вспомнил и связал то, что на самом деле никак не связано. Но, по странной случайности, я наткнулся на стихотворение Шатрова, в котором этот случай описан. Я был потрясён, как такое можно уложить в стихи. Но оказалось, что вполне реально и об этом поведать в стихах.






На Смерть Н. Низовцевой


Наденька! Что может быть короче


Твоего короткого пути?


Я случайно правду напророчил,


И за правду ты меня прости.


Верю, слышишь: верю и не плачу.


Только тела по-земному жаль.


О душе и лучше и иначе


Скажет ясновидящий рояль.


Пусть сейчас глаза твои закрыты


И ресниц не приподымешь ты,


Умереть не смеет Афродита,


Если живы звёзды и цветы.


То, что все мы называем смертью,


Не случается уж много лет.


С той поры, как был распят, поверьте,


На Кресте один большой Поэт.


Он огнём небесным переплавил


Смертную породу бытия…


Только правду говорит апостол Павел:


Вечно будем жить и ты и я!


Ты прости невольные рыданья,


Страх пред непонятною судьбой.


Это не прощанье, а свиданье –


Мы ещё увидимся с тобой!



Шатров был человеком во всём необыкновенным. У него была кожа персикового цвета. (Девушки вспоминают об этом с особым придыханием.) Атласная, гладкая, лоснящаяся. Волосы были чёрные (как и у сестры), вьющиеся. Но это была особая, необыкновенная чернота. Они были густы и такой гладкости, что по ним пробегал, переливаясь, синий огонь. Чёрные кудри в синем огне.


Волосы такого цвета и такой «выделки» обычно называют вороными. Они вились волной, а на концах завивались в кольца. А иногда завивались прямо от корня кудельками. Он всегда носил длинные волосы, даже когда его за это наказывали в институте. Иногда волосы спускались ниже плеч. Глаза были светлые, серые, но иногда казались голубыми. Глаза меняли цвет. Серый часто кажется каким-то иным, потому что принимает рефлексы дополнительных цветов и отражает их. Среднего роста, даже известно точно – 176 см. В конце жизни у него отвис животик. Руки и ноги были коротковатыми, голова крупная. Говорил он приятным тенором, немного картавил.


(Как переиначен его облик в толстенном томе «Строфы века»! Здесь описаны и кипящие смолой чёрные глаза, и раскатистый бас, и огромный рост. Забавно, не правда ли? Тот, кто писал это, никогда не видел даже фотографии Шатрова.)


Последние семь лет жили в Щукино, на берегу Москвы-реки (ул. Авиационная д. 74, квартира 1). Здесь Николай Шатров и умер. Когда они переезжали (это рассказывала Маргарита), Николай сказал, увидев тенистый спуск к реке: «Отсюда пойдут меня хоронить». Так и произошло.


Шатров верил в числа. Откуда-то знал символику чисел. И растолковывал её. Оттого друзья и смотрели на него, как на мага. Тогда никто ничего подобного не знал.


У Шатрова была великолепная библиотека. И он охотно давал читать свои редчайшие книги друзьям. Здесь была и классика, и книги по эзотерике. Но после смерти библиотека куда-то пропала.


Любимое его число – 23. Его личное число – 4. Он об этом частенько напоминает «Моё число 4, плюс и минус». Не знаю, из какой нумерологической системы это взято. Но для поэзии любые символические системы очень хороши. Они придают и водянистым, глуповатым стихам какой-то дополнительный смысл. Вот ещё один отрывочек.






Моё число четыре.


Как дважды два – четыре,


В космической цифири


Я на три не делюсь.



Неоклассицизм



Поэзию Шатрова я для себя определяю как русский неоклассицизм. Это совсем необязательный термин, и, может быть, он мало что кому и скажет. Но для меня важно всё расставить по своим местам, по условным полочкам. Чтобы каждое явление знало своё место. Неоклассицизм хорошо известен в живописи (например, студия Грекова), и в музыке. Этот термин объясняет отчасти поэтику Шатрова. Если бы Шатров стремился стать современным, то он непременно в своих стихах показывал связь с классикой в ироническом ключе. Но он выбирает иной путь. Намного тоньше и сложнее. Постоянно возникающие классические реминисценции он видит и создаёт отдалённый параллелизм. Он не вставляет в стихотворение открытую, наглую цитату из классика. Шатров работает по-другому, и в результате, как бы сразу вся классическая поэзия звучит в его стихах. Он так определил своё место:






Наследник небывалой мощи,


Чужое золото стихов –


Нетленные святые мощи, –


Я принял…


Николай Шатров!



Сравнение литературного наследия со святыми мощами – это то самое исключительно шатровское определение. Не хлам, не музей, а живительный источник исцеления. Он подписывается под этим. Классики сдали, а он принял. Прикоснулся к святым мощам, исцелился, прошёл своё поприще, и к мощам приложился, и лёг с ними. Так же относятся православные к церкви. А для него литература церковь.


В одном стихотворении он мельком обмолвился «Апухтин, мой коллега…» Читай, – сослуживец. И это действительно так, в это веришь. Шатров не стилизатор, дело гораздо в более тонких материях. Он – наследник. Он ничего не захотел менять. Классическая стихотворная форма его вполне устроила. Он сумел обо всём сказать, всё вложить в эту форму, даже то, что она не должна бы, по определению, принимать. Но он сохранил преемственность, сохранил единство. Он целое со всей литературой. И с русской, в первую очередь, и с мировой.






Я к вам пришёл из будущего. В этом


Могу признаться только лишь в стихах.


Ведь право есть на вымысел поэтам.


И потому «откиньте всякий страх!»,


Как написал Апухтин, мой коллега,


В пиесе «сумасшедший», для того


У нас машина времени – телега…


А сущность солнца – снова Божество.


………………………………………………….


23.11.1975


И всё-таки странно, почему его коллега Апухтин? Выбрал бы себе позвучнее имя, пусть это в шутку, но шутка похоже всерьёз. Но Апухтина сейчас никто не знает, читать его по меньшей мере странно. Почему же поэт избирает именно его?


Мало того, из репрессированных поэтов (тут уж раздолье для выбора), он выбирает не Мандельштама, хотя, конечно, Мандельштама он читал, как и всё его окружение, не Цветаеву. Почему самое пронзительное стихотворение он посвятил всё-таки Павлу Васильеву? Я предложу свой ответ. Павел Васильев не ломал, не насиловал русский стих. Цветаева изломала русскую поэзию похлеще Маяковского, Мандельштам ушёл от Апухтина ещё дальше.






Ах, Мандельштам! Он Пушкина не любит


И думает, что Лермонтову равен,


В Эдеме стихотворцев обитая…


Когда бы знал он, как в парнасском


клубе


Два русских корифея, в славе рая,


С восторгом Северянина читают…


20.1.1971


Так говорит Шатров о своих литературных пристрастиях.


А вот «гость из будущего» не принял их поэтику, а принял традиционную форму. И работал только с ней. Его стихотворения, конечно, имеют свою тайную структуру, свою символическую систему, но все они в лоне поэтического реализма. Они содержат объективную картину мира. Мир в его поэтике не искажается до неузнаваемости согласно капризу настроения. Мир сохраняет целостность. Мир собирается из осколков, каждое стихотворение – это беседа с читателем. Это история, рассказ.


Он даже этот самый неуловимый каприз может выразить изумительно ясно. Вот суть его в стихотворении






Сочинитель.






Я заступлюсь за облака,


Когда их солнце обижает,


А от тебя в душе тоска


Твоё страданье – раздражает.


Я вьюгу пожалеть готов,


А вот когда ребёнок плачет,


И двух не сделаю шагов,


Чтобы узнать, что это значит.


Прекрасной женщины портрет


Меня томит живой любовью,


Но не был никогда согрет


Поэт её горячей кровью.


Искусством созданный колосс –


Моя проклятая натура.


Я, ослепленный солнцем слёз,


Смеюсь над тенью каламбура.


14.2.1956


Вот такой смешной сочинитель, весь в литературных образах. В пьесе Горького «На дне» есть эпизодический персонаж – Настя. Она живёт в ночлежке, на дне жизни. И посреди реальных ужасов ночлежки, среди нераскаянных, окаменелых сердец плачет настоящими слезами о судьбах вымышленных героев романов. Смешной персонаж. И «вьюгу пожалеть готов», а вот когда реальный «ребёнок плачет и двух не сделает шагов».


Творчество для Шатрова не просто ассоциативный поток. Но ясная формулировка. Пожалуй, что злоупотребление поэтов крайней субъективностью взгляда, при изощрённом владении словом, и отвратило от поэзии читателя. Связь с жизнью, со своей жизнью, со своими чувствами и стихотворением перестала прослеживаться, перестала «читаться». А связывать стихи с чувствами самого поэта, с его переживаниями, с его страданиями (пусть даже биографическими, то есть вполне объективными) – это надоедает. Сопереживание становится в конце концов отвлечённым и пустым, бессодержательным, натужным. Так вот, стихи Шатрова существуют прекрасно и без его биографии. Они приходят к нам из будущего, а выглядят, как написанные в далёком прошлом. Ну уж не в таком далёком, но в ХIХ веке по крайней мере.


Наибольшая слава выпала на долю Шатрова, на период, когда у него регулярно стали проходить поэтические вечера в музее Скрябина. (50-е –начало 60-х). Директор музея Татьяна Григорьевна Шаборкина была его страстной поклонницей. Она была хранительница всех его рукописей. Пианист Софроницкий (часто игравший в музее) тоже был его почитателем. Жена Софроницкого просто преклонялась перед Шатровым и переписывала себе в толстые коленкоровые тетради его стихи.


Часто бывал Шатров на квартире у Евгения Нутовича. Это известный коллекционер. У него квартира была превращена в галерею русского авангарда, и ходили сюда как на экскурсию, каждый день проходили толпы людей. Жил он в центре, через дорогу от журнала «Новый мир». Каждый приходил с бутылкой, устраивались весёлые застолья. Самая благоприятная обстановка для поэта. Здесь он часто читал стихи. Читал он обычно всё подряд. И хорошее и проходное. Поэту иногда кажется, что последнее написанное и есть самое лучшее. А на деле выходит не так. Поэтому Шатрова не все воспринимали с первого раза. Подборку из лучших стихотворений он не делал. Не сделан такой сборник и до сих пор, что отчасти и затрудняет публикации, трудно разобраться в том море стихов, которые оставил Шатров.

Лев АЛАБИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.