Поставим на уши

№ 2011 / 26, 23.02.2015

Но­вая по­весть Ильи Бо­я­шо­ва «Ка­мен­ная ба­ба» сна­ча­ла по­яви­лась на стра­ни­цах жур­на­ла «Ок­тябрь», за­тем вы­шла от­дель­ной кни­гой в из­да­тель­ст­ве «Лим­бус Пресс». «Ок­тябрь» же и на­гра­дил сво­е­го ав­то­ра еже­год­ной пре­ми­ей.

Новая повесть Ильи Бояшова «Каменная баба» сначала появилась на страницах журнала «Октябрь», затем вышла отдельной книгой в издательстве «Лимбус Пресс». «Октябрь» же и наградил своего автора ежегодной премией. С Бояшовым провели несколько читательских встреч, появилась пара интервью в сети, в которых писатель рассуждает о сущности России и сложности характера русской женщины. Метко и мельком высказался о тексте Виктор Топоров, «Частный корреспондент» опубликовал небольшую рецензию. Также повесть номинировали на «Нацбест», в остальном критики сочинение Ильи Бояшова почему-то проигнорировали.

Хотя и тема, и типаж главной героини для споров благодатнейшая почва.

Дело в том, что Илья Бояшов создал Скарлетт О’Хара и Бекки Шарп нашего времени, да к тому же на русский лад. По широте личностного охвата образ Машки Угаровой, в просторечье прозванной каменной бабой, равен образу Обломова, то есть фигуре, значимой для русской литературы. Однако корни героини Бояшова уходят глубоко в фольклор. К тому же писатель мифологизирует свой персонаж с первой же страницы.

«Когда и откуда явилась в столицу Машка Угарова, о том есть басни и слухи, друг на друга нагромождённые», и дальше всё больше тайн и загадок. Образ складывается из пересудов, разговоров и жёлтых публикаций некой сомнительной газетёнки «Листок». От этого кажется, что Угарова, как Афродита из пены, вышла из молвы. Из легенды произросла баба, в неё же и ушла в итоге.

Безошибочно угадан Бояшовым типаж. Сильная женщина (читаем: русская баба, которую хлебом не корми, дай ворваться в горящую избу или тормознуть коня на полном ходу, иначе ей жизнь не мила), в меру оборотистая, вёрткая, хваткая. Умеющая пустить в дело весь свой арсенал от обаяния и кротости до самодурства и хамства. Через её постель, как через горнило, проходят десятки мужчин. «Невиданной казалась её сладость, волнительными – телесные складочки!» Бояшов умело использует приём гиперболизации, что позволяет максимально типизировать образ. Впрочем, персонаж не статичен.

Угарова предстаёт то как томная красавица, полногрудая и плотно сбитая радушная хозяйка с русской косой ниже пояса, наливающая дорогому гостю чаю, а то и чарку подносящая. То деловая женщина («Так, помимо её весьма туманных делишек, в глаза репортёрам с тех пор бросаются и увлечения – вечерами, после бесконечных переговоров с дельцами, появлялась она с сумкой через плечо в боулингах и спортивных залах, стремительная и порывистая, словно арабский самум»). А то и вовсе опасная для домашних истеричка, бьющая по щекам прислугу и таскающая за космы дочерей. Впрочем, натура у Машки была порывистая, как только стихал гнев, она тут же кидалась одаривать прислугу, а дочерей целовать, ласкать и всячески жалеть.

Бояшову удалось соединить в образе Угаровой истинно русские черты, те самые десницу и шуйцу Льва Толстого, о которых некогда писал критик Николай Михайловский.

Угарова одновременно и алчная азиатка, всегда готовая к обману (как своему, так и чужому), и сдержанная европейка, умеющая с немецкой точностью вести дела и подсчитывать прибыль. Впрочем, в том и другом случаях проявляется в ней и чисто русская разухабистость: если попадёт вожжа под хвост, то и чёрт за брата не сойдёт.

Поэтому не удивительно, что вокруг Машки полно прихлебателей всех мастей, готовых и услужить, и подставить в любой момент. А она, как натура цельная, всё и всех приемлет спокойно («На последний этаж высотки нацелился рупорный хор, днём и ночью скандируя: «Сука!» Вопли сводили с ума обитателей прежней эпохи, но Угарова лишь поплёвывала. Спускаясь временами <…> к мужьям-патриотам, заблаговременно оттеснённым охраной к бордюру, погружаясь в припаркованный «бентли», который заботливо отмывали незадолго до этого от куриных желтков, вспоминала она оппонентов:

– Разгоните-ка быдло!»).

Впрочем, силушку свою Машка не всегда умела рассчитать, ибо сожрала она не одного мужика, а сожрав, не подавилась. Но не потому, будто гнездится в ней неведомая страсть к уничтожению. Наоборот, уж слишком созидательно было её стремление к счастью. Между прочим, достаточно простому и вполне бабьему. Некуда Машке Угаровой было приклонить буйну головушку. Искала, искала, всю Россию на уши поставила… Да так и не нашёлся Микула Селянинович ей по плечу, который смог бы унять её бабью дурь и успокоить ненасытную душу. Поэтому и основная движущая сила Угаровой – скука, сподвигающая её на буйство и выкрутасы невиданные.

Не найдя счастья личного (хоть и плодовита Угарова была многим на зависть, и детей от разных мужиков понарожала), углубляется она в дела и изо всех сил рвётся к власти.

Стоит ли говорить о том, что при таком размахе, придя из ниоткуда, начиная своё шествие из самого провинциального края, добирается Угарова не только до Москвы, но и до Кремля («Поздно было бабу сажать – по всей Москве уже покатилось: ведьма крутит шашни уже с самим»). А там уж по всей Руси-матушке гремит о ней скандальная слава: «И полетело-поехало: мелькнула на экране Угарова, затем мелькнула ещё – и зачастила внезапно во всех «телеящиках», распространяясь по всевозможным программам со скоростью звука. В городских новостях теперь видели бабу то рядом с пузырями в генеральских мундирах, то на главном входе «Рэдиссон Славянской» (очередная на руках сладко тявкающая левретка), а когда вдруг крупным планом объявилась она на ковре важнейшего кинофорума, желчные критики взвыли уже всей стаей».

Впрочем, при всей деловитости и страстности, в глубине души Угарова наивна и даже глуповата, чего только стоит её турецкий вояж за счастьем, когда закрутила она стремительный и жаркий роман аж с двумя турками одновременно, после чего навсегда разочаровалась в мужском поле. Кстати, роман сей вышел у Бояшова восхитительно пошло, особенно это касается того момента, когда расцветает Угарова от наиглупейших комплиментов про «пшеницу волос» и «серебряный чудесный голос».

А стоит ли говорить о том, сколько последовательниц и поклонниц было на Руси у Машки, какая волна туристок хлынула на морские курорты за обещанным счастьем… Да и дочки угаровские тоже были не промах, к таким троглодиткам с материнскими аппетитами близко лучше не подходить. Только сынок у Машки не удался – малахольный, завистливый, гаденький, так и привык по жизни держаться за материнскую юбку. И никогда широты русской души не демонстрировал.

К слову сказать, книгу свою Бояшов дополнил небольшим эссе, сделанным в форме «интервью с самим собой», в котором уже без иносказаний рассказывает о том, почему Микулы Селяниновичи сегодня не расхаживают по нашим улицам: «Прискорбно, но Первая мировая, Гражданская и Отечественная окончательно размесили в лохмотья остатки и без того ослабленной местной мужской породы (всё генетически лучшее превратилось в гумус на полях бесконечных сражений – в общей сложности около двадцати-тридцати миллионов дееспособных, физически крепких, здоровых, умных мужчин – то, что надо для продолжения крепкого рода), и, напротив, взвалившую на себя всё, что только возможно, «женскую русскую породу» укрепили до чрезвычайности».

Позиция Бояшова ясна, но не простовата ли? Хотя, нужно отдать писателю должное, в своей Угаровой он воплотил и волнующие черты большеротой Наташи Ростовой, и жажду любви, сгубившую Анну Каренину, и пугающую силищу да самодурство Кабанихи. Но главное, вывел Бояшов все эти качества так, что одно от другого неотделимо и вряд ли жизнеспособно.

Но по-настоящему волнует другое. Да шут с ним, с мелким и непотребным мужиком и спорами о нём (которые почему-то так и не возникли, не только в критической, но и читательской среде, хотя Бояшов и замкнул круг пресловутых лишних людей совершенно неожиданным женским образом, чем обозначил наиострейшую проблему). И пусть в характере Угаровой без труда угадывается типаж Батуриной и Пугачёвой.

Главное, писатель говорит во всех интервью (да и в тексте это видно достаточно чётко), что Машка Угарова есть Россия, непутёвая и широкая, цепкая и мифическая. Между прочим, в финале, сказываясь совсем усталой, обращается она в дерево и становится сама себе памятником, уходит корнями вглубь и вширь. Вот только дерево-то в конце-концов вытравливают… усердно и скрупулёзно…

Алёна БОНДАРЕВА