С травмой по жизни

№ 2013 / 44, 23.02.2015

Столкновение литературы с действительностью почти всегда заканчивалось плачевно.
И неудивительно, что загнанная словесность избегала и продолжает избегать подобного теста на выживание

Столкновение литературы с действительностью почти всегда заканчивалось плачевно.

И неудивительно, что загнанная словесность избегала и продолжает избегать подобного теста на выживание, выдумывая для себя другие, более удобные формы существования. И вместо «действительности» предлагая нам «реальность». Вроде «магического реализма», «новой готики» или приснопамятного «социалистического реализма».

И так было во все времена. Не стала исключением литература новейшего времени, изобретшая для себя «пластиковый» аналог «одноразовых» текстов, которые не жалко позабыть на скамейке недалёкого пришлого.

Выруби Интернет

Что, например, можно сказать о невыдуманной прозе «из себя», то есть об одном из разновидностей вышеупомянутой литературной реальности нашей «пластиковой» эпохи? Можно предположить, что, перестав издаваться в «бумажном» виде, наши авторы ушли в виртуальную реальность. Мол, никакая география уже не влияет на психологию, и Интернет, который в наше время стал основным пространством литературы, окончательно стёр географические границы. Да, стёр. Но власть предержащие в одной отдельно взятой жизни местного литератора всегда сильнее власти текста. Интернет стёр границы? Ну, так сотрём Интернет. Выруби свет, и исчезнет целое поколение литературы двухтысячных, почти все тексты которых висят в Сети.

Неужели литература сегодня – это резервация интеллектуалов, поскольку «всерьёз» сегодня уже почти никто не читает, а только в электронных коробочках и обязательно в метро? И адаптированные тексты вместо полновесной «правды жизни» – вот и всё, что осталось от «бумажной» эпохи? Но ведь что-то же сегодня всё-таки читают, кроме дамских романов и боевиков об убийстве Бешенного в зарослях лопуха? А вот, например, «литературу существования» (когда, не мудрствуя лукаво, тупо пишут о том, что видят), которая для кого-то лучше литературы «новой искренности», представленной Гришковцом (когда над звуком лопающейся резинки от семейных трусов или вскрываемой с бутылки кефира крышечки уже не мудрствуют, а сладострастно ностальгируют – как Глеб Шульпяков или Кирилл Кобрин). Или вот ещё есть «литература травматизма» – чью жанрово-стилистическую корягу хотят привить на дереве актуальной словесности осатаневшие от безделья американские слависты вроде Александра Эткинда и Марка Липовецкого. Знаете ли вы, например, что все любимые вами тексты какого-нибудь Рубанова или Бояшева – это следствие тоталитарного увечья, этакая посттравматическая отрыжка юности, изданная автором, нюхнувшим жизни в СССР? Хотя здесь господа слависты лукавят (ради удобной темы для гранта, конечно), поскольку «посттоталитарная травма» – это явление, выдуманное цивилизацией, а не культурой, и если вынести за скобки литературные тексты, в которых ищут последствия этой самой «травмы», останется негусто. То есть, останется, конечно, достаточно – но не для профанации реального состояния дел на университетской кафедре, а для констатации и без того горькой действительности. Национальные останутся особенности, которые ни в какой травмпункт не снести – ущербные комплексы, жалкие особенности и прочие черты характера. Ну, то есть неизбывное хамство.

Гришковцу и не снилось

Сегодня почему-то считается, что «литература вымысла» себя исчерпала, и романом о вампирах, если его написал не Пелевин, уже никого не удивишь. А вот «литература существования», повествующая о вашем соседе-пьянице или рассказывающая о больничных (шахтёрских, учительских, воровских) буднях – это самая соль перспективных планов любого издательства. Да только ведь неправда всё это, и такую хронику будней из неисчислимого арсенала бытия любой современный читатель и сам может сочинить, только некогда ему, он работу работает, а дай ему время, он такое вам про себя напишет – никакому Гришковцу не снилось! С драматизмом прямого разговора, с искренней верой в глубокую семантику матерной речи и т.д. А ведь напишет, даже если писать не умеет, а уж в издательствах нынче кого угодно исправят и отредактируют, а то и заново перепишут. Главная ведь охота идёт за темами, и «сегодня писатель важнее литературы и необходимость в авторе выше необходимости в тексте», как почти цитирует Александр Гольдштейн позабытого Розанова, который писал о том, что «нужна вовсе не «великая литература», а великая прекрасная, полезная жизнь».

Ну, а если подпрячь сюда ещё и Лидию Гинзбург, которая считала, что раз жизнь продолжается, и тем самым продолжается её осознание, – романы и повести можно уже не писать, то и вовсе будет оправдан некогда модный «постинтеллектуализм» замечательного критика Льва Пирогова, словно Горький плачущего над рукописью и слесаря и мелиоратора. Помнится, в Украине подобное случалось на рубеже ХІХ–ХХ веков, когда украинофилы прощали в прозе всё, радуясь, что «уже хорошо то, что человек по-украински написал». То же самое наблюдается нынче в России, где воспетое Гольдштейном желание «дальше уйти от автоматизированных канонов фабульной, сюжетной, анекдотической (в старинном понимании слова) литературы» привело к засилью лихой прозы 90-х, которую там по старинке нынче всё ещё производят Илья Бояшев, Андрей Рубанов и прочие. А также к появлению «новых реалистов» в лице Захара Прилепина, Сергея Шаргунова и Романа Сенчина и даже «новой готики», представленной Псоем Короленко и Михаилом Вербицким. Примечательно, что наши «постинтеллектуальные» авторы в основном обезличены весьма артистическими псевдонимами: Влад Нескажу и Арт Флавор, Боба Иисусович Рабинович и Эль Воронель-Дацевич, а ещё Хакер и Дроздофф и позабытые Спайкер и Собакка. Они плывут в потоке обстоятельств, и им всё равно, о чём писать – о ядерном коллайдере или о закрывшемся на районе пивном киоске. То есть, литература, как нетравматическая игра в реальность, наконец-то, заняла причитающееся ей место среди сонма воскресных развлечений – где-то между футболом и барбекю – и это вполне «европейская» действительность наших будней.

Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО