Олег ПАВЛОВ. ИЛЬЯ ПЕРЕГУД

№ 1996 / 40, 23.02.2015

Рассказ

 

Тем человеком оказался не кто другой, как Илья Перегуд русский громадный мужик, который выпивал водку так, будто утолял всякий раз жажду, и брезговавший пить обыкновенную воду – то она воняла воблой, как он утверждал, то была тёплой, «пархатой», по его незлобивому выражению. Для солдат он был Ильёй, дядькой Ильёй или ещё Ильичом, что ему нравилось больше, потому что и звучало внушительней. Для дружков он был Илюхой-казаком, а дружился он, бывало, с последней дрянью – хоть с туберкулёзом, если имелась за компанию чекушка. По казённой надобности к нему обращались – гражданин Перегуд, а если с уважением, то товарищ Перегуд, как в похвальной грамоте. Отчество же утратилось. Он сам обретал своё отчество с трудом, для чего залазил в удостоверение личности, – и безрадостно восклицал: «Тьфу-ты… Егорыч!» Он был проклятым сыном, к которому имя отца цеплялось разве репейником.

Перегуд вспоминал, что жили они с отцом в станице. Мать померла рано, а хозяйство у них было богатое. Поживали они с отцом дружно. Но как-то отправился старик в Ростов, на колхозном рынке ягодой торговать, а воротился на пустом возу в обнимку с молодой бабой. Обжился с той бабой, но сына не разлюбил. Говорил при ней, что хозяйство Илье оставлю, а он пускай решает, как с тобой после смерти моей быть, может, в дому и оставит.

Как время прошло, баба эта со стариком стомилась, а на сына позарилась. И то она поначалу мать из себя хитрила – обнимет, поцелует в лоб, слово ласковое скажет. Но вдруг не удержится – и засосёт в губы. Илья боялся жаловаться на неё отцу. Старик-то прикипел к ней душой, хотя и подобрал в Ростове голой да босой, будто батрачкой нанял.

А мачеха разозлилась, что Илья ей противится, остервенела. Когда отца нет, то скинет рубаху и ходит голая по дому, так что Илья без отца из дому-то бежит. Но и с отцом – урвёт минутку, когда тот выйдет, и задирает подол: «На-ка, сынок, глянь, что я тут прячу для тебя, для милого…» Вот и намучился Илья, изнемог знать о ней правду – и поведал отцу, что было как на духу. И отец не раздумывая поверил сыну.

Бабу исполосовал нагайкой. Сказал ночевать в хлеву, а наутро чтобы следа её жабьего не было. А проснулся да слышит бабий крик из хлева.

Вбежал и видит, что сын будто бы на мачеху навалился, будто бы рубаху на ней разорвал и ползает, а она под ним надрывается, кричит. Старик тогда позабылся от гнева. Хватил он сына своего жердью по голове. А когда очнулся Илья, то не было у него уж ни отца, ни родного дома.

Баба ещё с вечера клялась старику, когда нагайкой крестил, что Илья оговорил её в отместку – что осталась отцу верна, а ему ничего не досталось. И старик уж сыну не спустил: бездыханного, взвалил на лошадь, так что лошадь задичалась, и свёз трупом в милицию. А когда сына осудили, что насиловал, то пожил старик годик – и помер. Дом, подворье, хозяйство с двумя лошадьми, свиньями, садом, огородом достались той поганой бабе, которая и женила его на себе, будто убила. Молодая вдова продала всё чохом, не постояв за ценой, и бежала налегке из чужой, пограбленной ею станицы.

Илья Перегуд хлебнул в лагерях горя до кровавой блевотины, но выжил природной своей силушкой. Отсидел трое годков, уцелел, а остальной срок ему облегчили, сплавив зеком, хоть и бесконвойным, на чёрную неоплатную работу.

Отсиживался он на Карагандинке, так что и трудовые будни его протекали в казахстанском степном крае, в маленьком таком и чистом городишке Абай, где использовали его как шахтёра. Но к подённой работе и труду его душа никак не лежала. Так и не привык Илья подыматься, когда прикажут, и делать, что прикажут.

Расходуя постылое земное время, Илья держался около двух вещей, которые остались для него святыми, потому как при самой крайней нужде не могли быть пропиты: казацкого чуба да казацких усов. «Я казак, я с Дона, слыхали такую реку?» Невозможно было оторвать глаз, когда он это говорил! Его сваренная в водке, щербатая образина мягчела, морщины расплывались, будто круги по воде, ярче всяких красок изображая то, о чём вспоминалось как бы глубоким стариком, хотя Илье от роду было едва ли сорок лет. И казалось, помести его в топку, то чуб с усами и там не сгорят, а из пылающих углей выглянет сам Перегуд – и огонь загудит, запоёт: «Рекууууу…»

Казахские степи были для него благодатней родины, будто тёплое светлое небо для птицы. У казахов, кочующих с колхозными стадами, всякий гость дорог – напоят, накормят, дадут кров… Кумыса вдоволь. А ещё ведь существует арака, которая крепче русской водки, ей-ей!

Освободившись с принудработ, Илья Перегуд подъедался в степях от Караганды до Джезказгана, от Уральска до Балхаша. Исстари враждовавшие с казаками, степняки побаивались Перегуда, с этими его усами и чубом, но со временем полюбили его. Перегуд позабыл русскую речь, выучился охотиться на степную дичь, пить без отвращения кумыс и обычаям, но работник он был плохой и хозяева им тяготились. А зимой кочевья уходили в колхозы, а там валом было русского народу и казахов, уже оседлых. За всё-то им отработай, заплати. А попадёшься к русскому, тот норовит скотом сделать, в хлеву на цепь посадить.

Так что зимой Илья перебирался из степей в городишки да шахтёрские посёлки, но повсюду имелось начальство, которого он не выносил на дух, и платили мало, и негде было жить. Влюблялись в него бабы, но каждая норовила на себе женить, только тогда соглашаясь поить, кормить да в своём дому прописать человеком. А для Перегуда женитьба была тем муравьиным усилием, которого он не хотел да и не мог над собой совершить. Ведь это же и дети пойдут, а на что они ему? Ведь это хозяйством обрастёшь, а на что ему хозяйство?

Душа его была ни вольной, ни дикой, а произрастала как вечная трава, что пробивается порой даже на голых камнях. Всё в жизни разом потеряв, Илья Перегуд и не подумывал строить её заново. А водка и так, без усилий, доставляла ему радость, без ненавистного муравьиного труда. Когда он пил вдосталь, то дни походили на праздники. Припадая к горлышку звонкой бутылки, будто к материнскому кормящему белоснежному сосуду, он ощущал восторг, известный только младенцам. Перегуд знал сто способов водки – как её гонят из риса, пшена, гнилых яблок, древесной стружки, старого бабьего тряпья и кислых щей. Он же утверждал, что если ничего из этого не окажется под рукой, то выгонять её можно, замешивая землю водой. Да раз плюнуть, чтоб забродило! И как чудесно выпивалась им первая стопка после пробуждения. Проникала внутрь, будто голый, чуть вылупившийся птенец. С минуту Перегуд блаженствовал, запрокидывая чубастую голову и чувствуя тёплое трепетанье внутри. Стопка за стопкой птенчик подрастал, уже расправляя крылья в его груди, которая делалась от этого широкой да чистой, будто небеса. А после Илья взлетал! Взлетал сильной вольной птицей с жаркими поющими перьями, с бубенчиками на воронёном хвосте. Подымаясь на захватывающую дух высоту, откуда и земля казалась не больше сморщенного грецкого ореха, душа казацкая парила или купалась в текущих ручьями ветрах – пропахшая табаком, водкой, речной сыростью Дона и копчённая дымом казацких станиц.

Можно сказать, что Илья Перегуд пил из вечного своего страха перед трезвостью. То ли это был душевный недуг, предвестие белых горячек, то ли от застарелого невежества, но Перегуд утверждал, порой с пугающей страстью, что есть в мире такая страшная сила, которая хочет всех казаков истребить. Эта сила называлась у него «лягавой», точнее Илья высказаться не умел, и означала тот недобрый порядок, что заставляет человека слушать и повиноваться.

Случилось как-то Илье Перегуду заблудиться в степи, переходя от стойбища к стойбищу в поисках животворящей своей араки, и, мучимый трезвостью, он слёг на половине пути. Думал передохнуть. Пересохшая глотка зудела, так что её хотелось расчесать или же выдрать. Но палящее степное солнце тугими огненными жилами скручивало ему руки, отчего он валялся на земле и жевал горькую худосочную траву, до которой мог дотянуться ртом.

И вдруг из-под земли вырос волк… Мелкий, с жёсткой рыжей шерстью, даже походившей на кабанью щетину, и с бородкой, которая как пыль въедалась в глаза. Острая, клинышком, с чужой наглецой – эта бородка придавала его широколобой тупой морде яростное выражение. Волк глядел на Перегуда слезливыми человеческими глазами и заговорил с ним рыком: «Пора тебе наконец хозяев своих бояться, пора хлеб съеденный отрабатывать, довольно уж погулял». Ничего бы так Илью не проняло, как то, что заговоривший с ним в безлюдной степи волк вонял воблой: духом трезвым и солоным, точно кровь. Или в бараке лагерном вонь такая. Постиг тогда Илья, что это сам Лягавый с ним заговорил. У них каждый – вожак, и он был одним из железношерстной их стаи, что питается живыми людьми.

И вскочил Перегуд на ноги, побежав прочь от лягавого волка, выбиваясь из сил. Волк же, загоняя казака, потрусил за ним на некотором расстоянии, точно бы отставая, даруя надежду, отчего Илья как раз выдыхался. А лягавый и ждал, чтоб казак сам сдох! Бежал Илейка с версту, потом на животе полз, за траву цепляясь, а волк прогуливался за ним следом и, когда Перегуд изнемог, сдох, встал над ним и опять заговорил: «Пора тебе наконец, в хозяйский хомут впрягаться. Все уж впряглись, и мы на них землю пашем, кормим их, чтобы голодали. Или ты ещё не понял, что наша правда на земле? Или ещё веруешь, что сам себе хозяин?»

Перегуд притворился мёртвым, но сердце в спёртой страхом груди билось во всю степь. Харкнул волк смешком, но рассердился, что казак его обмануть хотел. Говорит: «Пора тебя наконец сожрать. Нет от страха твоего никакой пользы, кроме костей да мяса. Будем теперь наведывать и отрывать по куску, сколько нагуляешь костей да мяса». Урвав тот самый кус, волк отпрыгнул от орущего Илейки – и чавкнул звонко пастью. Удовольствия от проглоченного волк не получил, одним куском он также и не мог бы насытиться – то было его работой, его лягавым долгом. Поглядев с отвращением на живую муку казака, он вдруг поднялся на задние лапы, став огромней, и пошагал куда-то в степь, куда ему было надо.

Илейку нашли казахи, которые охотились в этих местах. Его свезли в стойбище и отпоили кумысом. Исповеди его степняки не поверили. И не потому, что волк, явившийся будто бы Илье, говорил человеческим языком. Но, с рождения знавшие свои земли и звериные повадки, казахи отвечали казаку, что волк не мог завестись в их безводной степи. Что волки не живут там, где нет близко открытой воды. Потому степняки порешили, что был Перегуд пьян, раз волк ему почудился. А выгрызли из него кус мяса земляные крысы, когда на земле валялся. Казахи же Илью добросовестно выхаживали, и он ещё с месяц наслаждался в их стойбище аракой, а ничего лучше и не пожелал бы себе.

Но волчье рыжее рыло хорошенько вспоминалось Перегуду, будоража страхом, когда больше не наливали ему в степях и когда отказывались уже наливать в городишках – и он едва выпрашивал у работяг кружку тухлого пива. И вот опять пованивало воблой, и Перегуду думалось, что отыскивают и травят его лягавые.

И ещё с лагеря снился Илье все годы один и тот же сон. Что выпил он водки и гуляет в белой нарядной рубахе по родной земле. И вдруг подходят к нему стражи порядка, хватают, кидают в окованный вонючим железом кузов той машины, что похожа на гроб. Прямо из кузова, вытряхнув душу, бросают в громадный мёртвый дом, внутри которого всё железное и ржавое, и опять же опахивает воблой, будто в доме старухи живут. Потом раздевают догола и обливают из шланга ледяной водой, точно он обосрался; такие бабы дебелые обливают, что похожи на мужиков. Голого, мёрзлого, его на совесть замешивают сапогами эдакие здоровячки. Почти что убитого тащат волоком, спать распяливают на коечной дужке, прикручивая к ней руки – то ли проволокой, то ли гитарной струной. А наутро бреют в наказанье, уродуют под машинку. Вещи будто возвращают, но без пуговиц, их-то пооборвали, насмехаясь: «Погляди на себя, сука, тебя же аннулировать надо, ты же родину позоришь». Поглядел, а рубаха и грязная, и рваная, вся в крови.

Снося все пытки, Перегуд в этом своём сне никогда не мог выдержать того, что его чуб с усами сбривали зубастой злой машинкой, и просыпался от пережитого в те мгновения ужаса. Измученный сном и явью, будто загнанный, Илья Перегуд сдался: сознательно продал лягавым душу, как полагал, чтобы они его не истребили. Случилась эта бесхитростная сделка в Угольпункте, в барачного типа общежитии для лагерных работников, куда Илью вынесла пьяная дорога и где он, пьянствуя с вертухаями, со слезами упросил новых дружков, чтоб пристроили к себе в лагерную охрану.

Может, это и случилось по пьянке, но, нанявшись в охрану, Перегуд прослужил много лет. Служил вертухаем, прозванный в лагере Кувалдой. Совсем на той службе пропавшего, будто малое дитя, его перевёл за руку в свою караульную роту капитан Иван Яковлевич Хабаров, про которого Илья думал втайне, что и степной тот крепчайший капитан спасается от лягавых – что и он, хотя и скрывает, из последних казаков…

 

Олег ПАВЛОВ