ПРОЗА. Владимир ЕРЁМЕНКО. ВЕЛИКОМУЧЕНИЦА

№ 2000 / 39, 28.05.2015

* * *

Рядом с нами татарка Зейна жила, вот чай любила. Приходит, просит:

— Варя, голова болит, падаю, чаю хочу.

Кто ей, в беса, сказал, что у меня чай есть. Чаю напьётся — весёлая, танцует. Она уже пожилая женщина была. Люди спрашивают:

— Чего ты, Зейна, танцуешь?

— Варя чай давал. Я чай пил. Ничего не болит. Ещё два раза чай греть буду.

У неё самовар был. Всё время до меня ходила.

— Нету у меня уже чая.

Она плачет.

— Ни у кого чая нет, хоть немножко дай. Голова болит, падаю.

Я отвечаю:

— У вас же немцы стояли, чего ж ты чаю не набрала?

— Боялся.

А мне наш лётчик большую пачку чая дал. В тот день, как нам в эвакуацию идти, рядом с моей хатой самолёт приземлился. Заблудился, что ли? Я лётчика покормила, а мы с мужем моим Василем и сыночком двухлетним Ванюшей в путь собирались. Как раз сундук укладывали. Лётчик мне пачку чая дал и с килограмм сахара. А у меня в сундучке ещё и свой чай был.

Лётчик в нашей хате ночевать остался, а мы в три часа стронулись и погнали колхозную скотину в эвакуацию.

 

* * *

Пригнали в эвакуацию скотину, а ихний председатель говорит:

— На черта вы её гнали, сами мучались и мы теперь мучиться будем. Всё равно подохнет, кормов-то нет!

Женщины пожаловались и его увезли. А скотина всё равно передохла. Нашей не так много, а ихнего колхоза почти вся. Мы все квитанции привезли, какое мясо сдали. Молоко, масло сдавали. Сепаратор у нас был.

 

* * *

Поделили скотину на два колхоза. Немецких десять коров нам отрядили впридачу. Немецкие — белые с чёрными латками по спинам, низенькие, но широкие, вымя большое, молока помногу давали.

Коровник соломой накрытый. Для людей помещения даже погреться нет. Коровник не мазанный. А зима там лютая. Начали мазать стены. Кормов никаких. Скот надо спасать. Бурьяны в степи высокие — по-над снегом будылья торчат. Выгоняли коров по снегу пастись. А снег глубокий, погрузнут коровы и не все могут выбраться. Пожилой пастух пригоняет как-то стадо, а трёх моих коров нет. Они в снегу погрузли. Кого ж в помощь взять? Людей нет. Пришел бригадир и ещё один хлопчик. Поехали. Видим, навстречу Ударница идёт. Бригадир говорит — бери её, а мы за теми двумя поедем. Я караулю. Корова еле дышит. Темно стало, я к корове прислонилась. Она стояла, стояла и упала. А волки воют. Ой, Боже, думаю, и меня порвут, и корову. Наконец, едут. Везут и тех двух на санях. Погрузили третью. Приехали. Гляжу, а тут уже шесть голов гуляка лежит. Позарезали. Утром команды военных приезжали за мясом. Сколько скотины пропало.

Наш колхоз перед войной три года мясо поставки не делал и налог не платил. Председатель, мой брат Иван, послабления добился. Вот мы и встали на ноги. А в войну всё пропало. Весь труд. Обратно только тридцать коров дойных пригнали и немного гуляка. В 1948 дали нам медали. А соседний варваровский колхоз ничего не пригнал. У них даже молока детям не было. Они вплавь скотину за Волгу переправляли, потонуло много. Их скотину чужие люди гнали, не из их колхоза, а кому надо беречь чужое добро. А мы хоть немного сохранили.

 

* * *

Как-то мимо нас несколько подвод девушек ехали на фронт. Я говорю своим:

— Посмотрите, девчата, вам этого не миновать. Две у нас добровольно пошли. Татарка одна и Маша Величкова из Гавриловки. Остальные девчата плачут. Меня не брали, я беременная была. Начальство спрашивает:

— Что они плачут?

Я объяснила:

— Так на фронт же забирают.

Начальство разрешило вместо фронта на тракторах отработать. Все обрадовались.

 

* * *

В мае у меня родилась девочка. Маей назвали. Но пожила всего десять месяцев. Уже когда из эвакуации вернулись, дома умерла, в Гавриловке. Заболела. Тогда дети мерли — не дай Бог.

Перед войной муж у меня был украинец Василий. Три года пожили. Сын в сороковом родился. Назвали Ваней. В сорок втором перед эвакуацией умер. Утром понесла в садик, а в обед прихожу — нянечка говорит:

— Чегось вялый и не ел ничего.

А вечером совсем плохо сыночку стало. Пока врача привезли из Варваровки он и кончился. Дизентерия смертельная. Чем-то накормили.

Мы скотину в эвакуацию гнали вместе с Василием. Его оттуда и забрали на фронт. С тех пор и не знаю, где он. Сказал только:

— Пошёл Сталинград твой ослобонять.

Забрали в батарею — артиллеристом. Высокий был мужчина. Одно письмо только прислал с дороги и всё. Их же так толкли в Сталинграде, разве там живой останешься? Больше и слуху не было.

Дом свой мы с Василием только перед войной успели построить. Вернулась из эвакуации — дома нет. Немцы на блиндаж разобрали, а остатки хозяйства свои подобрали. Одна только койка осталась. Я её у соседей угадала. Соседка не отдаёт:

— Не было у тебя.

Я говорю:

— Хочешь, милицию вызову?

Отдала. И корыта пропали. Марфочка сундук забрала. Но это ж свои. Отдали, но часть вещей всё равно из сундука пропало. Папа говорит, что кур не одной не мог поймать, люди половили.

Гнала я в эвакуацию и свою тёлку. Мне батька дал. А стали сдавать, я тёлку сдала, а корову взяла и приехала с дойной коровой.

 

* * *

В 1943-м, когда мы вернулись из эвакуации, пошли на другой день с девчатами на работу. Гляжу, на встречу идёт военный — грудь в серебряных дукачах, а на плечах погоны жёлтые и кокарда на фуражке тоже жёлтая. Я испугалась и говорю:

— Девчата, ой, Господи, бежали, бежали и до немцев прибегли.

А они мне:

— Да это наш, чего ты?

Потом я у председателя спросила, а он сказал, что в нашей армии погоны ввели. Так я первые погоны советские увидела.

 

* * *

Дом батькин в войну сгорел на хуторе Гавриловка. Немцы керосином облили и подпалили. На весь хутор три хаты осталось. У Марфочки хата нетронутая была.

Хутор всегда назывался Гавриловский, а насадились колхозы, то назвали Сталгрэс. Колхоз Сталгрэс. Когда колхоз сделали — всю скотину поотобрали. У каждого не меньше, чем по две коровы было. И быков отобрали, и лошадей, а через год коров вернули — держать негде было. А когда немец пришёл, то всё поотнимал. Я на хутор из эвакуации вернулась, ни одной коровы не было у людей. Когда вернулась, поначалу жила у Марфы. А потом думаю, чего я у неё буду жить? Лесу по степи валялось тьма — немцы же всё побросали. Я перебралась в чужую хату. Её хозяйку в тюрьму забрали. Хозяин на войне погиб, а мальчишка её с друзьями снаряд разряжал и всех пятерых побило. А к ней какое-то начальство на постой заехало и нашли листовки немецкие. Тот мальчишка убитый в степи подобрал. Ну, её и забрали.

Пожила я в этой хате, а потом папа приехали, они в Успенке зиму переживали. Перешли мы в его кухню. Дом сгорел, а кухня осталась. Набрали досок в степи и подделали её, как следует. Решили погреб оборудовать. Он был в сарайчике, но подплыл за зиму. А я корову пригнала из эвакуации, надо же где-то молоко держать. Поставила я драбину и по ней слезла вниз. А там лягушек, маленькие такие, пропасть. Я выскочила, сапоги надела, подоткнулась вся, чтоб лягушка не пролезла, взяла таз, ведро. Спустилась, начерпала их полное ведро. Черпаю и крышкой закрываю. Потом ведро вынесла и выбросила их на улицу. Батька погреб подправил. Я давай белить. А в погребе без людей всякой твари развелось. И мыши, и сороконожки, чего только нет. Всыпала я хлорки в известку. Белю, а глаза вылазиют. Не могу больше, еле выбралась наружу, легла и кашляю. Пришел батька и говорит:

— Что ж ты, с ума сошла, отравишься ведь?

Я прокашлялась. Полезла опять и добелила. Потом мы с бабами шли с плантации. Я увидела — кусок серы жёлтой лежит. Здоровый такой, наверное, немцы бросили.

— А что, — говорю, — девчата, возьму я его.

— Зачем он тебе — отравишься.

— Нет, всё равно возьму.

Принесла, посередине погреба положила. Дровец чуть-чуть привалила и подпалила. А он как начал гореть, таким ровненьким и синим-синим огнём — как газ прямо. Чистый огонь.

Отец пришёл.

— Ты, Варя, сарайчик не спалишь?

Потолок в погребе высокий был. Полюбовалась на огонь и прикрыла погреб. Потом открою, смотрю, он горит, так ровненько. Целую неделю горел. А пепел от него такой чистый, как глина белая. Когда прогорел, я спустилась. Воздух чистый стал — ничего в нём нет. Пепел под стены подмела, жёлтого песку на пол насыпала. Чисто и холодно, и никакой заразы нет — хорошо стало.

 

* * *

Старшая сестра Луша с детьми из Успенки вернулась весной сорок третьего года. Как только немцев прогнали, она сразу поехала в Бекетовку и стала жить во дворе у свекрухи. Потом ездила на Украину вещи на хлеб менять. Вагоном товарным ездила. Привезла муки, пшена, торговала на рынке стаканами и купила себе хату в Бекетовке. Её сын Володька в тракторной бригаде работал. Они и насобирали грошей на хату. Когда муж Николай Степанович с войны вернулся, у них уже свой дом был. Он иногда смеялся:

— Я здесь не хозяин, я здесь квартирант.

 

* * *

У меня и у соседки Тани вместе дочки померли. Мы их рядышком похоронили. Вот она как-то ко мне приходит и говорит:

— Знаешь что, Варя, у тебя детей нет и у меня. Давай из детдома девочек себе возьмём?

— Я тоже так думаю. Что ж мы одни остались?

Пошли к председателю за справкой. Он нас отговаривать начал. Жизнь тогда бедная была.

— Вон бабы без мужей бьются с детьми — смотреть страшно.

— Так чего ж теперь, нам одним оставаться?

— Ну, ладно, дам справку. Справки не жалко.

Выдал нам по хорошей справке с печатями и поехали мы на базар в Бекетовку молоко продавать. Вот старшая сестра Луша приходит, они уже в Бекетовке жили, недалеко от базара. Я ей оставляла для продажи творог, сметану. Таня соседка ей говорит:

— А знаешь что, Луша, мы надумали? Мы себе решили девочек из детдома взять.

Луша посмотрела и говорит:

— Да что вы, сказились? Своих сирот столько, а вы чужих берёте.

— Какие же они сироты — у них хоть матери есть.

— Нет, вы сегодня не ходите, а если не передумаете, то в следующий базар пойдёте.

Так и уехали мы.

Мне потом Татьяна говорит:

— Сбила нас Луша, но я всё равно думаю девочку взять.

— Я тоже возьму.

На следующий базар Татьяна накрасилась. Она немножко инвалид была — прихрамывала. Я не красилась никогда. Поехали мы. Вот опять под конец базара Луша приходит.

— Знаешь, Варя я тебе новость скажу. Из Успенки поезд пришел и с ним Генка приехал (сын нашего брата Ивана, который погиб). Мне женщина одна с поезда сказала. И передала, что едет он до тебя и больше ни до кого.

Мы его в тот день не нашли, их поезд куда-то загнали.

Через день Марфа поехала с молоком в город и привезла Гену. Я как глянула, а он весь оборванный, чулки драные, одежонка вся светится. Я заплакала. Марфа ужин стала готовить. Картошки нажарила. А Гена ко мне подходит и спрашивает:

— А где вы, тётя, живете?

— В вашем дворе, — говорю.

А отец мой вместе с сыном жил, Иваном, отцом Гены.

— Так вы что, построились?

— Нет, — говорю, — только ещё кухонку сладили.

Он как заплачет.

— Пойдемте, тётя, домой.

— Покушаем и пойдём.

— Нет, я есть не хочу. Идемте домой. — И плачет, аж навзрыд. — Пойдёмте, будем дома вместе с вами сидеть.

Пришли домой. У меня хлеб был. Сметанки ему дала, молока и говорю:

— Вот не захотел картошки поесть.

А он радостный:

— Я ничего не хочу, лишь бы дома быть.

Натерпелись они в эвакуации. Много людей от немцев в Успенку бежало из нашего хутора. Думали, там лучше. А может, и лучше там было.

Потом спрашивает:

— Тёть, а вы меня в школу отведёте?

— Отведу, — отвечаю.

А сама думаю — в чем же его вести. У него одёжа такая, что больше голого тела, чем тряпок, и босый он, а уже холодновато, осень начиналась. Пошла я до соседки, а у неё сапожник жил. Прошу:

— Сшей мне сапоги. Ко мне племянник приехал. Иванов сын.

— Знаю Ивана, — отвечает. — Давай сто рублей — сошью.

— Ох, много.

— Смотри.

— Ну ладно.

А у меня деньги были. Нам в эвакуации много платили. Я восемьсот рублей с собой привезла. Пошла, принесла деньги, он тут же и сел шить. К утру красивые да ладные сапожки сделал. А соседка достала шинель из сундука. Серая русская шинель. У немцев тех — зелёная. Их наши не носили. Не хотели. Лучше, говорили, из мешка пошить, чем из немецкой. Она разрезала шинель и к утру мы с ней хорошие брючки сделали. А Марфочка рубашку принесла. Одели хлопчика. Не налюбуемся. Сапоги начистили. Блестят. Так весело, так ладно.

А к вечеру папа приехали, Лазарь Иванович. Я говорю ему:

— Папа, у нас гости.

— Кто? Ваня вернулся?

А они всё сынов ждали. Не верили, что их побило.

— Нет, — говорю, — не Ваня, его сын Гена до нас приехал.

Папа побежали в кухню, а Гена уже спать лёг. Дедушка упал на него и так плакал, так кричал:

— Внучек, родненький, да нету же твоего батьки! Да сироты мы с тобой! Да всех моих сынов поубивали!

Гена проснулся, обнял дедушку и плачет тоже. И я стою и корю их:

— Да что ж вы, папа, делаете? Да перестаньте же!

А слёзы у меня так и бежат и остановить не могу. Ох, и плакали они за детьми. Так всех нас жалели, всю жизню.

На другой день они мне говорят:

— Варя, ту свитру белую, которую я на базаре купил, ты постирай и Гене отдай. Пусть он в свитре ходит, а то холодно. А мне она что-то тесна.

Постирала я свитер, он ещё поужал. Конечно, большой был на Гену, но уж не замёрзнешь. Вот так пошёл, он обутый и одетый, в первый класс осенью сорок четвёртого года.

 

* * *

Прожил Гена у меня до следующей осени. В школу ходил, по дому помогал. Его мать Надя приезжала зимой денег на корову занимать. Луша ей дала тысячу, а я семьсот рублей. Она же такая непутёвая, эта Надя. Я в эвакуацию скотину гоняла, а она тут в Гавриловке под немцами горевала. Потом уже я вернулась. Поселилась у Марфочки, а Надя жила в кухнёшке с тремя детьми — Геной, Лидой и Валеркой. Надо бы жизнь начинать, а она подалась на Успенку. Наши все оттуда возвращались. Луша туда с детьми съездила и вернулась. А Надежда надумала только ехать. Говорит:

— Чем тут детей с голоду морить, попробую там прокормиться.

У неё дядька в Успенке жил. Собрали они вещи и уехали. А в поезде их обокрали. Мешок с самой лучшей одеждой выкрали. Иванов костюм, её платья, сапоги. Пожила она у дядьки, и он её выгнал. Пришла она к дочке дядькиной. Ну и пухнули они с голоду, она мне Гену и послала.

Потом, в сорок пятом, она совсем вернулась. Запрягли они с одной женщиной коров и на бричке приехали из Успенки. Триста километров на коровах ехали. Сразу Гену у меня отобрала. Я сказала:

— Спасибо тебе, племянничек.

Она его телят определила пасти. Ну что ж, она мать, конечно. Приехали они бедные, разутые, я ей тёлку подарила. А её у неё украли. Я рукой махнула. Не баба — решето.

А тут папа подлезли. Я же во дворе Ивановом жила. Вот он мне и говорит:

— Варя, надо тебе на другое место переходить. Этот двор ведь за Надеждой.

— Вот спасибо, — говорю, — вам, папа. Я тут все наладила и уходить.

А он:

— Ладно, они же бедные, батька-то нету. Надо ж детям помочь.

— А у вас, — отвечаю, — всё ладно?

Собралась и ушла. На краю хутора был двор Гусаков. У них кухня целая осталась, на две комнатки. А дом заваленный стоял. Стены были, а крышу снесло взрывом. Перешла я туда. Сами Гусаки от немцев убежали, а потом вернулись, хотели обратно в колхоз вступить, а их не приняли. Они ведь бросили колхоз и удрали, а скотину не захотели эвакуировать. Гусак меня потом меня просил:

— Подпиши, Варя, бумагу, что я в колхозе с тобой работал, а то пенсию не дадут.

Я не подписала. Они меня, когда немец подходил, здорово обидели. Его женка Гусачиха на меня такое сказала. Нет, я говорить не буду. Не проси.

Привела корову на новый двор, думаю, что ж делать? Край же хутора — уведут корову. Дай, думаю, сарайчик сделаю. Я запрягла быков, взяла хлопчика и мы привезли с ним со степи брёвен и досок. Две арбы лесу. Вкопала я столбы и стала стены досками зашивать. Вот батька идёт. Подошёл и смотрит. Я спрашиваю:

— Чего вы пришли? Идите к себе.

— Да вот пришел тебе помогти.

— Не надо. Вы этого хотели? Уйдите, ради Бога.

Он ушёл. Я бросила доски прибивать и думаю. Разве корова в дощатом сарайчике проживёт? Холодно в нём. Это не дело. Вошла в дом. Там земли гора целая, крыши нет, а стены высокие, толстые. Вот тут и надо для скотины помещение делать. Начала землю выносить. Таскаю. Опять батька идёт. Подошёл, посмотрел.

— Правильно, дочка. Хорошая конюшня получится.

Начал мне помогать стены подделывать. Окна, где зашил, где подправил. Начали крышу покрывать. Вижу, идет плотник Платон. Подошёл и кричит снизу:

— Варя, я тебе пришёл крышу покрыть.

Спрашиваю:

— Чего это ты надумал?

Он отвечает:

— Меня председатель послал. Иди, говорит, Варе помоги, а то она одна мыкается.

Хорошо они мне тогда крышу сделали, ничуть не текла. Дня через два батька опять приходят.

— Знаешь, что Варя, я у тебя буду жить.

— Я так и знала, — отвечаю. — Чего вам у снохи не живётся?

— Там же дети. Тесно у них.

— У них есть нечего, вот вы ко мне и пришли.

— Что ж, разве дети виноваты?

Я посмотрела на него и говорю:

— Вот вы так всю жизнь и мыкаетесь. Ни угла своего, ничего. Всех только жалеете.

— Ну так что ж, люди разве виноваты?

— Живите, — говорю, — раз так решили.

И зажили мы вместе. Собаку я завела, потом кошка приблудилась. А на Первомай мне поросёнка от правления вручили за ударный труд. В этой конюшне вся животина у меня жила. И куры, и корова, и свиньи. Тот, дарёный поросёнок, смышлёный был. Я иду корову доить, а за мной — собака, кошка и поросёнок. Я дою, а они сядут сзади и ждут молока. Папа идут и смеются:

— Варя, всё твоё семейство собралось.

Подою корову, налью им молока. Они все трое лакают.

А деньги мы Надежде с Лушей в долг без отдачи дали. Луша говорит:

— Пусть остаются они за ней. Уж очень плохо они живут. Детей ивановых жалко. Ладно, — говорит, — наживу я эту тысячу.

У Луши как раз муж с фронта вернулся и сыны уже подросли, она хорошо зажила.

Я то ж рукой махнула. Пусть и мои деньги ивановым детям пойдут. Сядем с Лушей и просим только:

— Вот, может, Иван придёт, тогда расскажем ему, как Надежда туда-сюда путешествовала, да вещи проглядела, да всё у нее непутёво выходит, то одно случится, то другое.

И знали, что его уже нет на свете, а всё ждали брата. Конечно, Надежда за ним как за стеной жила, а одна осталась и растерялась.

 

* * *

Когда Надин младший сын Валера пошёл в школу, то учительница его жалела и ставила только пятёрки. Без отца ведь рос. Вот дедушка его и спрашивает:

— Ну как, Валерочка, у тебя с пятерками?

А он отвечает:

— Пятёрки легко заработать, а вот двойку попробуй. У меня ещё ни одной нету.

Я пошла к учительнице, спрашиваю:

— Как он учится?

Она отвечает:

— По-всякому, но гляну на него и не могу плохой отметки поставить.

 

Владимир ЕРЁМЕНКО