Вячеслав ЕЛАТОВ. ВОСТРЕБОВАННАЯ КЛАССИКА

№ 2015 / 44, 09.12.2015

И рванутся потомки

Ответы искать по карманам,

Когда очередь наша дойдёт

Озарять небосклон.

А мы будем грести,

А мы будем грести неустанно,

И нас будет нести,

Как песчинку, в потоке времён.

 

Владимир Соколов. НЛО.

(Писатели Кузбасса. Хрестоматия.

Проза. Поэзия. – Кемерово,
Сибирский писатель. 2007)

   Русскую советскую литературу – как и в целом литературу народов СССР – представляют писатели разных поколений. Кто-то из них, заявив о себе ещё в дооктябрьский период, продолжал плодотворно работать и после победы Великой Октябрьской социалистической революции. Так было, например, с Горьким и Алексеем Толстым, Серафимовичем и Тренёвым; так было и с хрестоматийными для советской школы Блоком, Маяковским и Есениным. Для других временем становления была уже советская эпоха, и они же, как, например, Юрий Бондарев и Василий Белов, Евгений Евтушенко и Валентин Распутин, Гарий Немченко и Владимир Мазаев, стали свидетелями разгрома уникальнейшей из цивилизаций. Немало было и таких, чей жизненный путь и творчество, как у Василия Фёдорова (1918–1984) и Юрия Трифонова (1925–1981), Игоря Киселёва (1933–1981) и Александра Вампилова (1937–1972), уложились в хронологические рамки легендарной атлантиды Страны Советов. Отдельно стоит упомянуть тех редких писателей-долгожителей, кому, подобно автору «Русского леса» Леониду Леонову, выпало знать и предреволюционную литературную разноголосицу, и советскую новь, и постсоветский декаданс.

Юрий Трифонов

 

Юрий Трифонов – это совсем недавняя история нашей литературы. Если он во второй половине 1940-х посещал семинары Федина и Паустовского, то выучку у него самого в Литературном институте ещё помнит кто-то из ныне здравствующих писателей. Их отношение к своему учителю во многом продиктовано сложившимся в обществе стереотипом негативного восприятия всего, что связано с советским прошлым. Но что-то из происходящего сегодня в недрах этого постсоветского общества встревожило апологетов нового порядка в России настолько, что 14 мая 2013 года они провели в Москве конференцию, посвящённую советской цивилизации («Посев», 2013, № 7). Они обеспокоены симптомами её реставрации. Так, старший научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам РАН Рената Александровна Гальцева отметила, что подъём антисоветского движения 1990-х сменился сегодня поворотом вспять, к порядкам прежних времён. Выступивший на этом высоком собрании настоятель Воскресенского храма в селе Карабаново Костромской епархии Русской православной церкви Георгий Эдельштейн с горечью констатировал, что уважение к священнослужителю при Советской власти было в десятки раз выше, чем теперь. А редактор альманаха «За Россию!» (Воронеж) Святослав Иванов попытался вскрыть причину происходящего: «Русский человек не принимает идею жизни ради жизни, ради полного холодильника, красивой одежды. Мы живём всегда ради ещё чего-то высокого, что больше человека».

Ради чего-то высокого, что больше человека… Не могу отделаться от мысли, что это утверждение подсказано трифоновским романом полувековой давности «Утоление жажды». Судите сами. Начальник участка строительства Каракумского канала Карабаш беседует со своими рабочими:

«Рвачей у нас очень мало. Есть, но мало. < > Но есть всё же люди, которые ни о чём, кроме собственного кармана не заботятся. < > А сделать что-нибудь бескорыстно, для души, помочь кому, выучить кого, на это у них кишка тонка. Вернее, сердца не хватает».

Один из бульдозеристов возражает: «Но ведь и то сказать… коммунизма у нас ещё нету? Вы ведь тоже за зарплату работаете?»

Карабаш: «Коммунизма ещё нету, верно. Но не думайте, кстати, что коммунизм наступит сразу, наподобие воскресенья. То всё будни, будни, пятница, суббота, а наутро – бац! – воскресенье, коммунизм наступил. Это не сразу будет. < > И люди при коммунизме будут, по-моему, не какие-то особенные, не чудо-богатыри, а просто хорошие люди, какие и сейчас попадаются. Вот товарищ Бяшим Мурадов, который так здорово объяснял вам работу на бульдозере, долгое время пробыл учеником у одного опытного механизатора, а тот так его ничему и не выучил. А потом он попал к Мартыну Егерсу и за два с половиной месяца стал дельным бульдозеристом. Знаете почему? < > Он его в свой забой поставил, хотя потерял на этом часть заработка. < > Человек отказался от своей выгоды ради другого человека, не отца и не брата. Просто ради общего дела. Ведь не затем же, чёрт возьми, мы тут ишачим, дохнем в этой жаре, чтобы только набивать карманы! < > И про себя думаешь: зачем я сюда приехал? Работал на Урале, звали в Москву, с повышением. Нет, что-то нам и другое нужно! < > Нет, ребята, нужно, нужно! Честное слово, нужно и другое».

А вот начальник строительства канала Ермасов наставляет рассказчика, корреспондета областной газеты Петра Корышева, и тут мы обнаруживаем почти дословное совпадение с тем, что говорит сегодня журналист из Воронежа:

«– Ты член партии?

Я не был членом партии.

– Это неправильно, – сказал он. – Ты должен быть коммунистом. Тем более, что и твой отец был коммунистом.

Я сказал: да, верно. Но раньше, до реабилитации отца, меня, наверное, не приняли бы в партию, а сейчас пока совестно подавать: я ничего не добился. Но я ещё добьюсь чего-нибудь, например, напишу книгу о пустыне.

И тогда он сказал, что если нет дела, которое любишь, которое больше тебя, больше твоих радостей, больше твоих несчастий, тогда нет смысла жить».

Обращает на себя внимание и суждение на этот счёт, высказанное фотографом газеты Денисом Кузнецовым, который после плена шестнадцать лет провёл на чужбине: «Суть в том, что надо жить для дела, не для делишек. Дело – это для всех. Но там [за границей] этого не знают. Там живут для делишек, иначе не могут. Делишки в двадцать марок или в два миллиона – какая разница! А эти ребята [Ермасов, Карабаш, Гохберг] не выиграли ни гроша, они выиграли общее дело, огромное дело. И радуются, как черти».

Не дотянув до выхода на заслуженный отдых возраста, наш юбиляр, тем не менее, оставил нам довольно приличное наследство. Взять хотя бы изданный посмертно ещё в советское время четырёхтомник его сочинений (1985): четыре романа, семь повестей, рассказы, публицистика… Да, и публицистика. Есть мнение, что писателю нет нужды растолковывать смысл создаваемых им художественных образов ни в самих произведениях, ни в сопутствующих им публицистических выступлениях. Кто-то так и поступает. Говорят, что к таким отшельникам принадлежал, например, автор известного романа «Над пропастью во ржи» Сэлинджер. А кому-то необходимо живое общение с читателем (критик в данном случае – тоже читатель: грамотный, квалифицированный, но всё-таки и прежде всего – один из читателей). Чернышевский, пример из позапрошлого века, даже счёл возможным пригласить «проницательного читателя» на страницы своего романа «Что делать?». А вот как откликнулся на реакцию одного из своих читателей Трифонов (статья «Выбирать, решаться, жертвовать»):

«Одна моя добрая знакомая рассказала: она живёт со взрослым сыном, бабушка отдельно, решили съезжаться, чтобы бабушке облегчить жизнь. Вдруг сын говорит матери: «Я прочитал повесть «Обмен» и не могу съезжаться с бабушкой. Ну не могу». Знакомая была очень расстроена. Но потом, кажется, сын согласился, и они обменялись.

Дело в том, чтобы читатель задумался – хотя бы на минуту. Это грандиозно много. Я очень обрадовался, когда услышал про эту историю. Конечно, великий поэт [Лермонтов] прав: не следует тешить себя надеждой стать «исправителем людских пороков»; но – хотя бы на минуту сделать человека лучше? Чтобы, прочитав повесть, читатель пошёл бы в «Гастроном» и купил бабушке бутылку молока, а дедушке двести граммов российского сыра».

Бабушке молока, а дедушке сыру… Да, мы усвоили ту простую истину, что художник мыслит образами – но, похоже, перемудрили, доведя её до абсурда, когда возбраняем писателю вводить публицистический элемент в структуру художественного произведения. Делаем мы это, правда, с оговорками о степени таланта, дающего право на такую лицензию, но это не меняет существа дела. Так, например, – следуя недоброму примеру автора «Собачьего сердца», – унтерпришибеевским окриком «Место!» попыталась призвать к порядку Захара Прилепина новомировский критик Алла Латынина. Она отказала автору «Обители» в умении и в праве подавать заявку на «идейный роман»: это, мол, позволительно Достоевскому, признанному классику, а не какому-то там современному писателю… Свежо предание! Именно так, помнится, решали вопрос профессор Козельский в повести Трифонова «Студенты» и его прототипы. Но наш критик пошла ещё дальше: равным образом она отказала талантливому прозаику в способности и в праве прояснять свою позицию в статьях и интервью (очень надеюсь, что Латынина не ставит в вину написание статей ни Пушкину, ни Есенину, ни Солженицыну, которых – одного давно, другого много позже, а третьего только сегодня – перевели в классики): статьи, дескать, Прилепин, пишет плоско, а своими бесконечными интервью он до смерти надоел почтеннейшей публике – «всё растолковывает и растолковывает, что он хотел написать» («Новый мир», 2014, № 6).

Юрий Трифонов смотрел на эти вещи иначе. В статье «Нет, не о быте – о жизни!» читаем: «Мне не хочется повторяться – хотя я люблю повторяться и считаю, что писатель должен повторяться, если желает, чтобы его идеи дошли до широкого круга читателей, ибо для этого необходимо пробить толстый слой читательской инерции, привычек и, если хотите, равнодушия; надо долбить одно и то же много раз, да, собственно, наши учителя, великие писатели, это и делали и были в чём-то однообразны…».

О чём же не перестаёт «долбить» нам классик русской советской литературы? – О том, что мы должны помнить, кто мы, откуда мы и куда мы идём. Написал он, к примеру, документальную повесть «Отблеск костра» – а потом давай растолковывать то же самое в романе «Старик». Да и в «Обмене», первой из цикла «московских повестей», мы ощущаем ту же «долбёжку», связанную с образами деда и матери главного героя. Это что касается элементов «нон-фикшн» в структуре произведения. Но Трифонов не останавливался в своё время и перед тем, за что сегодня строгий выговор с предупреждением получил сочинитель романа о Соловках: написал роман «Нетерпение», а потом ему вдогонку шлёт статью «Нечаев, Верховенский и другие»; взялся за сочинение городских повестей и не преминул при этом развернуть разъяснительную работу. Вот как это выглядело в продолжении прерванной выше цитаты из статьи 1971-го года (к этому времени читателю уже были предложены повести «Обмен», «Предварительные итоги» и «Долгое прощание»):

«Опять скажут, автор толчётся на пятачке: быт, быт, бутылка, двести граммов. Но автор хочет в заключение сказать слово в защиту быта. Быт – это великое испытание; не нужно говорить о нём презрительно, как о низменной стороне человеческой жизни. Испытание жизнью, где проявляется и проверяется новая, сегодняшняя нравственность».

А где проявляется и проверяется, по Трифонову, наша сегодняшняя нравственность? Ответ на этот вопрос подсказывает нам Сергей Чередниченко, который проанализировал сборник критических статей о Романе Сенчине, одном из «летописцев социально-бытового слоя жизни». Очевидно, что вовсе не случайно, когда заходит речь об этом прозаике и «новом реализме», критики вспоминают о физиологическом очерке, «замаскированном под рассказ, повесть и роман» («Вопросы литературы», 2014, № 3). Но вернёмся к прерванной выписке из статьи:

«Взаимоотношения людей, – продолжает растолковывать Трифонов, – тоже быт. Мы находимся в запутанной и сложной структуре быта, на скрещении множества связей, взглядов, дружб, знакомств, неприязней, психологий, идеологий. Каждый человек, живущий в большом городе, испытывает на себе ежедневно, ежечасно неотступные магнитные токи этой структуры, иногда разрывающие его на части. Нужно постоянно делать выбор, на что-то решаться, что-то преодолевать, чем-то жертвовать. Устали? Ничего. Отдохнёте в другом месте. А здесь быт – война, не знающая перемирия».

Война, не знающая перемирия… Похоже, мы только и делали, что на протяжении всех семидесяти с лишним лет народовластия воевали – отбивали удары то на фронтах интервенции и гражданской, а затем и отечественной войн, то в быту. Апогеем «холодной гражданской войны» стали, как мы знаем, политические репрессии 1930-х, жертвами которых были главным образом оклеветанные борцы за Советскую власть и лояльные по отношению к ней честные труженики. Перелистаем, чтобы убедиться в этом, страницы Краткой литературной энциклопедии, тт. 1–8 (1962–1975) и перечитаем заново романы Галины Николаевой и Александра Солженицына, Юрия Германа и Владимира Войновича: кто становился мишенью для клеветнических доносов запятаевых (вторая часть трилогии о солдате Чонкине), закадычных (третья часть трилогии о враче Устименко) и прочих затаившихся врагов народной власти (романы «Битва в пути» и «В круге первом»)? Юрий Трифонов знал об этом не понаслышке: на «холодной гражданской» пал смертью храбрых его отец, профессиональный революционер и видный государственный деятель, а в «холодной отечественной», которая пришлась на второй полупериод русской советской литературы, писатель и сам принимал самое активное участие.

Мы не найдём у Трифонова развёрнутых батальных сцен времён гражданской и Великой Отечественной войн, но писатель постоянно напоминает нам лаконичными сообщениями об их трагических последствиях. Главный герой в «Студентах» воевал танкистом. Он уцелел, а вот его отец – в шолоховской «Судьбе человека», мы помним, всё обернулось иначе и ещё более трагично – погиб в декабре сорок первого. Уцелел и сокурсник Белова, командир торпедного катера Пётр Лагоденко, а вот школьный друг Карабаша Валька Семёнов («Утоление жажды») с войны не вернулся. Жив остался воевавший в двадцатых с Джунаид-ханом Ермасов, но сложил голову в гражданскую войну в Средней Азии отец Антона, одноклассника Глебова («Дом на набережной»); а в Отечественную погиб и сам Антон, и Морж, и Медведь, и Щепа, и Химиус – как гибли одноклассники в фильме Леонида Быкова «В бой идут одни старики»… Похоронки на близких получили герои повестей «Предварительные итоги» и «Другая жизнь»… Может быть, именно павших на фронтах и не достало нам во время необъявленной «холодной отечественной»…

Интересно, что будет писать наша новомыслящая критика о юбиляре Трифонове сегодня? Вероятно, всё будет зависеть от того, сочтут ли эти господа целесообразным произвести его в классики. В случае положительного решения они пропустят писателя через чистилище, выхолостят его творческое наследие, освободив его от устаревшей, по их мнению, «социалки». Такой поворот в сторону – не к ночи будь помянуто! – «антропологического» литературоведения тем более вероятен, что прецедент уже есть: у Виктора Чалмаева, например, в школьном учебнике Юрий Трифонов представлен как автор городских повестей (Русская литература ХХ века. 11 кл. Ч. 2. 12-е изд. – М., Просвещение. 2007). В этом случае неизбежны те искажения, от которых предостерегал нас во вступительной статье к четырёхтомнику 1985-го года Феликс Кузнецов: нельзя отделять нравственно-психологическую составляющую творчества Трифонова от социально-аналитической. При всей значимости «московских» повестей и рассказов – это далеко ещё не весь Трифонов, а значит и далеко не тот, каким он был на самом деле. Впрочем, наши оппоненты могут поступить ещё более благоразумно, а именно: в очередной раз отмолчаться, когда речь заходит о нашем историческом прошлом. Ну до чего же скучно на этом постсоветском литературном свете, господа!

Вячеслав ЕЛАТОВ

г. ПРОКОПЬЕВСК,

Кемеровская обл.

 

---

 

Елатов Вячеслав Иванович родился в 1939 году в Баку. Работал электромонтёром, рабочим геофизической партии. В 1961–1966 гг. учился на отделении русского языка и литературы филологического факультета ЛГУ, в 1966–1991 был школьным учителем английского языка, русского языка и литературы в г. Прокопьевске. С 1991-го работал сапожником, разъездным стрелком ВОХР на железной дороге, сторожем.