Роберт ВИНОНЕН. В ТЕНИ ОТ ОБЛАКА. Метафора в поэзии Юрия Кузнецова

№ 2017 / 5, 10.02.2017

В стихотворном искусстве я для себя грубо установил две речевые традиции: автологическая и метафорическая. Классиком повествовательной манеры могу назвать, например, Твардовского. В этом ряду и поэмы Евтушенко. Скажем, «Братская ГЭС» весьма похожа на талантливый стихотворный репортаж. Более проникновенные строки такого письма нахожу у Николая Рубцова. От этой традиции уходил Андрей Вознесенский. Он ценил образ, иногда самоценный, торчащий из контекста сам по себе. Но хорошо сказал: «метафора – мотор формы». Но сейчас речь о Юрии Кузнецове.

15 Yury Kuznetsov sidit

Он, кажется, дерзал слить воедино оба крайних способа самовыражения. Есенин «розу белую с чёрной жабой хотел на земле повенчать», а Кузнецов в ясных повествованиях любил выявлять их тёмные смыслы. В этом трудность анализа, но можно приблизиться к пониманию такого поэтического мира через тематическую перекличку с другими авторам. Поставим рядом по строфе из стихотворения Рубцова «Над вечным покоем» и кузнецовского «Завещания». Вот первый пример:

 

Когда ж почую близость похорон,

Приду сюда, где белые ромашки,

Где каждый смертный свято погребён

В такой же белой горестной рубашке…

 

Иначе в ту же тёмную сторону смотрит Кузнецов:

 

Объятья возвращаю океанам,

Любовь – морской волне или туманам,

Надежды – горизонту и слепцам,

Свою свободу – четырём стенам,

А ложь свою я возвращаю миру.

В тени от облака мне выройте могилу.

 

Здесь каждая строка – отдельная метафора. Скажем, объятия океанского размаха одним мазком рисуют человека огромной величины. Того же самого, что в стихотворении «Ветер»:

 

Который день душа ждала ответа.

Но дверь открылась от порыва ветра.

 

Ты женщина – а это ветер вольности…

Рассеянный в печали и любви,

Одной рукой он гладил твои волосы,

Другой – топил на море корабли.

 

Поэта постоянно распирал образ внутреннего человека, неизмеримо большего, чем его телесная оболочка. Так ощущал себя и Уолт Уитмен:

 

Я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой.

 

Метафорическая речь освобождает от излишней растраты слов. Хосе Ортега-и-Гассет, испанский философ, подал наглядное сравнение: «Метафора удлиняет «руку» интеллекта; её роль в логике может быть уподоблена удочке или винтовке».

Кузнецов то и дело прибегает к такому удлинению руки. Чтобы выразить свою невмещаемость между башмаками и шляпой. Иногда делает это очень даже не прямо, а вот так, например:

 

Только ветер свистит сумасшедший:

– Не споткнись о песчинку, ушедший!

 

С какой же высоты увидены тут шажки малых сих! О такой надмирности сказал его друг Юрий Панкратов в посвящённых Кузнецову стихах:

 

Твой шаг тяжёл и слышен за версту.

Нам, пишущим в печальном веке этом,

Ты отчеркнул такую высоту,

Что вдруг нелепым стало слыть поэтом.

 

Кстати, о дружбе. У двух Юриев она длилась много лет; к одной из книг Панкратова Кузнецов даже написал предисловие, хотя и не был так уж склонен к этому жанру. Имела место и творческая перекличка. Взять стихотворение «Ориноко»:

 

В этом звуке таится родная печаль,

Полнота и покой, обретённая даль,

Ясность сонного сердца и стон изглубока;

Окликает Ока – Ориноко!..

 

Бормотание мысли, кующей звено,

Глас народа, и зов, а куда, всё равно,

И былого укор ненароком.

 

В этом звуке свобода останется жить,

И затеряна в нём ариаднина нить;

Ориноко – моё одиноко!

 

Это напоминает раннее стихотворение Панкратова о двух реках, которое он почему-то не включал в последующие книги. Привожу финал по памяти, может, не совсем точно, но за рифму ручаюсь:

 

А где-то течёт одиноко

Река Ориноко.

 

И после такой близости Кузнецов счёл нужным написать: «Я в поколеньи друга не нашёл». Да и как его найти среди спотыкающихся о песчинку? Панкратов не обижался. Понимал, что это тоже всего лишь метафора. Отповедь Боратынскому, сказавшему:

 

И как нашёл я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

 

Читатель нашёлся, но в лице Юрия Кузнецова такой, что смотрит сверху вниз, потому что никогда не примет смирение классика: «Мой дар убог и голос мой негромок». Не тот герой. А этот чувствует в себе небывалую силу:

 

Мать-Вселенную поверну вверх дном,

А потом усну богатырским сном.

 

В потомстве Боратынского отыскался непростой характер:

 

Качнёт потомок буйной головою,

Подымет очи – дерево растёт!

Чтоб не мешало, выдернет с горою,

За море кинет – и опять уснёт.

 

Всего не перецитируешь, но по одним названиям судить можно о мощи этого поэтического мира: «Любовь гиганта», «Ты не стой гора, на моём пути…», «В чистом поле гигант из земли возникал…», и другие. Его не устраивают пинатели песчинок.

 

Плащ поэта бросаю – ловите!

Он согнёт вас до самой земли.

 

Эти стихи начинаюся с недоумения: «Что за племя на свет народилось?» «Бывают странные сближения», заметил Пушкин. Так в моём восприятии это стихотворение Кузнецова («Отповедь») сближается со строчками Кондратия Рылеева:

 

Я ль буду в роковое время

Позорить гражданина сан

И подражать тебе, изнеженное племя

Переродившихся славян?

 

Поэт получает право судить современников, потому что, по его словам, «раздумье его об отчизне сияет в душе, как звезда». Метафора высоты не изменяет ему и в автологической речи. Думаю, что это высокомерие особого рода. Это вид самозащиты от напора малых сих. Да и с великими-то его автогерой не больно церемонится. Блок у него «мелькнул в толпе», Пушкин больше расплескал, чем отхлебнул.

Вообще вся поэзия Юрия Кузнецова – это сплошная метафора. Местами она темновата. Сколько споров вызвала строка «Я пил из черепа отца»! Но их было бы меньше, если бы сразу приводился следующий стих: «За правду на земле». Так своеобразно человек наследует правду отцов – столь древнюю, что когда-то и впрямь из черепов могли выделывать чаши.

Привычную критику творитель метафор отметал с порога:

 

Хоть они проживут до седин,

Но сметёт их минутная стрелка.

Звать меня Кузнецов. Я один,

Остальные – обман и подделка.

 

Между прочим, тут вполне пушкинское modus vivendi: «Ты царь: живи один…». Но и кузнецовское «один» довольно-таки обманчиво. «Друга не нашёл» не значит, что не искал. Как бы ни обособлял его герой себя от прочих, но уходить от них он не собирается. Красноречив рефрен стихотворения «Завещание»:

 

В тени от облака мне выройте могилу.

 

Тень облака вечно кочует. Попробуем засечь место для могилы поэта – набегаемся с лопатой. Вы что, не поняли, что человек смеётся над нашей суетой? И одно из моих любимых его стихотворений тоже из этого ряда:

 

После смерти, когда обращаться

Вам уж незачем станет ко мне,

Будет долго вопить и шататься

Моя память на этой земле.

 

Будет жалоба – вами живая –

Ещё в сердце глубоко блистать.

Из лица пустота мировая

Всё пронзительней станет свистать.

 

Брат! Я дверь распахну на рассвете.

Позабыл ли? Мы были друзья.

Ты посмотришь на дверь: «Это ветер!»

Ошибаешься, брат. Это я!

 

Ветер кузнецовской поэзии долог. Сегодня, если мы глотнём этого ветра, сможем подобающим образом отнестись ко многочисленным авторам, которые бегут на раздачу всяких премий, спотыкаясь о песчинки.

Читая книгу воспоминаний о Кузнецове «Мир мой неуютный», видишь, что поэт обладал радушием терпеть рядом человека, себе не равного. Но когда на том свете по праву старшего коллеги Уолт Уитмен панибратски похлопает Кузнецова по плечу, как же тот отреагирует? Наверно, только поморщится. Или ответит по-своему:

 

Ты не стой, гора, на моём пути.

Добру молодцу далеко идти.

 

Далеко. Речь теперь об этом свете, об участии в литературном процессе. Так что доброго пути!

 

Роберт ВИНОНЕН

 

г. ХЕЛЬСИНКИ,

Финляндия

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.