ДЕЛО АКАДЕМИКОВ (Часть 3)

Рубрика в газете: Тайны Кремля, № 2019 / 39, 24.10.2019, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

Окончание. Начало в №№ 37, 38

 

15. Исчезает интерес к жизни

25 февраля 1930 года Политбюро постановило:

«Оставить президентом Карпинского, вице-президентами утвердить т. Кржижановского, Марра и Комарова, непременным секретарём т. В.Волгина».

Дальше все ждали новых выборов в академию. Но один из претендентов на академическую вакансию – Сергей Бахрушин – 26 февраля предпочёл свою кандидатуру снять. Правда, это от репрессий его не спасло.
Позже чекисты приступили к новой волне арестов в академических кругах. Сергей Бахрушин был взят 8 августа 1930 года. Через день, в ночь на 10 августа спецслужбы пришли к Ю.Готье и Матвею Любавскому.
Вскоре часть арестованных увезли в Ленинград. Первый допрос Любавского был произведён 14 августа.

«Категорически утверждаю, – заявил историк откомандированному из Москвы в Ленинград следователю Ю.Садовскому, – что я никогда не состоял и не состою в какой-либо контрреволюционной, антисоветской организации. Точно также заявляю, что и не знаю о существовании такой организации. Не допускаю мысли, чтобы Платонов, Тарле и другие лица, названные мне следователем, могли состоять в какой-либо организации. Платонов всегда избегал разговоров на политические темы, и моё общение с ним имело исключительно деловой, научный характер. С Тарле я вообще мало знаком и никогда не говорил с ним о политических вопросах. Всякие планы интервенции, восстания внутри СССР и реставрации монархии считаю авантюристичными, заранее обречёнными на провал».

Поведение Любавского очень озадачило следователя. Он-то ждал признательных показаний. А историк категорически свою причастность к заговорам отрицал. Не подтверждал он и участие в антисоветских организациях и других исследователей.

«С самого начала возникновения дела, – рассказывал следователь Садовский уже в 1966 году, – у меня и других товарищей, работавших со мной, появились сомнения в правдоподобности показаний арестованных, основанные на многих противоречивых моментах в их показаниях и целом ряде других обстоятельств <…> По этому поводу и для перепроверки других моментов я был командирован в Ленинград и допрашивал ряд арестованных. Вскоре мои сомнения в правдивости показаний арестованных не только не рассеялись, но усилились. Прервав командировку, я вернулся в Москву и доложил о результатах моей работы заместителю начальника Секретного отдела ОГПУ тов. Горожанину».

Однако начальство вскоре Садовского от этого дела отстранило, и Любавского продолжил допрашивать другой следователь.
Узнав о новых арестах и допросах, научное сообщество испытало шок. Великий физиолог Иван Павлов 20 августа 1930 года по этому поводу направил в Совнарком возмущённое заявление.

«Привязанный к своей родине, – писал учёный, – считаю моим долгом обратить внимание Правительства на следующее: беспрерывные и бесчисленные аресты делают нашу жизнь совершенно исключительною. Я не знаю целей их (есть ли это безмерно усердное искание врагов режима, или метод устрашения, или ещё что-нибудь), но не подлежит сомнению, что в подавляющем числе случаев для арестов нет ни малейшего основания, т.е. виновности в действительности. А жизненные последствия факта повального арестовывания совершенно очевидны. Жизнь каждого делается вполне случайной, нисколько не рассчитываемой. А с этим неизбежно исчезает жизненная энергия и интерес к жизни. В видах ли это нормального государства» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 122).

 

Но власть Павлова не услышала. Репрессии против учёных продолжились.
8 сентября 1930 года чекисты арестовали историка Бориса Грекова. По одной из версий, этому учёному в вину вменили службу во время гражданской войны у Врангеля. Но в реальности в белой армии историк никогда не находился. Достоверно известно только то, что, когда Врангель вступил в Крым, Греков, будучи деканом истфака Таврического университета, приветствовал появление белого военачальника.
Важно другое, что Платонов в ходе следствия отрицал причастность Грекова к якобы действовавшему в стране «Всенародному союзу борьбы за возрождение свободной России».

«Греков Б.Д., – утверждал Платонов 22 сентября 1930 года на очередном допросе, – талантливый учёный, имеет хорошую репутацию среди марксистов, приглашался по смерти проф. Преснякова в Институт красной профессуры. Противосоветского настроения не имеет. По характеру робок и удручён житейскими трудностями в семье. В «Союзе» не был. Со мной в большой приязни».
В тюрьме Греков пробыл чуть больше месяца. На свободу его выпустили 14 октября 1930 года. А окончательно дело учёного было прекращено 7 февраля 1931 года.

 

16. Позорные решения об
исключении учёных из академии

2 февраля 1931 года открылось чрезвычайное общее собрание Академии. Новый непременный секретарь академии В.Волгин сообщил, что ОГПУ арестовало четырёх академиков – Платонова, Тарле, Лихачёва и Любавского, которые организовали заговор по низвержению советского строя. Однако президент Академии Карпинский сказал, что ему о заговоре ничего не известно. Руководитель академии полагал, что никого изгонять из состава действительных членов было нельзя. Однако на него оказали страшное давление.
Карпинский растерялся. Выступая, он признал, что пункт в Уставе об исключении академиков появился в 1927 году без ведома учёных под давлением правительства.

«В других академиях, – подчеркнул Карпинский, – ничего подобного не существует. Везде Академия соединяет в себе лиц всевозможных религий, всевозможных настроений, и различие мнений никогда не служило причиной задержки того, для чего Академия Наук вообще предназначена, а именно: для выяснения научных истин. Только истина и является тем предметом, которым учёные большие и малые занимаются и подчиняются. Мнения учёных могут быть совершенно различными, но, конечно, они не должны приводить к какому-то действию. Должна быть полная свобода мнений и возможность высказывать их всенародно. Если некоторые предполагают, что вместо того правления, которое существует у нас, вместо Республики (впрочем, у нас настоящей Республики тоже нет), наше управление подчинено известной партии, то это вовсе не вызывает необходимости исключения [из Академии Наук], потому что в противном случае мы будем представлять единственное в своём роде учреждение, об этом жалею, потому что масса всех других академиков стоит на совершенно законной почве. Те академики, я знаю, что они подвергались ударам в своё время за свою революционную деятельность… Так что я, в сущности, жалею, что такое постановление было введено Правительством в наш Устав, которому мы должны подчиняться» (Звенья. Вып. 1. М., 1991. С. 227–228).

После собрания «Ленинградская правда» обвинила президента академии в контрреволюционной вылазке. В ответ Карпинский подал в отставку. Но этот его шаг оказался невыгоден Кремлю. Сталин распорядился оставить Карпинского в покое.

 

17. Неадекватная замена
арестованным академикам

Как известно, свято место пусто не бывает. После удаления представителей старых академических школ на первые роли в науке стали претендовать новые учёные. И кто же именно?
Возьмём историческую науку, тон в которой раньше во многом задавал Платонов. С одной стороны, большие амбиции оказались у красной профессуры. Здесь стоило бы вспомнить хотя бы Н.Лукина и Г.Фридлянда. Уже тогда им на пятки наступал И.Минц. Правда, глава «красной профессуры» М.Покровский быстро в нём разочаровался.

«Я, – признался учёный в одном из писем, – долго терпел в качестве своего помощника в ИКП т. Минца, роль которого теперь совершенно выяснена».

С другой стороны, подтянулся молодняк, но тот, который не был сильно отягощён академическими знаниями. Один С.Быковский чего стоил. Лектор из Орехово-Зуевского укома партии вдруг получил кресло учёного секретаря в Госакадемии истории материальной культуры.

«Ничего творческого предложить он не мог, – утверждал А.Формозов, – а только громил и разрушал и как администратор, и как автор бесчисленных публицистических статей на страницах «Сообщений ГАИМК».

И кто от этого выиграл?

 

18. Первые приговоры

10 февраля 1931 года ОГПУ огласило первые приговоры. 29 человек были приговорены к высшей мере наказания (правда, были расстреляны только 6 человек) и 53 получили от трёх до десяти лет исправительно-трудовых лагерей.
В отношении других учёных следствие было продолжено. В частности, чекисты усилили внимание к Бахрушину.
Одно время Бахрушин находился в одной камере с Н.П. Анциферовым.

«Бахрушин, – вспоминал Анциферов, – рассказал мне много интересного о нашем деле. В основе его лежали разговоры на квартире у академика Платонова, в которых высказывались довольно критические суждения касательно политики партии и правительства, особенно доставалось профессору Покровскому, которого очень не любили и называли «гнусом». Как-то в разговоре о жизни русской эмиграции заговорили о великом князе Кирилле Владимировиче, и С.Ф. Платонов дал о нём очень резкий отзыв… В этом разговоре Сергей Фёдорович упомянул его брата Андрея как лицо, заслуживающее большего уважения. Это дало повод обвинению подготовить дело о монархическом заговоре в пользу «императора Андрея».

5 августа 1931 года Политбюро ЦК постановило:

«Принять предложение ОГПУ насчёт академиков» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, д. 123).

8 августа 1931 года коллегия ОГПУ огласила приговоры двадцати девяти учёным. Платонов, Тарле, Любавский, Готье, Бахрушин и ряд других учёных были «осуждены к высылке в отдалённые места СССР сроком на пять лет».
После оглашения приговора Андреев, Бахрушин и ещё несколько человек были отправлены в Сибирь. До Новосибирска их везли в одном эшелоне. Потом пути учёных разошлись. Бахрушина дальше отправили в Семипалатинск.

 

19. Намёки и сигналы Сталина

Казалось бы, сопротивление старых академических школ власть вроде сломила и теперь можно было вовсю насаждать научному обществу свою волю. На радостях представитель нового поколения вроде бы победившей школы Покровского – Анатолий Слуцкий позволил себе упрекнуть даже Ленина. Получалось, что Сталину это понравилось.
Но всё оказалось не так-то просто. Вождь ведь не случайно до поры до времени публично никаких оценок делу академиков не давал. Обет молчания он нарушил лишь осенью 1931 года, направив в редакцию журнала «Пролетарская революция» своё открытое письмо «О некоторых вопросах истории большевизма».
Если быть кратким, Сталин не просто подверг Слуцкого сокрушительной критике, обвинив молодого учёного в полутроцкизме. Он послал чёткий сигнал, дав понять, что отныне линию партии в оценке истории будут определять не отдельные марксисты или партийные научные учреждения, а высшее партийное руководство.
По сути, Сталин предостерегал Покровского и его последователей от упивания победой над старой академической школой. Однако довольная разгромом Платонова полуобразованная красная профессура сигнал вождя не уловила. Не понял намёков Кремля и умиравший их лидер.

«Академизм, – заявил 1 декабря 1931 года на праздновании десятилетия Института красной профессуры Покровский, – включает в себя как непременное условие признание этой самой объективной науки, какой не существует».

Напутствуя молодые кадры, Покровский призвал своих последователей отказаться от «академического пути».

20. Интриги с выборами в Академию
в начале 1932 года

В конце 1931 года началась подготовка к новым выборам на появившиеся в Академии вакансии. По поручению Кремля этот процесс контролировал нарком просвещения Андрей Бубнов.
9 января 1932 года этот высокопоставленный функционер доложил на очередной сессии Академии наук, что учёные должны избрать 23 новых академика из 43-х соискателей. Кандидатуры всех соискателей предварительно были рассмотрены на комиссии Политбюро. Бубнов доложил, что по группе исторических наук на две вакансии комиссия отобрала двух претендентов – специалиста по истории Запада Фёдора Ротштейна и специалиста по древней истории Александра Тюменева. На одну вакансию по группе социально-экономических наук комиссия сочла возможным рекомендовать директора Аграрного института Комакадемии Льва Крицмана. А на две вакансии по востоковедению комиссия отобрала лишь одного профессора Ивана Мещанинова.
В своей записке Бубнов отметил, что в числе 43 кандидатов на вакансии академиков включены три члена партии (Рихтер, Ротштейн и Крицман) и один кандидат в члены партии Тулайков.
Однако Политбюро, рассмотрев записку Бубнова, 23 января внесло свои коррективы. Оно согласилось поддержать только двух указанных Бубновым партийцев – Тулайкова и Рихтера, добавив к ним Осинского, Адоратского и Савельева. Ротштейн же стал академиком лишь в январе 1939 года. А Крицману избраться в Академию так и не позволили.
В постановлении Политбюро было отмечено:

«в) Установить следующие кандидатуры членов партии для проведения действительными членами РАН: т.т. Тулайков, Рихтер, Осинский, Адоратский и Савельев.
г) Отменить ссылку в отношении ак. Лазарева. Разрешить ему работать в Москве, обязав ОГПУ строжайше следить за ним».
Четырёхдневная сессия Академии наук открылась 30 января 1932 года. По истории из списка Бубнова тогда в академики прошёл Тюменев. А по востоковедению – Мещанинов.

 

21. После расшифровок архивных документов

Тем временем спецслужбы продолжали изучать выявленные в архивах Академии наук документы на предмет наличия в них неизвестных ранее агентов царской охранки.
Первые справки на эту тему были подготовлены ещё летом 1930 года. Так, 30 июля 1930 года заведующий архивом революции Венедикт Далаго, сам до 1930 года служивший в органах ВЧК–ОГПУ, доложил, что благодаря вновь обнаружившимся материалам удалось выявить почти 20 ранее неизвестных чекистам осведомителей охранки.

«2. В записке полковника ЛЮСТИХА и ротмистра ЛИХОВСКОГО на имя комиссара Временного Правительства за границей, – уточнил Далаго, – указаны следующие лица, которые по регистратурам секретной агентуры не проходили:
а) ТУРОВСКИЙ, сотрудник Келецкого ГЖУ.
б) РАДЮКИН Николай, кл. «ВОРОТНИКОВ» анарх.-коммун. с/с МОО с 1910 г.
в) ИЛЬИН Владимир, анархист <…>» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, лл. 128, 129).

В другой справке 4 февраля 1931 года В.Далаго доложил, что он все полученные материалы выделил в несколько групп.

«1. Документы из архива В.БУРЦЕВА.
Материал описан, пронумерован и организован в 7 папок. Имеется переписка о секретных сотрудниках и о лицах, подозреваемых в секретн. сотрудничестве (газетные вырезки, заявления и письма).
Несколько папок с копиями документов департамента полиции, корреспонденции на имя БУРЦЕВА публицистического характера, рукописи и газетные статьи БУРЦЕВА и других лиц.
2. Документы из архива В.К. АГАФОНОВА.
Материал описан, пронумерован и организован в 9 папок. Имеются копии протоколов допроса в Комиссии по разработке архива заграничной агентуры чиновников парижской агентуры и секретных сотрудников заграничной агентуры <…>
3. Материалы из архива б. петроградского охран. отд. и другие. Копии и подлинные донесения секретных сотрудников Петербургск. охран. отд., подписанные кличками <…>
Весь означенный материал был проработан в целях выявления сведений о секретной агентуре охран. отд. <…>» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, лл. 135, 136).

20 ноября 1932 года Я.Агранов доложил Сталину:

«Архивом Революции были расшифрованы следующие клички: «Американец», «Шаров», «Матвеев», «Кочегар», «Лимонин», «Медведь», «Шацкий» и «Семёнов» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 124).

Прежде чем передать Сталину записку Агранова Поскрёбышев затребовал дополнительные материалы от других ветеранов партии. Первым на его просьбу откликнулся Ем. Ярославский. Старый большевик подтвердил, что, да, партийные следователи уже занимались выявлением документов о провокаторах.

«Мы, – уточнил 20 ноября 1932 года Ярославский в письме к Поскрёбышеву, – выезжали в Ленинград особой комиссией: Фигатнер, Ярославский, Савельев, Агранов. В Ленинграде находились Кржижановский и Крамольников (из Института Ленина). Это было осенью 1930 г., материалы пересматривались с точки зрения дальнейшего их направления.
Все материалы о провокаторах были переданы в ОГПУ т. Агранову. Тогда же говорилось о том, что значительная часть этих материалов известна уже ОГПУ (это была разработка какой-то эсеровской комиссии)» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 137).

 

22. Борьба Тарле за свою полную реабилитацию

Летом 1931 года Тарле был приговорён к ссылке и вскоре отправился в Алма-Ату, где ему разрешили преподавать в местном университете и продолжить научную работу. Позже его навестил один из старых большевиков Сольц.

«Был тут на днях А.А. Сольц (NB. Пока об этом между нами!), – сообщил Тарле 10 апреля 1932 года Л.Г. Дейчу, – и пригласил меня к себе. Я ему рассказал о своём деле, о всём том презренном вранье, бреде сумасшедших, который на меня был всклепан арестованными, я ему сказал, что узнал о «факте» (!) существования какой-то «организации Платонова» от следователя, что понятия не имел о дурацкой бессмыслице «монархического заговора» (которого, конечно, не было никогда на свете и который всклепали на себя несчастные больные старики) и т.д. Он выслушал всё внимательно, ничего не возразил (он не верит в реальность этих гнусных выдумок, это вполне ясно для меня) и на мой вопрос, могу ли я ждать полной реабилитации, ответил: «да». Но он ведь не один будет решать моё дело – и я не предаюсь особому оптимизму».

Покинуть Алма-Ату Тарле разрешили осенью 1932 года.
17 ноября 1932 года учёного принял нарком просвещения Бубнов.

«Бубнов, – сообщил Тарле жене, – был сверхлюбезен и мил. Он и вообще милый человек. От него зависит решительно всё. Он хочет, чтобы я был 1) профессором в Ленинграде; 2) научным консультантом Эрмитажа; 3) чтобы я работал в Гос. Учёном Совете. Вы, осличек, не можете себе представить, как это важно и интересно (именно эта последняя работа). Во-1-х, туда зовут людей, пользующихся полнейшим доверием. Во-2-х, известнейших специалистов (при этом). В-3-х, власть этого ГУСа очень велика. <…> Конечно, эта степень высоты и доверия гарантирует решительно всё прочее и les Doundouks etc. (казалось бы). Далее 2) Эрмитаж: гарантирует и приятную работу и близкую географически от table vernie. <…> И last not least деньги некоторые. Наконец, кафедра в Университете – это милое, старое, привычное, и я стал читать лучше, чем когда-либо (а читал неплохо и прежде) <…>. Мало того. Бубнов сказал мне сегодня: «Оторваться не мог от Вашей «Европы в эпоху империализма» и ещё есть впечатления, заставляющие подумать о 3-м издании. Но это всё в будущем».

5 декабря 1932 года Тарле побывал у непременного секретаря Академии Вячеслава Волгина. Он попросил восстановить его в правах академика.

«6 декабря, – сообщил 9 декабря секретарю ЦК П.Постышеву новый непременный секретарь Академии наук СССР В.Волгин, – ко мне явился бывший академик Тарле и сообщил, что в настоящее время он имеет основание считать, что выдвинутое против него в 1930 г. обвинение в контрреволюционной деятельности сейчас снято. Им было специально и неоднократно подчёркнуто, что речь идёт не о смягчении наказания или амнистии, а именно о снятии обвинения, о полной реабилитации. При разговоре ТАРЛЕ ссылался на тов. Енукидзе, тов. Бубнова и тов. Поскрёбышева, которым будто бы положение его дела известно. В качестве естественного вывода из реабилитации он поставил передо мной вопрос о восстановлении его в звании действительного члена Академии Наук. Доводя об этом до сведения ЦК ВКП(б), прошу дать мне по этому вопросу соответствующие указания» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 138).

3 января 1933 года Постышев на этом обращении оставил помету: «т. Поскрёбышеву. Для т. Сталина».
Но Кремль тогда своей санкции на восстановление Тарле в академии не дал.

23. Сигналы Культпропа ЦК: старая
профессура вновь подняла головы

Понятно, что «дело академиков» не прошло бесследно. Многие учёные были напуганы. Но полностью изжить свободолюбие в академической среде партийные комиссары не смогли.
В этом плане интересна записка заведующего Культпропом ЦК Алексея Стецкого и заведующего сектором научных учреждений Культпропа Фёдора Горохова, который до перехода на партработу был заместителем директора Института философии Комакадемии. 2 июня 1933 года они направили секретарям ЦК Сталину и Кагановичу подробный на тринадцати машинописных страницах отчёт «О работе Академии наук».
Два партфункционера доложили прежде всего о количественных и качественных переменах в научном сообществе. Как они утверждали, к лету 1933 года Академия состояла из 32 научных институтов, 18 отдельных лабораторий, 11 станций, 7 особых научных комиссий, 4 огромных научных музеев и библиотек, в которых работали 3200 человек (из них 1200 научных сотрудников и 325 аспирантов). Другой вопрос: все ли учёные придерживались советских взглядов? А вот тут оказались проблемы, и немалые.
Свой анализ положения дел в научном сообществе Стецкий и Горохов начали с разбора кадров действительных членов Академии.

«В самом составе Академиков, – отметило руководство Культпропа ЦК, – имеется теперь значительный процент коммунистов (16 ч. из 93), значение чего усиливается ещё тем, что как в составе академиков ряда прошлых выборов, так и в особенности в составе выбранных в последних выборах 1932 г., имеется до 15 академиков прочно повернувшихся и связанных с практикой нашего соц. строительства (инженеры, техники и т.д.)» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, л. 62).

Из этого рапорта тем не менее следовало, что четыре пятых состава Академии или совсем не приняли советской власти, или заняли нейтральную позицию по отношению к действующему правительству. В этих условиях изменить баланс сил в руководстве Академии могло только назначение на посты директоров институтов лояльных Кремлю людей. Но продвижению комиссаров на руководящие посты в научном сообществе мешала старая гвардия. Стецкий и Горохов доложили:

«На посты учёных секретарей, частично зам. директоров геологических ин-тов сначала при довольно сильном сопротивлении со стороны академиков (Ферсман, Обручев, Левинсон-Лессинг) выдвигаются коммунисты, что обеспечивает в известной мере уже теперь контроль за работой этих институтов» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, л. 65).

Кстати, Стецкий и Горохов не случайно один из разделов своего отчёта целиком посвятили настроениям в научном сообществе. Они вынуждены были признать, что старая группа академиков сохранила своё влияние в институтах и продолжала оказывать когда явное, когда скрытое сопротивление партийной линии.
Не поэтому ли комиссары вынуждены были периодически устраивать чистки в аппарате Академии?!

«С осени 1932 г. по настоящее время, – доложили Стецкий и Горохов, – из ин-та геологии, напр., было удалено чуждых нам, неквалифицированных в научном отношении работников – 15 человек, в почвенном Ин-те – 5 чел., в Геохимическом – 5 чел. и т.д.» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, л. 68).

Однако все эти чистки нужного эффекта не дали. Наоборот, в научном сообществе усилились протестные настроения. В своей записке Стецкий и Горохов отметили:

«К числу этих <протестных> фактов надо отнести выступление акад. Алексеева (китаеведа) на торжественном собрании в честь французского учёного Леви с проповедью «свободы» науки и «свободного» подбора научных кадров по «идеалу» французской республики, его категорическое требование исключить из института Востоковедения аспирантов и научных работников за написанную ими критическую, по существу правильную, рецензию на книгу Алексеева, «Латинизация китайского алфавита». Активную поддержку в том, чтобы предотвратить критику Алексеева оказывает ему акад. Ольденбург, директор ин-та Востоковедения. Такого же рода фактом является выступление акад. Крылова при поддержке Карпинского (во время выборов членов-корреспондентов Академии в январе 1933 г.) с характеристикой совершенно правильного общественно-политического и научного отвода, кандидатуры реакционного проф. Кравеца со стороны коммунистической части, как отвода достойного ГПУ, а не Академии. В резкой по существу политической форме требует заграничной командировки акад. Вернадский, наиболее настроенный против нас, указывая на то, что он в случае отказа будет требовать выезда из СССР вообще» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, лл. 68–69).

В научном сообществе, по словам руководства Культпропа ЦК, усилилось недовольство теми академиками-коммунистами, которые заняли в Академии командные посты. Стецкий и Горохов привели мнение Ферсмана. Этот геолог утверждал, что Кржижановский ничего в Академии не делал, Волгин оказался малополезен, а Марр не удовлетворил требований, предъявлявшихся к руководству Академии. При этом партфункционеры самого Ферсмана в своей записке обозвали осторожным дельцом и политиком.
Впрочем, основания для недовольства коммунистической частью Президиума академии были. Это признавали даже Стецкий и Горохов. По их словам, Кржижановский действительно устранился от многих дел в Академии, и вообще в штаб-квартире Академии (а она тогда размещалась в Ленинграде) бывал крайне редко. Имелись претензии и к Волгину (он не хотел сосредоточиться на работе только в Ленинграде и чересчур часто, по мнению партфункционеров, выезжал в Москву). Много упрёков было предъявлено и к другим академикам-коммунистам. В частности, обвинений заслужили Осинский, Адоратский и Савельев, которые, по сути, никак не участвовали в работе партийной организации Академии наук.
А как можно было выправить ситуацию? Стецкий и Горохов видели один выход – ввести в номенклатуру ЦК должности директоров, заместителей руководителей и учёных секретарей всех академических институтов.