ДЕЛО О ЧЕСТИ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (ЧАСТЬ III)

Рубрика в газете: Кремлёвские тайны, № 2020 / 48, 23.12.2020, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

Окончание. Начало в № 46 (ЧАСТЬ I) и № 47 (ЧАСТЬ II)


Перипетии второго тура

3 апреля 1964 года Ленинский комитет собрался на завершающую сессию. Специально к ней сотрудники аппарата выпустили второй на 130 с лишним страниц обзор. Он, как и первый, был построен очень тенденциозно. В нём недвусмысленно давалось понять, что самый безупречный кандидат – это, естественно, Олесь Гончар.
Главной особенностью этого обзора было жонглирование цифрами. Авторы брошюры основной акцент делали на количество полученных писем и на наличие отрицательных откликов. Они сообщили, что, к примеру, на трилогию Серебряковой Ленинский комитет получил 89 писем с положительными оценками и 32 – с отрицательными. А против Исаева высказались 24 читателя. Но ведь эти письма не давали полной картины. Они никак не могли заменить социологического опроса. А любой опрос показал бы совершенно иной расклад сил.
Интересно, что восьмую часть в брошюре заняла тема Солженицына (этому писателю анонимные авторы уделили целых 15 страниц книжечки из 133). Началась эта подглавка с повторения обзора печатных откликов о повести «Один день…». Затем анонимные авторы сосредоточились на появившейся в первом номере «Нового мира» за 1964 год статье Лакшина. Но если главная цель Лакшина сводилась к защите Солженицына и его повести, то задача анонимных авторов книжечки заключалась, по-видимому, в том, чтобы развенчать и Солженицына, а заодно и Лакшина. Не случайно в подглавке особое внимание было уделено редакционной статье «Литгазеты» «Общий труд критики», опубликованной 20 февраля 1964 года.

«Газета, – подчёркивали анонимные авторы книжечки, – считает статью Лакшина недоказательной и субъективистской, неправомерно узко подходящей к общественно-творческим проблемам. Отмечая остроумие отдельных реплик В.Лакшина, обращённых против его оппонентов, и ряд дельных наблюдений над повестью, газета считает основные положения статьи неверными. В статье «Литературной газеты» говорится о необходимости включения мировоззренческого элемента в понятие талант, что игнорирует В.Лакшин. Кроме того, газета считает неправильным деление на нормативную и аналитическую критику, утверждая необходимость твёрдых объективных знаний и убеждений при исследовании любого литературного явления. Газета возражает также против зачисления в «недруги» повести Солженицына всякого, кто сделал какие бы то ни было критические замечания по её адресу. Газета выступает за анализ естественно развивающегося литературного процесса, в котором своё определённое место, по её мнению, занимает повесть Солженицына, и нет необходимости регламентировать и насильственно догматизировать всякую творческую мысль о данном произведении» («Обзор материалов общественного обсуждения кандидатур, выдвинутых на соискание Ленинский премий 1964 года: Апрельская сессия». М., 1964. С. 29).

Как и в первом обзоре, во втором материалов общественного обсуждения оказалось очень много. Было отмечено, что впервые в истории Ленинских премий в Комитет на повесть Солженицына поступило беспрецедентно много писем.

«Комитетом получено 1165 читательских откликов; из них 552 положительно оценивающих повесть, 613 – содержащих серьёзные критические замечания» («Обзор…: Апрельская сессия. М., 1964. С. 29).

Важная деталь. Давая краткую характеристику поступившим откликам, анонимные авторы обзора дважды отметили письмо филолога из Тарту Юрия Лотмана.

«Доктор филологических наук, проф. Ю. Лотман из г. Тарту Эстонской ССР, выражая мнение многих читателей, с которыми он беседовал, рассматривают повесть Солженицына как произведение глубоко партийное, органически связанное со смелым ленинским курсом нашего ЦК, с решениями ХХ и XXII съездов; выражает несогласие с теми критиками, которые не увидали в повести утверждающего начала и отнесли её к произведениям чисто критического плана, и подчёркивает «пафос утверждения ленинского отношения к человеку, которым пронизана повесть Солженицына» («Обзор…: Апрельская сессия. М., 1964. С. 30).

В другом месте авторы обзора сообщили о том, как Юрий Лотман воспринял главного героя повести Солженицына – Шухова.

«Отмечая в Шухове прежде всего черты трудового человека, который всё умеет, Ю.Лотман (Тарту) утверждает, что «эта потребность труда, умение, доведённое до степени творчества, делает образ глубоко народным»… Вместе с тем Ю.Лотман подчёркивает глубокое отличие Шухова от персонажей из народа в литературе критического реализма. В повести, по словам читателя, показано, что «даже в ненормальных, лагерных условиях труд сродни правде, он объединяет людей, отделяет их от тунеядцев, даёт им радость творчества, он социалистичен по существу». Очень существенным для понимания героя Солженицына автор цитируемого письма считает, что он (Шухов) чувствует себя хозяином каждой вещи. Он не хочет, чтобы что-нибудь, любая мелочь пропала без толку. Он всё хочет на что-нибудь употребить, он органически чужд рабской психологии хищничества – «гори оно огнём», и его стремление, чтобы ничего не пропадало, совсем не связано с жаждой приобретательства, он вовсе не рвётся приобрести «себе». Но ему органически чужда психология разрушения, порождаемая буржуазным индивидуализмом» («Обзор…: Апрельская сессия. М., 1964. С. 34).

Отдельно авторы обзора остановились на письмах бывших зэков. Цель была очевидна: продемонстрировать членам Комитета недовольство жертв репрессий Солженицыным, мол, люди сидели по-другому, не как Шухов, страдали иначе, но главное – всегда верили власти.
6 апреля 1963 года литературная секция обсудила Олеся Гончара, Даниила Гранина, Егора Исаева и Леонида Первомайского. Конечно, все заметили, что заявившиеся на заседание литфункционеры ратовали в основном за Гончара. Кстати, главный запев сделал один из руководителей Союза советских писателей Георгий Марков.

«…Гончар стал внимательнее к человеку, – витийствовал этот литгенерал, – и судьбе его.
Особенность его творчества в том, что он – романтик, умеет писать приподнято, и это – хорошая сторона. Но, благодаря этому, иногда получалось, что в этом сильном, что ему свойственно, в результате того, что автор не уберегался от излишней патетики, присутствовало и слабое.
«Тронка» написана очень строго, очень сильно и с большим вниманием к человеку, к человеческой судьбе.
Я затруднился бы сейчас назвать другое литературное прозаическое произведение, в котором так сильно и так зримо проявлялись бы черты современного человека, как в «Тронке» Гончара.
Поэтому я считаю, что мы имеем все основания оставить «Тронку» в списке для тайного голосования и защищать это произведение на пленуме. Мне кажется, мы имеем возможности обеспечить присуждение «Тронке» премии имени Ленина» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 5).

После такой запевки мало кто сомневался в том, что большое начальство продолжит вперёд из всех сил толкать прежде всего Гончара. Добавлю: после Маркова свои песни во славу Гончара пропели Иван Шамякин, Михаил Стельмах, Николай Грибачёв, Расул Рза. Итог оказался закономерен. За Гончара проголосовали все 21 присутствовавший на заседании секции человек. Никто даже не воздержался.
Кандидатура Гранина прошла уже не так бесспорно. Кое-какие упрёки к его роман «Иду на грозу» высказали и Зарьян, и Грибачёв, хотя, по правде говоря, все озвученные претензии носили мелочный характер. Серьёзным было лишь одно замечание: что роман Гранина в чём-то повторял роман Уилсона. Однако этот упрёк тут же отмёл Георгий Марков, который заявил, что «роман Гранина гораздо лучше», чем книги Уилсона. В итоге за Гранина тоже все проголосовали единогласно. Но было очевидно, что Гранина допустили к следующему этапу для подстраховки (на тот случай, если в последнем, решающем, голосовании уже на Пленуме Комитета по Ленинским премиям Гончар не набрал бы нужного числа голосов).
Оставила 6 апреля литературная секция также поэму Егора Исаева «Суд памяти». А вот Леониду Первомайскому не повезло. Против него проголосовали сразу 19 членов.
Самым сложным оказался второй день работы секции, 7 апреля. Он целиком был посвящён обсуждению Серебряковой и Солженицына. Организаторы намеренно соединили этих двух литераторов. Да, их книги касались разных тем. Они имели разный уровень таланта. Но объединило их лагерное прошлое: и Серебрякова, и Солженицын подвергались репрессиям, но отбывали свои сроки в неодинаковых условиях.
Тут что интересно. Первый день заседания литературной секции, 6 апреля, по разным причинам проигнорировали почти десять человек, включая руководителя секции Константина Федина. Зато на второй день, 7 апреля, специально явился Твардовский. Понятно, что это было неспроста.
Начали прозаседавшиеся с Серебряковой. Все в один голос отметили важность темы, поднятой этой писательницей. Но и выразили сомнения в художественности её трилогии «Прометей», состоящей из романов «Юность Маркса», «Похищение огня» и «Вершины». Только одни были более категоричны, другие подстраховались различными оговорками. Так, Г. Мусрепов полагал, что Серебрякова укрылась в трилогии за обильные цитаты только потому, что у неё не смелости не хватило, а была боязнь позволить себе вольности при изображении Маркса и людей из окружения Маркса. Н.Зарьян, чтобы совсем не обидеть Серебрякову, предложил другую форму поощрения писательницы, с чем тут же согласился Георгий Марков. А Петрусь Глебка высказался за то, чтобы трилогию Серебряковой оценивать не как художественную прозу, а как добротную публицистику.
Я приведу здесь фрагмент из выступления Твардовского.

«Мне понятно смущение членов Комитета, которые высказывают критические замечания по этому произведению [по трилогии «Прометей». – В.О.], и всё же испытываю какое-то чувство неловкости перед тем: оставить или не оставить в списке. Это происходит просто потому, что мы забываем одно: мы не Маркса оставляем или не оставляем, Маркса мы оставили прочно и навсегда, а речь идёт об авторе романа.
Когда речь идёт о том, что заслуга в доблести автора, решившего взяться за такую большую тему, то мне такая постановка вопроса представляется неправомерной. Деятельность таких величайших исторических личностей не столько может быть отображена в художественном произведении через посредство их бытовых, жизненных, личностных черт, сколько через показ их мыслительной революционной деятельности. Если художник должен иногда, вопреки своим воззрениям, расширить круг тех представлений, которые рождаются у читателей его произведения (как это было с Бальзаком и Толстым), то нигде не сказано, что автор может быть умней своего героя. Таких чудес не бывает. Герой произведения – это создание моей фантазии, я в нём что-то убавил, что-то прибавил. Всё это в отношении личности, которая существует в представлении мирового читателя, манипуляции опасные.
К каким источникам исходит жанр исторического романа? Он широко развит на Западе и исходит из интереса к жизни великих людей. Талантливыми представителями его являются Моруа и особенно Стефан Цвейг («Магеллан» и др.). Это рассчитано на тот интерес, который исходит к личности, к любви, к денежным затруднениям и т.д. И волей или неволей Серебрякова восходит к тому, что восстанавливает это по воспоминаниям современников, по переписке и т.д.
И заметьте ещё одно. Доблесть-то доблестью: «возьму-ка, да изображу в романе!», но заметьте ещё одно тревожащее обстоятельство. Великие художники по преимуществу интересовались людьми не великими. И между прочим потому и были великими.
Пушкин, который изучал Пугачёва с гигантским вниманием и интересом, – посмотрите, кем больше он занимается: зауряд-поручиком Гринёвым или вождём крестьянской войны Пугачёвым?! А Лев Николаевич занимается больше – Наполеоном или зауряд-графчиком Николенькой Ростовым?
Это дело сложное. Сама по себе претензия на изображение великих людей – ещё никакая не гарантия успеха. Наоборот, я согласен с товарищами, что чем значительнее исторический материал, положенный в основу произведения, тем выше ответственность, тем больше опасность несостоятельности выполнения.
И сколько бы мы ни говорили о важности этой темы, – моё глубокое убеждение, что всё-таки для тех людей, для которых познавательная сторона имеет первостепенное значение, для молодёжи компактно написанная биография Маркса в серии «Жизнь замечательных людей» была бы важнее и действеннее стой точки зрения, с которой говорится: это вводит нас в марксизм. Марксизм нужно изучать по Марксу, – тут уж ничего не поделаешь.
Я поддерживаю товарищей, который не ищут изящных фигур умолчания или выхода из положения. Я просто предлагаю воздержаться от включения трилогии в список» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, лл. 83–85).

В итоге в поддержку Серебряковой проголосовали лишь два члена секции. (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 91). Остальные не посчитали нужным допустить эту писательницу к завершающему этапу.
Почему же обсуждению Серебряковой было на секции придано очень большое значение?
Первым при рассмотрении дела Солженицына на секции выступил И.Грешнев. Ему, как оказалось, долго не давали покоя два вопроса: кто инициировал выдвижение Солженицына на премию и откуда взялся герой Солженицына – Шухов. Но этого Грешнева сразу попытался поставить на место Твардовский, заявивший, что это он выдвинул Солженицына. Впрочем, взявший следом слово поэт Прокофьев тут же одёрнул главреда «Нового мира» и подтвердил, что Солженицыну премию давать нельзя.
Казалось бы, всё – исход предрешён. Но тут же за Солженицына вступились киргиз Аалы Токомбаев, молдаванин Андрей Лупан, армянин Наир Зарьян и литовец Юстинас Марцинкявичюс. Это для представителей власти оказалось сюрпризом. И тогда в борьбу вновь вступил автоматчик партии Николай Грибачёв.
По мнению Грибачёва, в повести Солженицына отсутствовала тема борьбы с культом личности. Второй упрёк касался плохого языка. И третье обвинение сводилось к идейной ущербности.
Защищая свою позицию, Грибачёв неосторожно сослался на опыт Серебряковой, которая тоже была репрессирована, но якобы не сломилась.

«Двадцать лет она провела в лагере в мучительных условиях», – напомнил Грибачёв. Но лучше б он этого не делал. Ему тут же подал уточняющую реплику Твардовский: «Была женой начальника лагеря» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 116).

После атаки Грибачёва часть членов литературной секции растерялись и попытались уклониться от однозначных оценок. Это не понравилось ведущему заседание Ивану Анисимову. Перебив что-то мямлящего Шамякина, он задал белорусскому сочинителю прямой вопрос:

«Как вас понять? Вы за оставление <Солженицына> в списке?» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 122).

Испугавшийся Шамякин тут же пошёл на попятную и заявил:

«Я против присуждения премии».

Против высказался и Георгий Марков. Он провозгласил:

«Я не вижу в этой вещи то художественное зрение, которое обнаруживает сумму точек зрения, которое обнаруживает и это, и при этом – это, и при этом – это.
Говорят, что вокруг этого произведения спорят. Да, спорят. Хорошо это? Хорошо. Но является ли наличие спора единственным критерием, который определяет художественную ценность произведения? Думаю, что нет. Как раз вокруг повести Солженицына возникают споры потому, что многие позиции, многие точки зрения на эту сложную эпоху и сложное время не досказаны, не выражены, художественно не осмысленны.
Если бы здесь не было Твардовского я мог бы сказать больше, – при нём я стесняюсь. В сущности его поэма раньше, шире и глубже поставила все эти вопросы. А по ней такого столкновения мнений не было. Не потому, что это было сделано слабее, а потому что это зрелее с точки зрения мысли, с точки зрения языка, с точки зрения понимания эпохи.
Я уже высказывался об этом и это не позволяет мне поддержать повесть Солженицына на получение премии имени Ленина» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, лл. 123, 124).

Понятно, что Марков юлил. Это он – стеснительный? Да он ещё тем был интриганом и циником. Вспомните, какую за день до этого заседания оду он пропел во славу проходного и невыразительного романа Олеся Гончара «Тронка». А тут – такие уловки. Да ещё желание столкнуть лбами Солженицына и Твардовского. Но поскольку все знали, что Марковым стояли всесильный отдел культуры ЦК КПСС и один из секретарей ЦК партии Леонид Ильичёв, многие дрогнули.
Заметив это, слово потребовал Твардовский. Вначале он сказал:

«Я, конечно, пошутил, многое на себя взял, сказав, что выдвинул повесть на соискание премии, а выдвинула её редакция журнала, редактором которого я являюсь.
Действительно, товарищи, этот вопрос, эта кандидатура требует особого внимания и особо строгого рассмотрения всего вопроса в целом» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 125).

Потом Твардовский сообщил:

«Первое. Я сейчас не буду касаться художественных достоинств этого произведения, – я оцениваю их высочайшим способом, – да, я и не вижу в этом надобности, потому что даже те люди, которые отводят эту кандидатуру, не могут сказать, что это произведение художественно слабое, не правдивое, искажает действительность. Никто этого не сказал, да это и нельзя сказать» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 125).

Касаясь негативных оценок оппонентов, Твардовский отметил:

«Чего хотят те люди, которые так или иначе хотят его [Солженицына. – В.О.] отвести? Я имею в виду и печать, и здесь разные суждения. Тут есть и соображение относительно «Марьи Алексеевны»: а что будет за границей? Совершенно несостоятельное замечание. А что было за границей, когда разоблачался культ личности? А мы остановились перед этим? А что партия испугалась, что это будут перетолковывать? Вспомните, что говорил Ленин. Всё то, что вскрывает наши недуги и недостатки, и вызывает особенный интерес. Ну и пусть, – говорил Ленин. А всё-таки не бывает такого положения, когда правда была бы нам во вред, она всегда полезна» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 17, л. 127).

Особо Твардовский подчеркнул, что повесть Солженицына печаталась не подпольно, а с одобрения ЦК партии и при поддержке самого Хрущёва, который признал, что «Один день…» был написан с партийных позиций.
Дальше Твардовский напомнил о том, как оценили повесть Солженицына живые классики советской литературы, которых он иронично назвал «бессмертными».

«Эренбург и Шолохов, Федин и Маршак – более противоположных представителей нашего благородного дела и по манере письма, и по взглядам, и по навыкам, я не знаю» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 129).

В этом месте Твардовского попыталась одёрнуть Зоя Богуславская, которая слыла ещё той интриганкой. Она спросила: «Где оценивает Шолохов?» Эта реплика была не случайной, ибо в писательском сообществе многие знали, что Шолохов в какой-то момент невзлюбил Солженицына.

«Шолохов, – ответил Твардовский, – просил меня, как редактора журнала, передать Солженицыну его восторг и восхищение. Это было в дни Пленума».

Продолжая, Твардовский сообщил:

«Федин – член редколлегии журнала «Новый мир», который брал на себя ответственность за появление столь необычной вещи по материалу и по постановке вопроса».

В конце своего очень эмоционального выступления Твардовский сказал:

«Когда говорят, что это произведение не охватывает всех сторон явления, которое мы называем культом личности, – это несомненно. Несомненно! Но, во-первых, почти у каждого из нас само словосочетание «культ личности» ближайшим образом связывается в сознании с представлением об этих наиболее мрачных сторонах этого периода – о беззакониях, а во-вторых, не нам ли, писателям, хорошо знать по опыту литературы, что художественное произведение вовсе не обязательно берёт действительность во всей объёмности и её многосторонности. Всё дело в том, верно ли, правдиво ли то, что попадает в сектор обзора данного художника. И если это наблюдение верно, выражено с необычайной силой, то в таких случаях и те стороны, которые не попадают в этот сектор обзора, каким-то образом соприкасаются, там отчасти как-то и присутствует.
Я хотел бы не становиться в позу человека, который думает разубедить того, кто уже убеждён, но я хотел бы, чтобы, когда мы, литераторы, придём туда, где и другие представители художественной интеллигенции будут присутствовать, то пусть они ещё раз подумают, как выступить на ещё более широком нашем кворуме.
Я повторяю, что нашему комитету сделает честь присуждение Ленинской премии этому произведению» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, лл. 130–132).

Твардовскому тут же в резкой форме стал возражать Грибачёв. Возникла перепалка, которую попытался остановить Николай Тихонов. Но это ещё больше распалило народ. Тут уже в третий раз слово взял Айтматов, который заявил, что повесть Солженицына звучит как колокол.

«Я, – подчеркнул он, – считаю, что если человеку удалось отобразить только один день, с утра, с подъёма до отбоя, и в течение этого дня только – отобразить большую полосу истории нашего общества, судьбы людей, судьбы народа, и если при этом такая коротенькая повесть в состоянии держать в напряжении, во всё возрастающем интересе многих и многих читателей не только на своей родине, но и за рубежом, – это говорит о большом, о выдающемся мастерстве этого писателя, этого художника» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 136).

В итоге литературная секция Ленинского комитета раскололась на два лагеря. 10 человек проголосовали за включение Солженицына в последний список на тайное голосование, а 13 – против (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 18, л. 143). В итоге кандидатура Солженицына была отведена.
Утром 8 апреля литературная секция – до пленарного заседания – рассмотрела оставшиеся кандидатуры: Александра Чаковского с повестью «Свет далёкой звезды» и Василия Пескова с книгой «Шаги по росе». Интересно, что на это заседание Твардовский уже не пошёл, не пошёл и Айтматов, но пришёл Харламов, который занимал пост председателя Гостелерадиокомитета. Для чего чиновник заявился? Видимо, в верхах опасались, что Твардовский проявит упорство и, заявившись на очередное заседание, потребует пересмотреть решения о Солженицыне. Харламов в таком случае должен был одёрнуть поэта и не допустить переголосования.
Но ничего экстраординарного не случилось. Народ на секции прокатил Чаковского, отдав за него всего 2 голоса, и поддержал Пескова. А спустя несколько часов началось пленарное заседание Комитета. На это заседание остался Харламов. Кроме того, из больших начальников пришёл первый заместитель заведующего Идеологическим отделом ЦК КПСС Романов. (Аджубей, Сатюков и Фурцева посчитали нужным данное заседание пропустить, как и Леонид Соболев с Константином Фединым; правда, Соболев перед этим напечатал в газете «Советская Россия» заметку с просьбой вернуть в список соискателей Бориса Ручьёва, на что ему матёрые аппаратчики заметили: поезд уже ушёл).

Фактор Иосифа Бродского

Здесь важно отметить и такой момент. Последние разборки вокруг выдвинутой на Ленинскую премию повести Солженицына в какой-то момент наложились на дело молодого поэта Иосифа Бродского. Из-за этого либеральная писательская общественность не могла собрать все силы в один кулак. Пока одни пробивали премию Солженицыну, другие бегали по инстанциям и хлопотали за арестованного Бродского.
Некую пикантность этой истории добавляло то, что в гонениях на Бродского незримо участвовал Даниил Гранин, который претендовал, как и Солженицын, на Нобелевскую премию. К слову: к травле Бродского оказался причастен и бывший приятель Твардовского – Александр Прокофьев, который состоял в Ленинском Комитете и должен был сделать выбор, за кого голосовать: за Солженицына или за Гранина.
Твардовский, как говорили, сильно комплексовал из-за скандала с Бродским. С одной стороны, стихи Бродского были ему чужды. Но с другой – он не понимал, как можно сажать человека за поэзию.
Встретив в Москве Прокофьева, Твардовский не сдержался и наговорил Прокофьеву кучу дерзостей. Но это участь Бродского не облегчило.

Окончательный выбор литературной секции

Директор ИМЛИ Иван Анисимов, докладывая Пленуму комитета об итогах работы литературной секции, особо остановился на Серебряковой и Солженицыне. Он объяснил, почему большинство не поддержало трилогию Серебряковой (хотя на секции было отмечено, что «это хорошая, полезная книга, в которой сосредоточено много данных»).

«Мы считаем, – сообщил Анисимов, – что в этом произведении многое вызывает возражение в смысле нашей высокой требовательности. Что это такое? Это произведение называется романтической трилогией. Отдельные его части называют романом «Вершины жизни»; последняя часть в одном издании называется романом, а в другом историко-биографическим романом. Таким образом, мы должны подойти к этому произведению как к роману. Значит, возникает круг требований, которые не могут не возникнуть, и читатели, корреспонденты наши, также считают это произведение романом. Тогда естественно возникает вопрос о его композиции, о том, как построено это сложнейшее и многоплановое произведение.
Анализируя произведение, приходится прийти к выводу, что оно построено не как роман характеров, – заметил Анисимов, а как художественная панорама, нанизывание множества, одного за другим, исторических изображений картин, что, конечно, делает это произведение не целеустремлённым и препятствует самому главному, именно тому, чтобы характер Карла Маркса, его большая сложнейшая судьба могла бы войти в мир. Мы знакомимся с большим количеством фактов и наблюдений, в этом отношении Серебрякова проделала огромную работу и это ей удалось, но цельность романа отсутствует. Этого нельзя не видеть и не констатировать» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 27).

Другие претензии были предъявлены к повести Солженицына. Как признался Анисимов, многих не устроил образ главного героя – Шухова и стиль книги.

«Вызывает, – сообщил Анисимов, – неудовлетворённость, иногда очень острую, стоящий в центре повести образ Ивана Денисовича с его высоко развитой способностью приспособления, с его стремлением, с его философией лишь бы выжить.
Вчера некоторые из нас слушали «Реквием» Кабалевского. Мы стихи Рождественского принимали ещё раньше, но я обратил внимание на четыре строчки, которые годятся сегодня:
Ведь кроме желания
выжить,
Ведь есть ещё мужество
жить.
Читатели хотели бы видеть произведение, где это скорее было бы выражено. И вот именно этого, в сознательно героизированном произведении Солженицына не находится. Это вызывает серьёзное неудовольствие читателей, и мы отмечали это в своём обсуждении.
Указывалось, что действительность уже поправляет эту сознательную суженность художественного изображения, как в случае Кавторанга. Если вы возьмёте как изображено это у Солженицына и как это было в действительности, вы увидите, какая здесь большая диспропорция.
Указывалось на полную изолированность, герметичность, отдалённость от большого мира, полное одиночество Шухова, и что таким образом повесть приобретает характер гораздо более узкий, чем могла бы приобрести в подлинно трагическом произведении на такую тему» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, лл. 31, 32).

Второй упрёк литературной секции, как сообщил Анисимов, сводился к стилю – к натуралистической тенденции, к обилию грубостей и искорёженных слов и оборотов.
В общем Анисимов из семи кандидатур в области литературы предложил от имени литературной секции оставить в третьем списке для тайного голосования троих: Гончара, Гранина и Исаева, оставив за бортом Первомайского, Серебрякову, Солженицына и Чаковского (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 34).

Упрямство непрофильных секций Ленинского Комитета

Казалось бы, после выводов литературной секции Солженицыну ловить было уже нечего. Но это не так. Ситуацию могли подправить другие секции.
Ещё до пленарного заседания Ленинского Комитета огромную решимость проявила руководимая А.Карагановым секция кино и театра. Уже зная об итогах голосования коллег на литературной секции, киношники и театралы, по сути, 8 апреля подняли на своей секции бунт. Первым ринулся в атаку Михаил Ульянов. Он объявил Солженицына главной кандидатурой года. По его мнению, неприсуждение этому писателю Ленинской премии явилось бы «огромной морально-политической ошибкой». Горячо в поддержку Солженицына выступил и Алексей Баталов. Он прямо сказал, что надо исправить допущенную в литературной секции несправедливость и выровнять баланс, проголосовав за Солженицына. К этому склонился и председатель секции театра и кино Караганов, который, правда, заметил, что спор вокруг Солженицына приобрёл уже не столько эстетический, сколько политический характер.
Интересно, что во время голосования в этой секции все, без исключения, подняли руки за Солженицына. Никого не было против. А вот Серебрякову на этой секции, напротив, все дружно прокатили.
Иной расклад обнаружился на руководимой Тихоном Хренниковым музыкальной секции. Сначала там возник непростой спор о Серебряковой. К удивлению многих музыкантов, за эту писательницу вступился композитор Дмитрий Шостакович, который подчеркнул, что у Серебряковой «сам образ К.Маркса схвачен очень хорошо». Под влиянием Шостаковича своё мнение потом отчасти изменил и Родион Щедрин. Этот композитор признался, что трилогия «Прометей» с точки зрения художественности у него не вызвала никакого энтузиазма, но когда ему сообщили о трудной судьбе писательницы, он кое-что пересмотрел и решил уже не так рьяно отвергать кандидатуру Серебряковой, а просто воздержался от голосования.
Маленькое отступление. Твадовский, когда услышал о том, что Шостакович бился за Серебрякову, пришёл в недоумение. Всё-таки Шостакович был великим человеком с неплохим вкусом. Твардовский не верил, что Шостакович по своей воле вступился за Серебрякову. А с другой стороны – кто мог на этого композитора надавить?
Друживший с Твардовским философ Михаил Лифшиц позже записал в свою рабочую тетрадь:

«Твардовский и Шостакович на заседании комитета по премиям.
Шостакович голосовал за премию Галине Серебряковой «Юность Маркса». Твардовский спросил его:
– Скажите, пожалуйста, Вы голосовали по убеждению или по соображению?
– Конечно, по убеждению.
– В таком случае мне жаль вас.
Т(вардовский) ушёл, уехал на дачу, а Ш(остакович) целый день доискивался его, желая, видимо, загладить дурное впечатление, оставшееся от этого разговора.
В конце концов через несколько дней Ш(остакович) всё-таки нашёл А.Т(вардовского) и просил о встрече. Т(вардовский) согласился, и согласился приехать к Ш(остаковичу), но разговор о голосовании отвёл.
Со своей приметливостью он, между прочим, не оставил без внимания тот факт, что жена Ш(остаковича) была не старше жены его сына.
– Что мы будем пить? – спросил Ш(остакович).
– Что пьёт хозяин.
Принесли графинчик водки, но после выпитой рюмки Ш(остакович) как-то нервно засуетился и просил графин убрать. По словам Т(вардовского), он, может быть, боялся увлечься зелёным змием» (М.Лифшиц. М., 1995. С. 241).

Впрочем, на музыкальной секции главные споры всё-таки вызвала не трилогия Серебряковой. В центре дебатов оказалась повесть Солженицына. А тут особую настойчивость проявил как раз Шостакович. Он сказал, что «Один день…» – это одно из сильнейших произведений, отличающееся исключительным богатством языка. С ним безоговорочно согласился Щедрин. И лишь Кабалевский недоумевал, как можно язык Солженицына ставить на одну доску с языком Тургенева, ибо в «Одном дне…», по его мнению, «сплошной блатной лагерный жаргон». Но у Шостаковича и Щедрина сторонников на секции оказалось больше. 8 человек проголосовали за Солженицына и только 5 против (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 58, л. 17).

По-другому развернулось обсуждение на секции изобразительного искусства. Там мнения художников разошлись. Кербель посчитал, что в повести Солженицына «слишком животно выражено это тяжёлое ярмо того времени». Не принял повесть и туркменский художник Иззат Клычев. По его словам, книга Солженицына «не выходит за пределы мелких рамок, там нет человека с большими идеями. В описании лагерной жизни много интригующего, ради сенсации». Но с оценками Клычева не согласился И.Богдеско, назвавший повесть Солженицына выдающимся произведением. В итоге на секции изобразительных искусств голоса разделились почти поровну: пять человек подняли руки за Солженицына и 6 – против.

Последняя битва за третий список

Во многом благодаря непрофильным секциям открывшийся 8 апреля 1963 года Пленум Ленинского Комитета вынужден был вернуться к вопросу о включении кандидатуры Солженицына в третий список для последующего тайного голосования.
Вообще, о состоявшемся после обеда 8 апреля пленарном заседании Комитета стоит рассказать подробней. Напомню: власть, боясь сюрпризов, делегировала на это мероприятие первого заместителя заведующего идеологическим отделом ЦК КПСС Алексея Романова и председателя Гостелерадиокомитета Михаила Харламова. Конечно, эти высокопоставленные деятели не посмели публично потребовать оспорить итоги голосований на секциях кино или музыки. Но они попытались повлиять на ход голосования по вопросам, кого включать, а кого не включать в третьи списки, на пленарном заседании.
Поначалу шло всё гладко. После докладов руководителей секция председатель Комитета Николай Тихонов предложил утвердить кандидатуры для третьего списка. Первой возникла фамилия, естественно, Гончара с его «Тронкой». Тут сюрпризов никто не ожидал. Тем не менее на всякий случай поднялся украинский литературовед Леонид Новиченко, который напомнил, что «Тронка» – «не просто цикл новелл, а эти новеллы так качественно сгруппированы, что получается кусочек целой народной жизни». Впрочем, эти похвалы были лишними. Все и без объяснений Новиченко готовы были дружно проголосовать за украинского выдвиженца. Естественно, члены Комитета единогласно внесли Гончара с «Тронкой» в список для тайного голосования. Однако второй соискатель – Гранин – уже такой единодушной поддержки не получил (за него подняли руки 44 человека, 26 оказались против и 4 воздержались). А вот кандидатуру Исаева попыталась забодать секция театра и кино. Чтобы не допустить провала, в бой за Исаева вынуждены были вступить Петрусь Глебка, Л.Кербель, Е.Вучетич и Грибачёв. Но эту атаку попытался остановить Твардовский. Впрочем, Твардовский со своими критическими оценками и оказался в меньшинстве. За внесение Исаева в третий список проголосовали 46 человек, но 2 больше, чем за Гранина (против подняли руки 15 и 5 воздержались).
Дальше всем интересно было, как решится вопрос с Серебряковой – выпустят её в решающий тур или не допустят. Все знали, что большинство сомневались – и это ещё мягко сказано – в художественности её трилогии. И если б в Кремле были уверены, что народ забаллотирует шедшего следующим в списке Солженицына, то никто бы специально на Серебряковой даже не остановился. Но стопроцентной уверенности никто не имел. Поэтому за Серебрякову сначала робко высказался скульптор Кербель. А потом – неслыханное дело – вмешался один из главных партийных идеологов Романов, предложивший несмотря ни на что оставить Серебрякову в третьем списке, хотя он знал, что зал поступит иначе.

«Галина Серебрякова, – подчеркнул этот партфункционер, – в нашей литературе выступает первооткрывателем образа Маркса. Как же мы можем это забывать? Она открывает и образ Маркса, и образы его друзей, и среду, в которой он работал и боролся. Это очень интересное обстоятельство, и мы не можем его не учитывать сегодня, когда обсуждаем: включать или не включать Серебрякову в список» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 63).

Для чего это понадобилось Романову? Все же знали, что помощник Хрущёва – Лебедев не так давно чуть ли не с треском выставил Серебрякову из своего кабинета. Но вряд ли Романов хотел публично насолить Лебедеву. Может, ему было важно поддержать интригу? Или напоказ поиграть в демократию: мол, видите, одна башня Кремля за Серебрякову, другая против, но для первых лиц государства важно не это, а мнение народа и они примут любой выбор народа. А итоги голосования оказались следующими: за Серебрякову подняли руки 16 человек, против – 47 и 10 – воздержались (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 64). И с этими результатами все согласились, никто возражать или что-то оспаривать не стал.
Самое интересное началось после обсуждения Серебряковой, когда огласили фамилию следующего соискателя – Солженицына. Как оказалось, власть, не желавшая допускать повесть этого писателя к решающему тайному голосованию, попыталась заранее подстраховаться и соответствующим образом успела настроить целый ряд членов Ленинского Комитета.
Атаки против Солженицына второго космонавта и главного комсомольца страны
Первым на пленарном заседании Ленинского Комитета в атаку против Солженицына по просьбе начальства ринулся космонавт Герман Титов. Он наигранно вопрошал:

«Но за что мы премию присудили Солженицыну? Что, товарищи дали бы прочитать эту повесть своим детям 17–18 лет, которые изучают историю партии, историю нашего государства? Моя дочь слишком мала, но я не дал бы ей такое произведение читать.
Вы говорите об образах, которые даёт Солженицын. Я не сказал бы, что они запоминаются, у меня они запомнились не очень. Но образ главного героя скользкий такой» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 66).

По логике вещей, дальше организаторы должны были выпустить на трибуну передового рабочего, а затем доярку. Но они дали слово главному комсомольцу страны Сергею Павлову, за которым маячили фигуры секретаря ЦК партии Шелепина и председателя КГБ Семичастного.

«Я, – заявил Павлов, – не могу представить, что можно дать премию имени Ленина произведению, которое взято на вооружение империалистической пропагандой» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 68).

Задыхаясь от гнева, Павлов пошёл на откровенные подтасовки. Он сознательно столкнул Серебрякову и Солженицына, сообщив, что Серебрякова «по политическим мотивам сидела в тюрьме», а Солженицын – совсем по другим. Его сразу перебил Твардовский, заявивший, что это неправда. Но Павлов не унимался. Он возмущался, как долго Солженицын собрался писать о лагерном прошлом.

«Он [Солженицын. – В.О.], – негодовал Павлов, – приходит и говорит: принёс новое произведение «Шалашовка…» Зачем мы будем эту линию тянуть? А если мы дадим премию, то, по-моему, мы будем молодых писателей тянуть в этом направлении» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 69).

Павлова попытался осадить артист Михаил Ульянов. Его возмутило, как функционеры брезгливо отнеслись к герою повести Солженицына.

«Почему, – возмущался Ульянов, – нужно к этому герою – Шухову пренебрежительно относиться? Это представитель народа. Его называют приспособленцем, но ведь здесь взята страшная история нашей страны, одна из трагических страниц нашей истории. Здесь показывается положение, в котором оказались эти простые советские люди, на которых и война выиграна, и страна стоит. Почему же к ним нужно пренебрежительно относиться и обязательно требовать от автора только героя героического порядка. Я не согласен с этим.
Большая заслуга Солженицына в том, что он показал этот образ небольшого человека, но человека большого сердца. Вы вспомните, как он ведёт себя» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 72).

Однако страстная речь Ульянова никого из охранителей не проняла. У Павлова тут же объявился полный единомышленник – поэт Николай Грибачёв. Возражая Ульянову, он заявил:

«Любой писатель может написать любого героя в своём произведении. Но каждый художник устанавливает и какое-то своё отношение к герою. Сам Солженицын против этого примиренчества, приспособленчества, одиночества как автор не протестует. Наоборот, он любуется этими чертами. В этом-то и вся беда. И пытаться выдать Ивана Денисовича за тип русского человека нельзя» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 77).

Тогда слова потребовал Твардовский.

Твардовский против
главного комсомольца страны Павлова

Выступая, Твардовский заявил:

«Я ни в коем случае не стал бы (и не стану) утомлять ваше внимание подробной характеристикой этого произведения. Моё мнение и моё отношение к нему известно. Я – редактор, напечатавший это произведение, я – автор предисловия к нему, и я не раз высказывал публично свои суждения о нём. Я позволю себе в самом кратком виде обратиться к центральному упрёку, который всё время возникает: не тот герой; центральный герой не тот. Это есть и в печати, есть и в отзывах читателей, и это отчётливо звучит в речах лиц, выступающих против этого произведения.
Кстати, секция литературы обсуждала это таким образом, что только три человека – вот превосходство товарищей, которые за то, чтобы не вносить в список. Там были люди, которые горячо и страстно выступали, были прекрасные речи в защиту этого произведения со стороны Зарьяна, Стельмаха, Токомбаева, Каримова. Т.е. сказано было много хороших слов.
Что касается этого мотива «не тот герой», то, дорогие друзья, иногда здесь есть некоторая дань нашим литературно-критическим предрассудкам, которые не учитывают, что в художественном произведении герои располагаются иначе, чем в штатном расписании. Здесь Буйновский не является заместителем Ивана Денисовича по политической части, и не является заместителем по хозяйственной части. Если мы слышим пламенные слова протеста в устах Буйновского, это не значит, что этот протест вместе с ним не произносит вся эта страдальческая масса людей.
Мне очень неприятно пренебрежительное отношение к этим людям со стороны людей, которых только случай или возраст моли уберечь от подобной же участи. В этом нравственное значение этой повести.
Когда противопоставляют Буйновскому Шухова, то забывают, что Буйновский – тоже герой произведения Солженицына, и это противопоставление несостоятельно.
Несколько слов необходимо сказать для возражения таким уважаемым товарищам, как Титов и Павлов. Я очень жалею, что они ушли и не слышат меня.
Говорят: никто не спрашивает, где книга Солженицына. Книга Солженицына разошлась в Советском Союзе тиражом свыше миллиона экземпляров и, действительно, сейчас её нигде достать нельзя. Редакция «Нового мира» завалена письмами – не можете ли книго-почтой прислать эту книгу. Почему не хватило миллиона экземпляров на такой короткий срок? Потому что в издательствах есть люди различного мнения относительно этого произведения.
Книга переведена на все мировые языки, кроме китайского. Вовсе не только злопыхательские отзывы имеет она в мировой печати. И более того, есть попытки неотроцкистов использовать её против политики, которую проводит партия на современном этапе. Редактор журнала «Проблемы мира и социализма» Румянцев сообщил, что выйдет большая статья, дающая отпор этм неотроцкистам, пытающимся использовать книгу в своих целях. Но сама постановка вопроса использована там и она правомерна, и она исходит из того чувства уверенности, которым мы можем располагать именно потому, что мы сильны и не боимся толков и перетолков за рубежом и внутри страны. Мы делаем великое историческое дело, которое окрашивает в ясный и добрый свет наши текущие годы.
Позвольте возразить. Я очень жалею, что Павлов употребил недозволенную дискриминацию, назвав автора не политическим заключённым, а уголовным. За эти слова нужно отвечать товарищу Павлову. Надеюсь, что это будет зафиксировано.
Самый пафос выступающий против этого произведения: как можно дать Ленинскую премию произведению о тюрьмах, о лагерях, об Иване Денисовича? А я тоже считаю, что Иван Денисович – человек, способный испытать увлечение трудом в тех нечеловеческих условиях. Это боец труда, человек великой армии труда, совершившей исторический подвиг и в пятилетках и послевоенной борьбе и нашей созидательной борьбе. Относиться с пренебрежением к рядовому человеку этой армии, думается мне, недостойно, нельзя!
Почему, спрашивается, не может быть удостоено Ленинской премии произведение, которое своим появлением обязано утверждению ленинских норм в нашей жизни? Я этого не понимаю, как не понимаю и того, что отрицающие это произведение, которые могут опровергнуть мнение кого угодно, как они опровергнут мнение Центрального Комитета партии, который одобрил это произведение, и слова Никиты Сергеевича, который одобрил это произведение не раз, а два и три, и, между прочим, то, что «За далью – даль» он поставил рядом с этой книгой, мне чрезвычайно лестно.
Хорошо было бы, если бы товарищи на этот вопрос решительно ответили.
Я прошу членом Комитета, учитывая особые обстоятельства, что это произведение вызывает наиболее горячие споры, что количество отзывов и тех и других огромно (не только отрицательных, извините – у нас в «Новом мире» колоссальная почта и с положительными отзывами), поскольку так случилось, что эта книга в фокусе внимания, и дело не только в точках зрения отдельных товарищей и групп художественной интеллигенции, а в том, что эта книга занимает центральное внимание, – я считаю необходимым и настоятельно прошу решить этот вопрос со всей максимальной объективностью, которая возможна лишь при тайном голосовании, и да будет она свята.
А сейчас я прошу включить кандидатуру Солженицына в список на голосование» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, лл. 81–85).

Очень страстная речь Твардовского буквально взорвала зал. Предложение поэта о включении Солженицына в третий список для тайного голосования горячо поддержали А.Викторов, Алексей Баталов и Наир Зарьян. Увидев, что большинство уже готово было поддаться эмоциям и пойти на поводу у Твардовского, чиновники поспешили выпустить на трибуну сначала художника А.И. Попова, а затем поэтов Александра Прокофьева и Николая Грибачёва. И если Попов занял уклончивую позицию (мол, надо учитывать все мнения – и положительные, и отрицательные и поэтому не надо на всех давить и заставлять голосовать за Солженицына), то Прокофьев и Грибачёв в очередной раз продемонстрировали агрессивность и непримиримость по отношению к Солженицыну («Я, – орал Прокофьев, – до конца буду сражаться, чтобы она [повесть Солженицына. – В.О.] не получила Ленинской премии»).
Дальше начал юлить председатель Ленинского комитета Николай Тихонов. Мол, он не вправе переголосовать в уже принятых решениях. На голосование Тихонов поставил другой вопрос: «Кто согласен с мнением литературной секции?» (т.е. за то, чтобы произведение Солженицына не включать в список на голосование). Это было сделано специально, чтобы оставалась лазейка в случае надобности отменить любое не устраивавшее власть решение, но уже со ссылкой на процедурные нарушения.
Итоги голосования оказались для Кремля неожиданными. За мнение секции литературы, то есть за то, чтобы произведение Солженицына не включать в список на голосование, подняли руки 30 человек, а за включение – 37 и ещё три человека воздержались (все трое оказались претендентами на Ленинскую премию: Гончар, Исаев и Чаковский).
«Большинством в 7 голосов, – подытожил Тихонов, – кандидатура А.И. Солженицына включается в список» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 101).

Позже Твардовский отметил в своей рабочей тетради:

«Записывать сколько-нибудь подробно перипетии «битвы русских с кабардинцами» из-за кандидатуры Солженицына на Комитете не имеет смысла – она зафиксирована так ли сяк в стенограмме.
Выступал дважды (ещё дважды – по Серебряковой и Исаеву).
Пережил невозможное напряжение и муку: сплочённость лагеря «кабардинцев» и иже с ними (гнусность Тихонова и Анисимова).
Что-то всё же произошло: К<омите>т, несмотря и вопреки воле руководства и действиям прибывшей специально для этого случая тяжёлой артиллерии в лице Павлова (от «молодёжи Советского Союза») и Титова («от космонавтов»), – несмотря и вопреки всему этому – восстановил Солженицына в списке для тайного голосования.
Мне очень помогла работа над статьёй – так я её по памяти почти всю в два приёма выцитировал, заостряя отдельные положения и пр. Конечно, многое и упустил, хотя кое-что и добавлял по непосредственной надобности «битвы». Уже вряд ли удастся напечатать статью – обоих редакторов нет, как нарочно, В.С. [Лебедев] с Н.С. [Хрущёвым] в Будапеште, с Л.Ф. [Ильичёвым] не удалось связаться по телефону (трижды звонил по вертушке – то «нет», то «не будет»), A B.C. до зарезу, до крайности нужен уже не с точки зрения опубликования статьи, а в связи с гнусной выходкой Павлова в отношении Солженицына («Он, мол, не был политическим заключённым, и нечего ему приписывать борьбу против культа личности») и всей «постановочной» сущностью его появления на комитете.
Статью – в случае наименее возможного результата итогов голосования – можно будет напечатать без хлопот в любом месте; в случае же вероятнейшего – развить, дополнить, в частности, сравнением с Воспоминаниями Кирпичникова (?) в изложении покойного Вл. Борисовича и напечатать хотя бы в «НМ».
Были в эти дни и очень грустные мысли, тягостное и тоскливое чувство: кабардинцев много, и они стайно, по-звериному дружны, идут на рожон, ничего не боятся, чуют, что нет на них настоящей управы – облавы.
Но всё же были основания быть немного довольным собой – сделано всё, что велели долг и совесть, м.б., даже через силу – возможность. Когда поступаешь так – как иначе не мог, не хотел бы поступить – на душе легче – что бы там ни было».

Новые уловки партаппаратчиков и интриганов

Однако принятое решение Ленинского Комитета включить Солженицына в список для тайного голосования никак не вписывалось в планы Идеологического отдела ЦК КПСС. Партаппарат растерялся. Впрочем, у них оказалось несколько дней, чтобы придумать новые уловки (9 апреля на пленарном заседании обсуждались кандидатуры по секциям музыки и изобразительных искусств, а 10 апреля утверждался список кандидатур в области театра и кино).
Как донеслось до Твардовского, 10 апреля в обед председателя секции театра и кино Караганова вызвали в инстанции.

«К 3 ч. было известно, – отметил потом в рабочей тетради Твардовский, – что:
1) Караганова вызывали «туда», т.е. к одному из членов К<омите>та, прямому начальнику К<арагано>ва по линии кино, стругали, стращали и т.п., рекомендовали сегодня, т.е. 11.IV, представить мнение теокиносекции в другом виде. Отказался впредь до «прямых указаний» – в этом роде.
2) Речь явно идёт о переголосовании списка – с недвусмысленной целью.
3) Возможно, будет созвана партгруппа. Это бы неплохо, я сам подумывал, что её необходимо созвать для приведения в чувство Грибачёвых, Прокофьевых и т.п. Теперь она будет созвана для других целей, но всё равно.
4) В редакции появился Солженицын. На мой прямой вопрос дал чёткий по-военному ответ: [Статья] 58-10, ч. 2 и 58-11. Реабилитирован за отсутствием состава.
5) Еду для оформления запроса в воен<ную> коллегию и получения выписки».
Как оказалось, инстанции давили не только на Караганова. По словам критик Владимира Лакшина, начальство провело работу и со многими другими членами Ленинского Комитета. Расулу Гамзатову, к примеру, долго выговаривала министр культуры Фурцева.
«Товарищ Гамзатов, – говорила Фурцева, – притворяется, что он маленький и не понимает, какие произведения партия призывает поддерживать».

Утром 11 апреля Комитет продолжил разбираться с соискателями в области театра и кино. А в обед началось самое важное: окончательное утверждение третьего списка для тайного голосования.
Чутьё Твардовского не обмануло. Всё шло к пересмотру принятых 8 апреля решений.

Давление главной газеты страны

Утром 11 апреля 1963 года вышла газета «Правда», но не с материалом Твардовского, а с редакционной статьёй, в которой в витиеватой форме давала понять, почему повесть Солженицына больше уже не являлась историческим событием.
«Правда» писала:

«В нашей редакционной почте много писем посвящено повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Как и следовало ожидать, повесть эта по-разному воспринята разными читателями. Есть письма, в которых «Один день Ивана Денисовича» характеризуется только положительно, и авторы их одобряют выдвижение повести на соискание Ленинской премии. И есть письма, в которых столь же определённо высказывается противоположная точка зрения, повести выносится целиком отрицательная оценка. При чтении и тех и других писем сразу обращает на себя внимание односторонность во взгляде на разбираемое произведение, авторы таких писем в полемическом запале не заботятся об объективности своих суждений, о точности доводов и оценок. Но таких писем немного.
Объективное читательское мнение о повести А.Солженицына, несомненно, выражает третья, самая большая группа писем. В них ведётся серьёзный, по-хозяйски строгий и взыскательный разговор о путях развития советской литературы, содержится глубокий и беспристрастный анализ произведения, определяется его место в ряду других, созданных и опубликованных в минувшем году. Эти письма наглядно демонстрируют, какой зрелой и квалифицированной стала критическая мысль массового читателя, как выросли его эстетические вкусы и запросы.
Отмечая бесспорные достоинства повести, отдавая им должное, авторы писем указывают на её существенные недостатки, проявляя высокую требовательность, живейшую заинтересованность в повышении идейно-художественного уровня нашей литературы. Все они приходят к одному выводу: повесть А.Солженицына заслуживает положительной оценки, но её нельзя отнести к таким выдающимся произведениям, которые достойны Ленинской премии.
Приток таких писем особенно усилился после появления за последнее время рецензий и статей, где хорошему и полезному произведению писателя давались явно завышенные оценки, настойчиво подчёркивалось, что оно бесспорно достойно самой высокой награды.
Большинство наших читателей отмечают, что в своё время о произведении А.Солженицына было сказано в нашей печати немало добрых слов. Но эта справедливая поддержка никак не означает, что всё в повести безоговорочно хорошо, что она может служить высоким образцом, чуть ли не эталоном литературного творчества».
В тот же день, 11 апреля выяснилось, что в какой-то мере статья в «Правде» появилась в том числе из-за неправильного поведения Лакшина. Задетый одним материалом в «Литгазете» Константина Буковского, Лакшин что-то возразил своему оппоненту на телевидении в прямом эфире во время обсуждения выдвинутых на премию книг. Эту телепередачу, как оказалось, увидел Леонид Брежнев, который тогда некоторыми людьми воспринимался как второе в государстве после Хрущёва лицо. Якобы он обрушился на председателя Гостелерадиокомитета Харламова. А тот, скооперировавшись с Сатюковым, подсказал своим товарищам идею дать редакционную статью в «Правде».

Как юлил председатель Ленинского Комитета Николай Тихонов

После выхода «Правды» стало ясно, что Солженицын в список для тайного голосования под любым предлогом ни за что не попадёт.

«Путём дискуссии, обмена мнениями, – сообщил 11 апреля Тихонов коллегам, – мы подошли к утверждению списка, который мы должны отдать в распоряжение счётной комиссии, чтобы его напечатали, и по нему будем проводить последнее, тайное голосование.
В чём заключается прохождение по списку? Остановка перед каждой кандидатурой, установление, за что даётся премия и уточнение состава. Все кандидатуры оговорены, всё уже ясно, требуется только сосредоточение внимания» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 212).

На момент прохождения по списку в зале присутствовали 72 члена Комитета.
Сначала всё шло как по нотам. Почти все члены Комитета подтвердили, что они по-прежнему за Олеся Гончара (лишь один человек воздержался). Не возникло проблем и с Граниным (61 – за, 4 – против и 7 – воздержались). Чтобы помочь Исаеву увеличить число сторонников, Прокофьев перед голосованием этой кандидатуры помахал номером газеты «Волгоградская правда» с высокими оценками исаевской поэмы «Суд памяти» Шолохова, и это сработало: за оставление Исаева в списке подняли руки уже 65 человек (7 – против и 3 – воздержались). А дальше вновь начались баталии – естественно, из-за Солженицына.
Перед тем, как начать голосовать по Солженицыну, слова потребовал Твардовский, который до начала заседания успел заехать в инстанции и получить копию судебного определения по реабилитации Солженицына.

«Я, – сообщил поэт, – хочу сделать заявление нелитературного порядка.
На предшествующем заседании было выступление т. Павлова. Оно оставило очень тяжёлое впечатление в смысле гражданском и патриотическом в отношении автора повести «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Тов. Павлов сказал, что Солженицын не был политическим заключённым, и таким образом повторил сплетню, которая бродит в некоторых слоях и кругах. Я тогда же подал реплику, что это неправда. Я решительным образом возразил против этого недопустимого и недостойного приёма полемики. Но тогда я не имел у себя этого документа.
Вчера я обратился в Верховную коллегию СССР и на мой запрос имеется ответ, который целиком и полностью снимает безответственное выступление т. Павлова» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 214).

Вряд ли Твардовский рассчитывал, что полученный документ из Верховного Суда что-либо изменить. Тут просто уже было дело принципа – прижучить за публичное враньё хотя бы Павлова.
В общем, пламенное слово Твардовского ничего не решило. Тихонов, сославшись на отсутствие в прошлый раз нужного кворума, заявил о необходимости заново рассмотреть вопрос о Солженицыне. В этом его поддержал Прокофьев, который посчитал, что достигнутый в прошлый раз перевес в пользу Солженицына всего семью голосами не убедителен. Тут же в дискуссию включились другие противники Солженицына: композитор Хренников, главный комсомолец страны Павлов и космонавт Титов.

«Я, – подчеркнул Хренников, – не могу согласиться с гиперболизацией, которая звучала в прошлый раз. Книга хорошая, но говорить такие вещи, что это знамя советской литературы и прочее – это также преувеличение» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 219).

Этих выступление оказалось достаточно, чтобы сломить последние очаги сопротивления. Дальнейший исход был ясен. Только 21 человек подняли руки за то, чтобы оставить Солженицына в третьем списке для тайного голосования. 48 – проголосовали против.
Что тут могло быть неясного?! Но Тихонов решил свою партию сыграть до конца. Пытаясь доказать свою неангажированность, он вдруг обнаружил, что в зале вновь не оказалось кворума. Для кворума требовалось 72 человека, а в голосовании приняли участие лишь 69. И тут же срочно, точно рояль из куста, объявились ещё трое людей. В стенограмме этот факт так был запечатлён:

«С места: Чаковский пришёл, он против включения. Миршакаров – против. Исаев – против» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 5, л. 225).
После этого Тихонов облегчённо выдохнул: «Тогда всё в порядке».
После этого цирка окончательно стало ясно, что Солженицын Ленинской премии ни за что не получит.
К слову: 13 апреля 1964 года учёный секретарь Ленинского Комитета И.Васильев доложил в Идеологический отдел ЦК КПСС, что в области литературы в списке для тайного голосования остались:
«Гончар А.Т. Роман «Тронка» (за – подавляющее большинство, против – нет, воздержался – 1).
Гранин Д.А. Роман «Иду на грозу» (за 61 голос, против – 4, воздержались – 7).
Исаев Г.А. Поэма «Суд памяти» (за 66 чел., против – 7, воздержались – 3 чел.)» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 14, л. 5).
В области журналистики осталась всего одна кандидатура:
«Песков В.М. Книга «Шаги по росе» (за 72 голоса)».

Что показало тайное голосование

Тайное голосование по третьему списку должно было состояться на пленарном заседании Ленинского Комитета 14 апреля. Перед тем, как отправиться на это заседание, Твардовский с утра записал:

«Что произошло и происходит фактически.
1. Премия этого года принадлежит единственно Солженицыну – это подтвердили его враги, опасения которых перед результатами голосования были столь основательны (несмотря на активность «бешеных»), что они пошли на прямую фальсификацию, на ложь («Правда» вопреки тому, что сама же утверждала недавно), на «организацию» мнения членов К<омите>та—коммунистов способом «команды» («была команда» – К<арагано>в).
«Какое это несчастье – быть членом партии, слава богу, что я не коммунистка и могу не участвовать в бесчестном деле против своей совести» – это слова члена К<омите>та артистки К<онюхо>вой я уже услышал в редакции, переданными со слов члена К<омите>та К<арагано>ва.
2. Приём, употреблённый Павловым, хоть и разоблачён мною оглашением документа, не утрачивает своего первоначального назначения и смысла: за очевидным недостатком аргументации, дискриминировать политически человека, автора повести, заплатившего за её правдивость и силу таким «жизненным опытом», который ни в какой другой области ещё не принёс ничего, идущего в сравнение с ней (повестью) в смысле борьбы с культом.
3. Ссылка на «народ», на «большинство писем читателей» – ложь и мерзость. Большинство – и решительное! – письма восторженные, благодарные, умные – и они истинная ценность, в отличие от писем «против», которые делятся на две категории: 1) от недомыслия и привычного следования сигналам «бдительной критики» и 2) от ощущения или сознания того, что эта повесть то новое, что беспощадно разворачивает твердыни прошлого.
4. Кто на К<омите>те был активно, открыто за или против кандидатуры Солженицына? (из литераторов).
За – Крупнейшие писатели нац<иональных> литератур: Айтматов, Гамзатов, Стельмах, Токомбаев, Н.Зарьян, М.Карим, Марцинкявичюс, Лупан – из них трое – лауреаты Лен<инской> премии (всего – 4).
Против – Бездарности или выдохнувшиеся, опустившиеся нравственно, погубленные школой культа чиновники и вельможи от лит<ерату>ры: Грибачёв, Прокофьев, Тихонов, Ив. Анисимов, Г.Марков (полтора лауреата – Прокофьев и Грибачёв).
Н.Тихонов имел возможность увенчать свою пустопорожнюю старость поступком, который окрасил бы всю его литературную и гражданскую жизнь самым выгодным образом, но этот «седой беспартийный гусь» предпочёл другое – поделом ему презрение, в лучшем случае – забвение.
Что говорить о роли чиновников от искусства – министре Романове, Т.Хренникове или постыдной роли бедняги Титова, выступившего «от космонавтов», как Павлов «от комсомола». О последнем не речь, но Титов сказал нечто совершенно ужасное (во втором выступлении) с милой улыбкой «звёздного брата»: «Я не знаю, м.б., для старшего поколения память этих беззаконий так жива и больна, но я скажу, что для меня лично и моих сверстников она такого значения не имеет» (не букв<ально>, но точно)».
После голосования Твардовский, не дождавшись оглашения результатов, успел побывать у помощника Хрущёва по культуре Лебедева. Во время разговора выяснилось, что Хрущёв был в курсе того, что творилось в последние месяцы в Ленинском Комитете, был знаком в том числе и с редакционной статьёй в «Правде», в которой Солженицыну указывалось на его место.
«Из всего явствует, – записал в свою рабочую тетрадь Твардовский после разговора с Лебедевым, – что Н.С. действительно не хотел, чтобы Солженицыну была присуждена премия, считая, что это кем-нибудь (многими) будет понято как следствие его «прямых указаний», поскольку широко известно его участие и благословение на выход в свет этой вещи и последующие высказывания (при наличии в «кругах» иного отношения к ней). Этому можно верить, и это, как я и сказал, делает честь ему, его скромности и осторожности, но может свидетельствовать и об опасливости, нежелании раздражать кого-то.
Опять же эта статья: он не мог знать, и этого ему не мог объяснить Вл.Сем. (хотя он и объяснял ему, что статья плохая), что отзывы читателей подобраны и что даже при этой их подобранности они не дают возможности сделать вывод о «недостаточной художественности».
Конечно, Вл.Сем. не может не ощущать личной неприязни от того, что так всё обернулось, – слишком известна его роль в этом деле. Он даже сказал, что он что-то упустил из виду, чего-то не предпринял, а «они не упустили».
Разговор (м.б., ещё ранее, до поездки) шёл и в таком смысле, что, мол, зачем же на такую высочайшую ступень Солженицына, где у нас Шолохов, Твардовский и т.д. И B.C. будто бы возражал, что невозможным это кажется людям, которые и в проведении линии партии идут лишь до какой-то ступени. Но этот (или тот вагонный) разговор был прерван: «займёмся делами».
В момент нашей беседы в дверь высунулся, как почти всегда, когда я там бываю, Сатюков. При нём B.C. повторил то, что рассказал мне, но как бы в первый раз: «пусть и А<лександр> Триф<онович> послушает». Статью назвал плохой, способной только вызвать раздражение в среде творч<еской> интеллигенции. Был я у B.C. сразу после голосования, а около часу или двух в редакцию позвонила Зоя Борисовна: никто из писателей не прошёл. Потопленный Солженицын увлёк за собой в пучину всех остальных. Началось ликование. Ясно было, что это следствие именно нехороших приёмов воздействия на К<омите>т, что будь с Солженицыным всё благородно, поместились бы один-другой и из этих, канувших нежданным для себя образом. Переликовали!».
Как оказалось, три кандидатуры не набрали квалифицированного большинства – три четверти от числа голосовавших членов Комитета: это Олесь Гончар, Дейнека и Василий Песков. Всего голосовало 93 человека из 108 членом Комитета. За Гончара было подано 63 голоса (против 30), за Дейнеку 58 (против 35) и за Пескова 65 (против 28). Добавлю: продвигаемый властью Гранин получил лишь 21 голос (против 72) и Исаев 42 (против 51) (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 8, лл. 4–5).

Узнав о неутешительных итогах, близкие к власти функционеры предложили организовать переголосование. Но против этого весьма резко выступил вернувшийся от Лебедева в Ленинский Комитет Твардовский. Он высказался за то, чтобы перенести всех трёх соискателей, не набравших квалифицированного большинства, на следующий год. Но начальство его инициативу отмело.
После очередного голосования, в котором приняли участие 86 из 108 членов Ленинского Комитета, выяснилось, что Песков набрал 76 голосов (против 10), Гончар 72 (против 14) и Дейнека 69 (против 17) (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 8, л. 8).
В итоге Ленинскую премию по литературе за 1964 год присудили Гончару, хотя его «Тронка» сильно проигрывала – и не только Солженицыну, но даже Гранину.
Вечером 14 апреля Лакшин, подводя итоги за день, рассказал в своём дневнике, как в течение нескольких часов менялись картины.

«Пришёл утром в редакцию, – писал Лакшин, – поднялся наверх – Твардовский довольный, весёлый: в Комитете прошло тайное голосование, и всех претендентов – конкурентов Солженицына, забаллотировали. «Отвели Солженицына, – комментировал эту новость Твардовский, – так нате вам: он всех за собою в прорубь и утянул». «Не зря, выходит, мы с вами витийствовали», – сказал он мне.
Рассказывают, что накануне был приём в Кремле, где среди приглашённых оказалось несколько актёров и кинодеятелей – Баталов, Ромм. Они подходили друг к другу, как заговорщики, и передавали, будто пароль: «Лучше меньше, да лучше». Это месть людей, которым не дали проголосовать по совести.
К 4 часам дня, после перерыва, Твардовский поехал в Комитет подписывать протоколы. Его не было долго, вернулся он крайне расстроенный. Заставили-таки переголосовать! Ильичёв дал команду, и Н.Тихонов стал объяснять смущённо, созвав всех: «Комитет молодой, недавно назначенный, работает несогласованно. Если премия по литературе не будет вовсе присуждена – нас не поймут. Надо заново проголосовать за тех, кто немного недобрал голосов». В результате проходят Гончар с романом «Тронка» и журналист В.Песков. Об Е.Исаеве, правда, речи не было, он собрал ничтожное количество голосов.
Твардовский пытался выразить протест по поводу нарушения процедуры – но всё было напрасно, результат был предрешён. Еле живой от усталости и расстройства, Твардовский сказал, что поедет домой, не дожидаясь результатов тайной баллотировки. Говорил потом, что многие демонстративно, не глядя, сворачивали бумажки и бросали их в урну – нате, мол, вам, если не даёте голосовать по совести».

Победа партаппарата,
или Никакой репетиции госпереворота не было

Понятно, что решение Ленинского комитета многих расстроило. Художники, не вхожие в большие кабинеты, недоумевали: как же так – повесть Солженицына ещё в конце 1962 года одобрил сам Хрущёв, а узкий круг функционеров кандидатуру писателя забаллотировал. Кто-то даже подумал, а не случился ли в стране очередной государственный переворот.
Но, повторю, всё обстояло иначе. Власть не просто была в курсе происходящего, она контролировала все процессы (иначе для чего она на заседания то секций Комитета, то Пленума посылала первого заместителя заведующего идеологическим отделом ЦК КПСС Романова, руководителя Гостелерадиокомитета Харламова, главреда «Правды» Сатюкова, министра культуры СССР Фурцеву и других высокопоставленных чиновников). И её итоги последнего голосования в Ленинском комитете вполне устроили.
О роли власти в этом постыдном процессе потом прямо сказал и Твардовский.

«Я, – отметил он 15 апреля 1964 года в своей рабочей тетради, – не знал, что президиум действовал по прямому распоряжению Л.Ф.[Ильичёва]. Бедняга Тихонов: «Что я могу поделать?» (на мои слова перед открытием заседания – зачем ты это делаешь?)».

Тем не менее надо было как-то развеять неприятные слухи. Эту роль взял на себя автоматчик партии Николай Грибачёв. Выступая на следующий день после завершения всех баталий в Ленинском комитете, 15 апреля на собрании прикормленного чиновничества он заявил:

«Неправильно было у нас сделано, когда мы к повести «Один день Ивана Денисовича» подверстали высказывания Никиты Сергеевича и Ильичёва, эти высказывания были по другому поводу (при других обстоятельствах, они хорошо оценивали это произведение, но ведь Никита Сергеевич, с мнением которого мы очень считаемся, человек, любящий искусство, но зачем же приписывать его высказываниям не то значение, которое оно имеет)» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 3, л. 28).

Грибачёв сослался на глас народа. Мол, Солженицыну не дали премию потому, что этого добивался только один человек – Твардовский, а сотни рабочих коллективов полюбили книги якобы других писателей и прежде всего поэму Егора Исаева «Суд памяти», которого, к слову, тоже прокатили.
Позже Александр Солженицын в книге «Бодался телёнок с дубом», вспоминая эпопею с неприсуждённой ему Ленинской премией, писал:

«А.Т. очень к сердцу принял эту борьбу <за Ленинскую премию>, каждый лисий поворот Аджубея, выступавшего то так, то эдак. Правда, первый тур А.Т. не был на ногах, победа свершилась без него. Зато во втором он настойчиво взялся, рассчитывал внутрикомитетские тонкости (за кого подавать голос, чтоб иметь больше сторонников для себя.) В секции литературы голоса разделились совсем не случайно, а даже пророчески: за «Ивана Денисовича» голосовали все националы и Твардовский, против – все остальные русские. Большинство оказалось против. Но по статуту учитывались ещё и результаты голосования в секции драматургии и кино, а там большинство оказалось «за». Итак, в список для тайного голосования «Иван Денисович» прошёл против голосов «русских» писателей! Успех этот очень обеспокоил врагов, и на пленарном заседании первый секретарь ЦК комсомола Павлов выступил с клеветой против меня – первой и самой ещё безобидной из ряда клевет: он заявил, что я сидел в лагере не по политическому делу, а по уголовному. Твардовский, хотя и крикнул «неправда», был ошеломлён: а вдруг правда? Это показательно: уже более двух лет мы в редакции целовались при встречах и расставаниях, но настолько оставалась непереходима дистанция или разность постов между нами, что не было у него толчка расспросить, а у меня повода рассказать – как же сталась моя посадка. (Да вообще, ни одного эпизода тюремно-лагерной жизни, из тех, что я направо и налево рассказывал первым встречным, ни даже из фронтовой – не пришлось мне ему никогда рассказать. А он мне, хотя я наводил, не рассказал о ссылке семьи, что очень меня интересовало, а только – эпизоды литературно-чиновной, придворной жизни: как пятерым поэтам и пятерым композиторам Хрущёв поручил сочинять новый гимн; о случаях в барвихском санатории; о ходах редакторов «Правды», «Известий», «Октября» и ответных ходах самого А.Т. – обычно вяловатых, но всегда исполненных достоинства.)
Теперь он за одни сутки, по моему совету, получил из Военной Коллегии Верховного Суда копию судебного заключения о моей реабилитации. (В век нагрянувшей свободы документы эти должны были естественно публиковаться сводными томами, – но они даже от самих реабилитированных были секретны, и путь к ним я узнал случайно, через встречу с Военной Коллегией.) Это заключение на следующий день Твардовский сумел эффектно огласить на заседании комитета премий перед тайным голосованием. Прозвучало, что я – противник «культа личности» и лживой нашей литературы ещё с годов войны. Секретарю ЦК ВЛКСМ пришлось встать и извиниться. Однако уже запущена была машина. Утренняя «Правда» за два часа до голосования объявила: по высокой требовательности, которую до тех пор, оказывается, проявляли к ленинским премиям, повесть об одном лагерном дне, конечно, её недостойна. Перед самым тайным голосованием ещё отдельно обязали партгруппу внутри комитета голосовать против моей кандидатуры. (И всё равно, рассказывал Твардовский: голосов никому не собралось. Созвали комитет вторично, приехал Ильичёв и велел при себе переголосовывать – голосовать за «Тронку» Гончара. Уже неоднократный лауреат, и член комитета самого, Гончар тут же около урны сидел и бесстыдно наблюдал за тайным голосованием.)» (А.Солженицын. Бодался телёнок с дубом. М., 2018. С. 96–98).

Здесь что ещё любопытно! Солженицын в своих мемуарах отметил подлую роль главного редактора «Известий» Аджубея и главного комсомольца страны Павлова и давление на Ленинский Комитет секретаря ЦК КПСС Ильичёва, а также остановился на ходах главреда «Правды» Сатюкова и главреда «Октября» Кочетова. Но он ни словом не упомянул некоторых других деятелей, таких, как А.Романов и М.Харламов. Неужели он ничего не знал о том, какую негативную роль сыграли эти деятели? Или писатель считал их мелкими пешками, не достойными даже упоминания?
В общем, партаппарат, как всегда, всех обвёл и всем навязал свою волю, прикрывшись красивыми фразами. Правда, это случилось не с первой попытки. Но это уже детали.
18 апреля В.Снастин и В.Кухарский из Идеологического отдела доложили в ЦК:

«Комитет по Ленинским премиям в области литературы и искусства при Совете Министров СССР докладывает о результатах рассмотрения кандидатур, представленных на соискание Ленинских премий в области литературы и искусства.
К участию в конкурсе всего было допущено 46 кандидатур. Из них 27 оставлено Комитетом для дальнейшего рассмотрения. В список для тайного голосования было включено 19 кандидатур.
В результате тайного голосования присуждены шесть Ленинских премий 1964 года: Гончару А.Т. за роман «Тронка»; Пескову В.М. за книгу «Шаги по росе»; Дейнеке А.А. за комплекс мозаических работ «Красногвардеец», «Доярка», «Хорошее утро», «Хоккеисты»; Плисецкой М.М. за исполнение ролей в балетах советского и классического репертуара; Ростроповичу М.Л. за концертно-исполнительскую деятельность; Черкасову Н.К. за исполнение роли Дронова в кинофильме «Всё остаётся людям».
В ходе работы Комитета обнаружились весьма существенные недостатки. Они проявились особенно резко при обсуждении повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича». В дискуссиях на секционных и пленарных заседаниях с большой активностью навязывались односторонние суждения об этой повести, делались попытки противопоставить повесть всей советской литературе как действительное выражение главной линии её развития в настоящий период. Такую точку зрения особенно активно проводил А.Твардовский.
В выступлениях А.Твардовского, Н.Зарьяна, М.Ульянова выразилось стремление придать дискуссии определённый политический характер. Необходимо заметить, что ход обсуждения стал известен за пределами Комитета, породив различного рода кривотолки и инсинуации среди некоторой части художественной интеллигенции.
Споры вокруг повести А.Солженицына приняли ненужную остроту и затянулись, а обсуждение остальных кандидатур проходило поспешно, поверхностно, вследствие чего в список для тайного голосования было внесено неоправданно большое число работ. При баллотировке голоса разделились, и Комитету пришлось провести переголосование трёх кандидатур – В.Пескова, А.Гончара, АДейнеки.
Недостатки в работе Комитета во многом объясняются слабой деятельностью его аппарата, который не обеспечил спокойного, нормального хода дискуссий. Обзор откликов был составлен тенденциозно, особенно по отношению к повести А.Солженицына.
На заключительном пленарном заседании многие члены Комитета критиковали деятельность аппарата и, в частности, учёного секретаря т. Васильева.
По окончательным результатам голосования замечаний не имеем. Полагали бы целесообразным лишь сформулировать решение Комитета о присуждении Ленинской премии Плисецкой М.М. следующим образом: «За исполнение ролей в балетах советского и классического репертуара на сцене Государственного Академического Большого театра Союза ССР».
Просим разрешить Комитету направить в ТАСС информацию о присуждении Ленинских премий для широкой публикации в печати.
Идеологический отдел ЦК КПСС дополнительно изучит итоги нынешней сессии Комитета по Ленинским премиям и доложит о мерах, необходимых для коренного улучшения его деятельности» (РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 99, лл. 31–32).

Ильичёв на отдельной карточке дал указание аппарату: «Ознакомить секретарей ЦК КПСС». Но ознакомились, судя по пометам, лишь два секретаря: Суслов и Брежнев.
В тот же день, 18 апреля 1964 года заведующий общим отделом ЦК дал аппарату новое указание по записке Снастина и Кухарского: «Разослать членам Президиума ЦК КПCC и кандидатам в члены Президиума ЦК КПСС + секретарям ЦК».
После этого было понятно, что ЦК вскоре наверняка скорректирует списки членов Ленинского Комитета.
Однако ясно было и другое: никто никаких гонений ни на Серебрякову, ни на Солженицына пока ещё не готовил. Парт- и литфункционеры давали понять, что если Солженицын, да и Серебрякова, сделают правильные выводы и в дальнейшем во всём станут следовать линии партии, то никто гнобить их не будет, а наоборот, постараются всё предпринять, чтобы больше их наградами не обходили. Серебрякова какое-то время ещё артачилась, надеясь пробить в печать свою книгу о пережитом в тюрьме и лагерях «Смерч», но потом, поняв что воздвигнутую властями в 1963–1964 годах стену не перешибить, сдалась и вновь сделалась преуспевающим литератором. А вот Солженицын прислушаться к посланному ему сигналу не пожелал.
Кстати, когда в начале 70-х годов началась уже ничем не прикрытая травля Солженицына, одной из первых в неё включилась Серебрякова. По просьбе АПН она подготовила заметку «Банкротство». Серебрякова писала:

«Передо мной «Архипелаг Гулаг», книга Солженицына, начинающая повествование с 1918 года.
История – неоглядное дерево, питающееся от корней и кроны. Нельзя понять и оценить сегодняшний день, не заглянув во вчерашний. Советская Россия в 20-х годах, в массе своей почти неграмотная, изнурённая царским порабощением и войной, теперь – могучая держава.
Но, увы, ничто так не слепит и не лишает объективности, как озлобленность. А.Солженицын пишет, что «ещё и до всякой гражданской войны увиделось, что Россия в таком составе населения, как она есть, ни в какой социализм, конечно, не годится, что она вся загажена» (стр. 39). Печально читать такие характеристики, как «гнилосоломенная рязанская Русь» (стр. 547).

Ошеломляет отношение А.Солженицына к человеку, чей уникальный гений, подвиг и гуманность признаны людьми всей планеты. Историки США, ФРГ, Японии и других государств, уважая истину и законы научного исследования, отдают дань величию ума творца нового государства и правопорядка В.И. Ленина.
Вспоминаю слова Б.Шоу, произнесённые им в моём присутствии в Лондоне. Он говорил: «Я бесконечно жалею, что не знавал лично Ленина, народ, имевший Толстого и Ленина, не может быть посредственным». С высокой почтительностью и восхищением относились к В.И. Ленину писатели Ромен Роллан, Анатоль Франс, Герберт Уэллс, Блок, Маяковский – его современники, а также знаменитые физики, учёные.
Криводушие и предубеждённость приводят к фальсификации. А.Солженицын сообщает: «Сохранился рассказ, что в Смольном, в самую ночь с 25 по 26 октября, возникла дискуссия: не отменить ли навечно смертную казнь? И Ленин… высмеял утопизм своих товарищей, он-то знал, что без смертной казни нисколько не продвинуться в сторону нового общества» (стр. 435).
О каком рассказе, не самим ли Солженицыным придуманном, идёт речь? Ровно через два дня после октябрьского восстания, 28 октября 1917 года, смертная казнь была отменена большевиками.
Пройдя по следам многих былых революций: древних, английской, великой французской 1789 года, Парижской коммуны, – я старалась познать чувства поднявшегося на борьбу народа. Революция – это вопль отчаяния, прорыв долготерпения. Победа несёт восставшим ощущение пьянящей радости. Счастливые преисполнены туманности и добра. Так было и в октябре 1917 года в России.
Я перелистываю архивные документы (фонд 143, опись 1, дело 66). В них отчёт о процессах революционного трибунала в Северной области со дня основания по 1 июня 1918 года. Вот несколько документов, взятых наудачу: «Макаров И. обвиняется в призыве к неподчинению рабоче-крестьянскому правительству. Дело разобрано 1 марта 1918 года. Приговор: объявить общественное порицание и присудить к общественным работам в течение недельного срока». «Григорьев В. – по обвинению в непочтительном отзыве о рабоче-крестьянском правительстве. Рассмотрено дело 17 апреля 1918 года. Считать по суду оправданным». И таких свидетельств эпохи великое множество.
Всё первое полугодие 1918 года большевики, несмотря на коварство левых эсеров, также участвовавших в правительстве, и провоцирование напряжённости с продовольственным снабжением, проявляли мягкость в приговорах военных трибуналов. Они ограничивались часто штрафами, порицанием и недолгими общественными работами. А враждебные свергнутые группировки готовились к смертельной схватке. Преступления следовали одно за другим: в июне был убит В.Володарский. Начался и потерпел полное поражение лево-эсеровский предательский мятеж. Террор, развёрнутый эсерами и другими недругами революции, провокационное убийство ими немецкого посла Мирбаха усложняли международное положение молодого советского государства.
30 августа 1918 года в самое сердце партии вонзилась пуля – тяжко ранили Ленина. В тот же проклятый день вероломно убили М.Урицкого.
В ответ на белый террор большевикам не оставалось иного средства, как грудью и огнём защитить революцию и своих борцов и объявить о суровых карах. Но уже в первую годовщину Октябрьской революции была объявлена широкая амнистия. В состав Северного ЧК, например, ввели одну из интереснейших, блестяще образованных и безупречных большевичек – Е.Д. Стасову. Как и её дядя, выдающийся критик-искусствовед В.Стасов, Елена Дмитриевна была отличной пианисткой, лингвистом, социологом. Я хорошо знала эту многогранную большевичку, сохранившую и в 90 лет ясность ума, чувство справедливости и доброты. В своих воспоминаниях о работе в ЧК она пишет: «Раз в неделю я сутки дежурила в Чрезвычайной комиссии как член Президиума. Обязанности мои в основном заключались в проверке списков арестованных и в освобождения тех, кто случайно попал в эти списки».
В «Архипелаге Гулаг» А.Солженицын спрашивает меня, лакала ли я тюремную похлёбку из банного таза вдесятером. «И в толкучке над банным тазом вы бы думали только о родной партии?» (стр. 135).
Да, я прошла несравнимо более тяжкий путь заключения, чем Солженицын. Из 20 лет более 7 была в тюрьме, из них 3 года, кстати, в том самом Владимирском ТОН-е, о котором пытается весьма неправдоподобно писать Солженицын. Это и даёт мне право опровергать Солженицына, возводящего ложь. Реабилитирована также я была значительно позже Солженицына, в конце 1956 года.
Возвращаясь к «Архипелагу Глаг», я не могу не возмущаться тем, что автор хулит советских людей, весь народ и самое высокое в душе человеческой – Идею. Солженицын не скрывает своей ужасающей концепции. На странице 247 читаем: «Благословенны не победы в войнах, а поражения в них. Победы нужны правительствам, поражения нужны народу. После побед хочется ещё побед, после поражения – хочется свободы – и обычно добиваются».
Чудовищное признание. Я содрогаюсь, вспоминая лес фашистских виселиц, Освенцим, Бухенвальд, Бабий Яр, белорусские стёртые с поверхности земли сёла и всюду могилы и кровь, стенания и казни…
Солженицын сбрасывает одну за другой маски, холодеет сердце, когда читаешь его исполненные бездушного цинизма обращения к американцам и европейцам, отказавшимся спасти власовских изменников. «В своих странах, – объявляет Солженицын на стр. 265, – Рузвельт и Черчилль почитаются как эталоны государственной мудрости. Нам же в русских тюремных рассуждениях выступала разительно – очевидно их систематическая близорукость, и даже глупость»…
Книга «Архипелаг Гулаг», написанная плохим языком, в напыщенно-вычурном стиле, – это кредо человека с малюсеньким историческим кругозором, ошалевшего от честолюбивых завихрений и бессильной ярости».
Возвращусь к тому, с чего начинал эту главу: были ли вся эта история с прокатыванием Солженицына репетицией путча против Солженицына, на что столь прозрачно сам художник намекал в своей мемуарной книге «Бодался телёнок с дубом»? Повторю: Солженицыну весной 1964 года не дали Ленинскую премию отнюдь не вопреки воле Хрущёва. Это было сделано в том числе и потому, чтобы как раз угодить Хрущёву и его ближайшему окружению. Отчасти это подтвердил двенадцатью страницами позже в своих мемуарах Солженицын, приведя сказанные в августе 1964 году помощником Хрущёва Лебедевым слова Твардовскому: «Ах, если бы вы знали, кто недоволен теперь и жалеет, что «Иван Денисович» был напечатан!» (А.Солженицын. Бодался телёнок с дубом. М., 2018. С. 110).

Вместо послесловия,
или Что до сих пор скрывают от исследователей
руководители архивной отрасли

Вчерне завершив эту главу ещё осенью 2018 года, я задумался над тем, а всё ли мне удалось выяснить в истории с неполучением Солженицыным Ленинской премии. Наверняка какие-то детали пока остались за кадром. Но где ещё можно выявить дополнительные подробности и прояснить некоторые моменты? И тут я вспомнил про главного режиссёра всего действа – Леонида Ильичёва. Вот кто мог бы многое добавить.
Правда, Ильичёв давно умер. Но он после себя оставил немалый архив. Что-то в начале «нулевых» годов попало в Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ). Но много лет фонд Ильичёва нигде публично не упоминался. Только после моих нескольких и весьма настойчивых обращений в правоохранительные органы руководство Росархива вынуждено было в конце 2015 года дать указание директору РГАНИ Наталье Томилиной поместить на сайте архива информацию о всех хранящихся в этом заведении фондах, в том числе и фонде Ильичёва. Однако даже после этого хранители под разными предлогами отказывались выдавать исследователям даже опись.
Не исключено, что руководство РГАНИ намеренно не подпускало исследователей к фонду Ильичёва, чтобы подороже продать материалы из этого собрания зарубежным институтам и организациям (в РГАНИ подобная практика существует ещё с 90-х годов).

P.S. Исследователям фонд Ильичёва руководство РГАНИ раскрыло лишь в самом конце декабря 2018 года. Интересующие меня документы о Солженцыне там не оказались. Возможно, поиски надо расширить. Но вот загвоздка: новое руководство РГАНИ теперь прячет от исследователей многие переданные им Администрацией Президента России так называемые тематические описи – по группам вопросов – из фондов Политбюро и Секретариата ЦК.
В частности, архивное начальство старается нигде не светить опись 80 фонда 3. А как утвержают наши кремлёвские источники, в этой описи скрываются такие документы о гонениях на Солженицына, что мало никому не должно показаться.
Кто-то явно не хочет, чтобы всё тайное раз и навсегда стало явным.

2 комментария на «“ДЕЛО О ЧЕСТИ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (ЧАСТЬ III)”»

  1. Вячеслав Вячеславович, вспоминаю Ваши слова на юбилее “Москвы” в Доме журналиста… Тогда Вам хлопали несколько минут… Ждем еще раскопок!

  2. Литературную деятельность начал как поэт, но по совету Александра Яшина, которого считал своим учителем, начал писать прозу. С 1964 года постоянно жил в Вологде, не порывая связь с «малой родиной» — Тимо?нихой, в которой черпал материал для своего творчества, начиная с повести «Деревня Бердяйка» и книги стихов «Деревенька моя лесная» (обе — 1961 ). Вслед за ними увидели свет книга рассказов «Знойное лето» ( 1963 ) и «Речные излуки» ( 1964 ). Публикация повести « Привычное дело » ( 1966 ) принесла Белову широкую известность, утвердила за ним репутацию одного из родоначальников и лидеров «деревенской прозы». Эта репутация была упрочнена выходом повести « Плотницкие рассказы » ( 1968 ).

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.