Кому Олег Куваев не угодил в конце хрущёвской «оттепели»
Рубрика в газете: Чудаки живут на востоке, № 2021 / 29, 29.07.2021, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Олегу Куваеву в начале его литературной дороги очень не повезло с редакторами. Руководство Магаданского издательства усмотрело в первых рассказах молодого автора идейную крамолу. Ему разве что дело тогда только не пришили.
Отчасти ситуацию изменила публикация рассказа Куваева «Берег принцессы Люськи» в начале 1962 года в московском журнале «Вокруг света». Раз столица посмела напечатать молодого автора, то чего Магадану бояться?! Но оказалось, что есть чего опасаться. Сомнения бдительных магаданских редакторов не развеял даже осенний приезд в Магадан бригады Союза писателей России. Магаданские издатели настойчиво попросили москвичей подкрепить данные произведениям Куваева высокие оценки ссылками на какие-либо авторитеты.
Представлявший в Магадане Москву консультант Союза писателей России Оскар Хавкин решил поискать поддержки у Лидии Чуковской.
Да, лично для Хавкина Чуковская уже много лет была непререкаемым авторитетом. Она отредактировала несколько его книг. И потом о своём богатом опыте Чуковская в 1960 году рассказала в книге «В лаборатории редактора». Ну как Хавкину было не поклоняться этому человеку! Правда, в начальствующих сферах к Чуковской относились совсем по-другому – весьма настороженно. Литгенералы побаивались её остренького язычка и ядовитых замечаний. К тому же она слыла весьма неблагонадёжной, её ведь однажды уже арестовывали, а второго мужа и вовсе в конце тридцатых годов расстреляли.
К слову, магаданские издатели уже имели опыт сотрудничества с Чуковской. В 1959 году они напечатали в альманахе «На Севере Дальнем» её воспоминания о том, как в начале 30-х годов создавалась первая юкагирская повесть Тэки Одулока «Жизнь Имтеургина-старшего».
Правда, мнения колымчан тогда разделились. Чуковская, по сути, расхваливала метод Самуила Маршака. А к чему сводился этот метод? По мысли Маршака, редактор должен был обладать чутьём на новые темы и на новых героев. Одулок как раз постучался в ленинградскую редакцию детской литературы с совершенно новой для всех темой. До него о жизни юкагиров в художественной форме никто не рассказывал (лингвистические и этнографические этюды Владимира Тана-Богораза – не в счёт, а роман учёного «Воскресшее племя» появился уже после Тэки Одулока). Но дальше Маршак считал, что ради занимательности редактор вправе сам был не только перелопачивать любые попавшиеся ему тексты, в том числе и очень сухие и крайне невыразительные, но и выстраивать за автора сюжеты, композиционную канву, придумывать диалоги. А что тогда оставалось писателю, если всё за него делал редактор?
Свой отзыв на рукопись сборника Куваева (а в рукописи были три рассказа: «Берег принцессы Люськи», «С тех пор, как плавал старый Ной» и «Анютка, Хыш и свирепый Макавеев», а также повесть «Зажгите костры в океане») Лидия Чуковская представила в ноябре 1962 года. И что же она написала:
Читаем:
«Олег Куваев предлагает для сборника три рассказа и повесть. Рассказы называются: «Берег принцессы Люськи»; «С тех пор, как плавал старый Ной» и «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев». У повести название тоже довольно замысловатое: «Зажгите костры в океане».
Все четыре вещи свидетельствуют о даровании автора. Куваев владеет интонацией живой разговорной речи; хорошо знает то, о чём пишет; знает своих героев и их труд не внешне, а изнутри. Но вкус его несовершенен; вот почему лёгкость и живость повествования то и дело переходят в развязность, в излишнюю бойкость; речь героев претендует на остроумие и многозначительность, а звучит утомительно-однообразно. Первые два из поименованных мною рассказов на мой взгляд совершенно загублены каким-то убогим школьным балагурством. Все герои без изъятия непрерывно острят и автор вместе с ними. Рассказ «С тех пор как плавал старый Ной» есть попросту затянувшаяся на много страниц, несмешная, отягощённая литературными реминисценциями, авторская острота. Читая рассказ «Берез принцессы Люськи», дивишься претенциозности речи героев и автора; «словечка в простоте не скажут – всё с ужимкой»; молодые люди не могут попросту поздороваться с девушкой – нет, они «проделывают определённый ритуал знакомства»; не могут сообщить: «мы уже ничему не удивляемся» – нет, они многозначительно сообщают: «у нашего поколения как-то атрофируется чувство удивления». По-видимому, слова «атрофируется», «резюмирует», «ритуал», «эффект» – представляются автору красивыми, значительными. В этом виден недостаток вкуса… Третий рассказ «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев» гораздо удачнее двух предыдущих – он написан просто и строго – но его нельзя считать законченным, потому что, как я покажу ниже, в нём не разъяснён характер главного героя.
Повесть «Зажгите огни к океане», в общем – хорошая повесть. Недостатки у неё те же, что и у рассказов – местами развязность, местами безвкусица, но недостатки эти меркнут перед истинными и несомненными достоинствами: подлинностью, невыдуманностью жизненного материала, положенного в основу; отчётливостью в изображении труда; интересным рисунком характеров. Автор стремится к лаконическому, сдержанному стилю письма, и в повести это ему почти всегда удаётся: фраза приобретает ёмкость, слово – меткость, точность; образ – убедительность.
«Кора лишайника на камнях разбухла. Казалось, что камни смазаны мылом» (стр. 66).
Или:
«Гусята уплывали, как смешные кораблики детства».
Просто? Вполне. И в то же время зримо.
Сила изображения достигается в повести на большинстве страниц не изысками и вычурами, а содержательным лаконизмом, строгостью, точностью; повествование увлекает не нарочито-приключенческими, надуманными и много раз использованными ситуациями («одна девушка и четверо мужчин» как в «Береге принцессы Люськи»), а изображением трудностей работ и дорог, усугублённых столкновениями характеров. Чтобы повесть была совсем хорошей, её надо очистить от неряшеств языка, встречающихся кое-где, и от претенциозной безвкусицы, которая тоже кое-где даёт себя знать. По-русски можно сказать «пара ножниц», «пара сапог», или – о мужчине и женщине – «красивая пара»; но нельзя «пара дяденек» (стр. 54), «пара свитеров» (стр. 46; свитеры – не штаны) и «пару раз» (стр. 71). Не стоит вместо «диалекта шестилетних» писать «шестилетний диалект» (стр. 46), ибо это не одно и то же; не следует писать «выбраться до рации» (стр. 69), ибо приставка «вы» не сочетается с «до» – и т.д. и т.п. Надо слышать себя; не следует писать, например: «при подходе к озеру мы подходили» (стр. 68). От таких штампов, как «хрупкая стеклянная тишина» (стр. 76) следует отказаться раз и навсегда, а также мещанской безвкусицей, как «синеглазая девулька» (стр. 50) – надо научиться брезговать. Необходимо избавить текст от дешёвой развязности вроде «старушки планеты» (стр. 50) или «учёных дядей», «ищущих ясную, как апельсин, логику науки» (стр. 49). Не следует похлопывать по плечу ни планету, ни логику. Это – дешёвка.
Работа над очищением слога, мне кажется, вполне по силам автору, ибо, повторяю, в основном, повесть написана свежо, ярко, ясно. Сугубо-книжное «резюмировал» или сугубо-вульгарное (и при этом никого не характеризующее) «заскочил» в ней не на каждой странице.
Сложнее обстоит дело с рассказами. Если из рассказа «С тех пор, как плавал старый Ной» выкинуть литературщину, а из «Берега принцессы Люськи» безвкусицу – от них попросту ничего не останется. (Образцово-безвкусно, например, изображение люськиной наружности на стр. 10: «У данного чуда природы совершенно определённо глаза пропасти»; «у этого чуда круглое лицо, пикантно вздёрнутый носик»). «Пикантный», «определённо» – какие это мещанские восторги! Да ещё в сочетании с пропастями! Мне представляется, что оба рассказа непоправимы и в сборник их включать не следует. А вот «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев» – рассказ сильный, без ломанья, и поработать над ним стоит. Задуман он очень своеобразно и пахнет, как и повесть, не выдумкой, а живою жизнью. Дело там вот в чём: Макавеев, начальник экспедиции, которая ищет в тундре молибден, ведёт себя по отношению к рабочим возмутительно: обманывает их, даёт волю рукам. Двое рабочих – старик и молодой – отправляются за много километров в посёлок, к прокурору, искать управы на зарвавшегося начальника. Но по дороге, заночевав в чукотской избушке, паренёк, несущий заявление, узнаёт, что Макавеева чукчи уважают и любят, что он, по-видимому, работник-энтузиаст, и большой добряк к тому же. «А как же грубость, битьё, враньё»? – недоумевает читатель – и до конца остаётся при своём недоумении. Задумав создать сложный человеческий характер, автор не сумел привести его к единству, воплотить в живом, не распадающемся образе. Прежде чем публиковать этот рассказ в сборнике, над прояснением характера необходимо ещё поработать».
Вольно или невольно Чуковская возвращалась к принципам школы Маршака. Из её отзыва так и напрашивался вывод, что всю рукопись Куваева следовало переписать. Но кому? Самому Куваеву или редакторам?
Похоже, даже Хавкин не ожидал от Чуковской таких выводов. Ведь что получалось? По Чуковской выходило, что пока у Куваева печатать можно было только повесть «Зажгите костры в океане», и то после сильнейшей и жёсткой редактуры. Всё же остальное, по мнению Чуковской, требовало коренной переделки. А что-то и вовсе, как считала Чуковская, следовало заново переписать.
Ну как после такого отзыва было сдавать рукопись в набор?! Понятно, что у магаданских издателей сомнений только прибавились. За молодого автора из местных авторитетов продолжать биться была готова только писательница Галина Остапенко, которая, к слову, имела выходы на самого первого секретаря Магаданского обкома КПСС Павла Афанасьева.
Хавкин оказался в непростой ситуации. Он ведь совсем не то ожидал от Чуковской. Но попросить Чуковскую смягчить оценки и по-другому расставить акценты, было бесполезно. Лидия Корнеевна, как это прекрасно знал Хавкин, никогда ни на какие компромиссы ни с кем не шла – даже ради дела. Сколько раз она из-за этого даже с Анной Ахматовой вступала в конфликты!
Хавкин поступил по-другому. Он взял на себя роль толмача и в конце декабря 1962 года направил поясняющие письма магаданскому начальству и Куваеву. Вот что Хавкин сообщил, в частности, Куваеву:
«Дорогой Олег!
Боюсь, что сделал ошибку, не послав Вам сразу рецензию Л.К. Чуковской, которую она написала по моей просьбе. Мне хотелось к этой рецензии присоединить и свой отзыв, но я после Магадана непрерывно и серьёзно болею и перо мне не повинуется. Из-за этого и получилась задержка.
Точку зрения Лидии Корнеевны на Ваши рассказы я разделяю целиком. Она усмотрела и Ваши главные достоинства, как писателя, и Ваши главные беды, и мне бы хотелось, чтобы Вы, человек серьёзный, мыслящий, честный, вникли в то, что говорит Вам очень знающий, требовательный, суровый и доподлинный друг – не «потатчик», а «поперечник».
Мы с Лидией Корнеевной много говорили о Вас, она, как и я, готова Вам помочь, и мы вот о чём подумали: ведь надо позаботиться не только о выходе книги, но и о рождении настоящего писателя – если Вы выпустите книгу в том качестве, в каком она сейчас, писателем Вы не станете или надолго отодвинете это становление.
Очень хотелось бы, чтобы Вы это поняли, и чтобы милая охранительница Ваша, Галина Геннадиевна <Остапенко>, тоже это поняла!
Я, по договорённости с Лидией Корнеевной, посылаю рецензию Вам, а не издательству, и предоставляю Вам самому решить: передать рецензию в издательство или отнестись к нему как к личному письму. В первом случае можно к нему приложить моё письмо, которое я вкладываю в этот же конверт.
Обнимаю Вас и всех магаданских друзей.
Новогодний привет!
P.S. Дорогой мой, сообщите мне Ваше отчество!»
А вот вложенное в письмо Куваеву приложение, адресованное уже новому главному редактору Магаданского издательства Лившицу. Хавкин писал:
«Уважаемый Семён Ефимович!
По моей просьбе, так как вначале я был по уши загружен срочной работой, а позже крепко заболел, – рецензию на рассказы Куваева написала Л.К. Чуковская. Имя это в литературе настолько известное, что не требует особой рекомендации.
Лидия Корнеевна прочитала и повесть и рассказы Куваева с большим интересом, она считает Куваева писателем своеобразным и многообещающим, именно этим и объясняется её высокая требовательность к нему.
Я согласен со всеми замечаниями Л.Чуковской касательно языка рассказов. Манерность и балагурство, идущие от ещё невыработанного вкуса – вот «детская болезнь» Олега Куваева. Но что он умеет писать точно, образно, по-земному и что он берёт глубоко и современно – это ясно, в особенности, по содержанию и по языку «Огней», и Л.Чуковская очень верно указывает Куваеву, где его настоящая сила, где его возможности, где он – писатель!
Я думаю, что Магаданское издательство со всей вдумчивостью и серьёзностью отнесётся к рецензии Чуковской, эта рецензия поможет Вам и автору доработать книгу.
Должен сказать, что не всё в рецензии Лидии Корнеевны кажется мне бесспорным. Я, например, считаю, что утверждение Лидии Корнеевны насчёт надуманности ситуации в «Береге принцессы Люськи» – неверно. В этом рассказе старая ситуация решена по-новому. Главная беда – в легковатости, игривости языка, уводящего нас в иной раз от содержания, от характеров, от движения авторской мысли, и тут Олегу надо призадуматься и переменить в себе что-то!
«Шарахаться» издательству не следует – надо дать Куваеву возможность подумать и поработать, дав ему время и держа его в узде договорного срока!
С приветом!
P.S. Милый Семён Ефимович, я проболел и за это время тут приключилась неприятность, но уверен, что далеко не всё потеряно и не падайте духом! Так что справляйте Новый год в добром настроении!».
Как же поступили издатели? Очень просто. Они уже давно в подобных случаях прибегали к испытанному приёму: заказывали ещё одну внутреннюю рецензию.
На сей раз выбор редакторского начальства пал на другого москвича – Семёна Виленского (своим местным литераторам издатели, похоже, не доверяли). А кто это был? Вроде он считался поэтом. Но его стихи мало кто знал. В Магадан Виленский прибыл в начале осени 1962 года как представитель «Литературной газеты» в четырёхмесячную командировку. Мандат центральной газеты позволил ему тут же пробиться к первому секретарю обкома партии. Афанасьев дал местным партаппаратчикам команду окружить столичного гостя заботой и вниманием. Дальше Виленский предложил обкому партии интересный проект: составить из произведений бывших и нынешних северян толстый литературный сборник и весь гонорар за него перечислить в фонд борьбы за мир. Тут как раз московский журнал «Новый мир» напечатал осуждавшую сталинский произвол «лагерную» повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», которую похвалил первое лицо страны – Хрущёв. А Виленский тоже сидел в лагерях, только не в Экибастузе, как Солженицын, а на Колыме. Он пообещал магаданским обкомовцам добыть для задуманного сборника рукописи других узников ГУЛАГа.
Повторю: все идеи московского гостя получили полную поддержку у первого секретаря Магаданского обкома Афанасьева. Ну и как колымским издателям было не воспользоваться этим?! Они полагали, что с отзывом Виленского намного проще окажется пробить в печать и рукопись Куваева. Но всё оказалось сложней.
Да, Виленский сразу признал талант Куваева. Симпатию у него вызвали и многие герои молодого автора. В отличие от Лидии Чуковской он ничего не имел против таких рассказов Куваева, как «Берег принцессы Люськи» и «С тех пор, как плавал старый Ной».
«Эта вера в своё поколение как правило сопутствует героям Куваева, – утверждал Виленский в начале своего отзыва. – Молодые, любознательные люди, они в любых условиях натуры действенные».
А действенность это как раз было то, что в начале 60-х годов требовалось властям. Но дальше Виленский сбился на любимую мозоль. Он вдруг обнаружил, что в прозе у Куваева отсутствовала тема культа Сталина и что молодой автор ничего не говорил о ГУЛАГе. Это его сильно задело. Не поэтому ли лёгкие упрёки в игривости и увлечении «проходными красивостями» быстро переросли у Виленского в резкие осуждения Куваева за боязнь говорить о трагическом прошлом страны и народа.
Не скрывая раздражения, московский гость заметил:
«Тяга к занимательности, романтическая приподнятость (в тех случаях, когда она в плане романтики «Библиотеки приключений») невольно суживает реальную действительность, незаметно уводит автора от некоторых весьма важных и актуальных проблем современности. Образно говоря, автор не раскалывает «крепкие орешки», а, легко щёлкнув по ним, спешит дальше, мимо «административных джунглей», мимо всего, что связано с преодолением последствий культа личности, мимо прошлого своих героев. У него, на всякий случай, есть более-менее стандартный тип бывалого человека, тип этот варьируется, но в любом случае это человек без прошлого».
Ну а дальше Виленский ополчился на рассказ Куваева «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев».
«К сожалению, автор, – негодовал он, – выбрал не путь углубления характера, а путь сплошной реабилитации «сильной личности».
А где же бродит знакомый нам «поборник справедливости», романтик и путешественник, задористый парень с эдаким бравадным скептицизмом и большими влюблёнными глазами. Где этот романтик, постоянно прописанный во всех произведениях Куваева?
В этом рассказе, где нет ни путешествий, ни экзотики, а только сложные человеческие характеры, открытые лишь вдумчивому, просветлённому, но строгому взгляду, романтический герой Куваева пасует».
Вывод Виленского был таким:
«Куваев написал яркий, запоминающийся, но в основе своей, на наш взгляд, неверный рассказ. Надо думать, что автор ещё вернётся к нему, переосмыслит сам конфликт».
Этого оказалось достаточным, чтобы издатели потребовали от Куваева очередной переработки рукописи и пересоставления всего сборника.
К слову: Виленский сам вскоре оказался жертвой своих представлений о добре и зле. Уже весной 1963 года политические ветры сильно изменились. Часть высшего руководства страны высказалась против хлынувшего потока произведений о ГУЛАГе. Неудивительно, что первый секретарь Магаданского обкома КПСС Афанасьев враз к Виленскому и к его проектам охладел. Соответственно колымские партаппаратчики вновь с подозрением стали относиться и к Куваеву.
Кстати, а как сам Куваев отнёсся к оценкам и замечаниям Чуковской, Хавкина и Виленского? Я пересмотрел десятки записных книжек писателя за разные годы и доступную мне часть его переписки. Но мне ни разу нигде не попались упоминания Чуковской и Хавкина. Ничего не значили? Но совсем иная картина оказалась с Виленским. В записной книжке № 9 с материалами за вторую половину 1962 года я нашёл даже цитаты из этого поэта. Куваев выписал, в частности, вот эти строки:
Куда ни пойдёшь наудачу
Под радугой мир голубой
И всюду на тысячу зрячих
Один бедолага слепой…
А впрочем…
Бывает иначе:
Под радугой чёрная ширь,
Где мечутся тысячи зрячих,
И с ними слепой поводырь.
В ту же записную книжку Куваев занёс также домашний адрес и телефон Виленского. Зачем? Видимо, он что-то с Виленским хотел обсудить, может, даже свои рукописи. Но состоялись ли их встречи, это выяснить пока не удалось.
Вернусь к обсуждавшемуся в конце 1962 года возможному составу первого сборника Куваева. Напомню: и Чуковская, и Виленский особо выделили рассказ молодого автора «Анютка, Хыш и свирепый Макавеев». Правда, оценили они эту вещь по-разному. Но, похоже, этот рассказ зацепил не только их. В другой полевой книжке Куваева – уже за конец 1962 – начало 1963 года – я обнаружил несколько записей, касавшихся этой вещи. Вот первая:
«Анютку» в «Литературную Россию». Переговор<ить> с Кожиновым».
А далее следовала вторая запись:
«Телеграмма Алдану насчёт «Анютки».
Эта вторая запись мне более понятна. Алдан – это писатель Андрей Алдан-Семёнов. Как и Виленский, он одно время сидел в колымских лагерях и тоже писал стихи. Осенью 1962 года Алдан-Семёнов тоже находился в творческой командировке в Магадане, собирал материалы в том числе для своей повести «Барельеф на скале» о лагерной Колыме, и кто-то свёл его тогда с Куваевым. Возможно, Алдан-Семёнова и Куваева сблизили обнаружившиеся у них общие – вятские – корни. Как я выяснил, Алдан-Семёнов имел мандат от газеты «Литература и жизнь», которую планировалось с 1 января 1963 года выпускать под новым названием «Литературная Россия», на поиск новых авторов и необычных рукописей. Видимо, он отобрал для москвичей рассказ Куваева «Анютка, Хыш и свирепый Макавеев».
Но вот с первой записью я пока не разобрался. Из неё следует, что Куваев предложил свою «Анютку…» в «Литературную Россию», а пробить публикацию должен был молодой литературовед Вадим Кожинов. Но когда и где Куваев познакомился с Кожиновым? На какой почве эти два разных человека сошлись? И разве Кожинов в конце 1962 – начале 1963 года имел какое-либо влияние в «Литературной России»? Тут пока у меня одни вопросы.
С другой стороны, я догадываюсь, почему Куваев очень хотел, чтобы в «Литературной России» вышла его «Анютка…». Вспомните, как в самом начале 60-х годов в Магаданском издательстве восприняли рассказ молодого литератора «Берег принцессы Люськи». Автор был обвинён в безыдейщине. Особенно неистовствовал предшественник Лившица – Кирилл Николаев. Магаданские партийные и литературные функционеры собирались поставить на Куваеве жирный крест. Но в феврале 1962 года рассказ «Берег…» открыл второй номер популярного в стране журнале «Вокруг света». После этого магаданское начальство решило, что отвергнутый ими автор приобрёл в Москве влиятельных покровителей и с ним лучше не ссориться. Не случайно с Куваевым вскоре возобновились переговоры о выпуске первой книги. И теперь ситуация, похоже, повторялась. В Магадане Куваева вновь заподозрили чуть ли не в антисоветчине, и он считал, что московская публикация могла бы одёрнуть колымских издателей. Однако в «Литературной России» всё сорвалось.
Что же случилось? Я думаю, что Куваеву всё сильно подпортили новые веяния на идеологическом фронте. Партийную верхушку стали очень раздражать мода на «оттепель» и фрондёрство мальчиков из журнала «Юность». Это она науськала советского лидера Хрущёва на Илью Эренбурга, Виктора Некрасова и на едва проклюнувшихся Василия Аксёнова и Андрея Вознесенского. Достаточно вспомнить, как советский вождь накинулся на этих писателей в марте 1963 года в Кремле. А дальше всё пошло по инерции. Главреды столичных изданий и партаппарат в регионах взяли под козырёк и стали выискивать крамолу в вверенных им изданиях. И Куваев, видимо, попал под сурдинку. Не исключено, что кто-то усмотрел в его рассказах подражание Аксёнову, который, к слову, несколько лет проучился в Магадане, где после лагеря находилась на поселении его мама Евгения Гинзбург. И так ему зарубили публикации как в столичных литературных изданиях, так и в Магадане. В подтверждение этой мысли сошлюсь на одно из выступлений секретаря Магаданского обкома КПСС по пропаганде Ивана Каштанова, которое было в конце весны 1963 года – то есть почти сразу после устроенной Хрущёвым в Кремле публичной порки модным молодым эстрадным авторам – напечатано в магаданском альманахе «На Севере Дальнем». Высокопоставленный партчиновник причислил Куваева к неблагонадёжным авторам. Он сообщил:
«Идейная незрелость проявилась и в некоторых стихах Альберта Адамова (например, в стихотворении «Век»). Серьёзной критике подвергалось творчество Виктории Гольдовской, Савелия Томирдиаро, Олега Куваева за их стремление уйти от злободневных социальных проблем. В целом ряде случаев интерес к «герою» с ущербной психологией оказывается у писателей сильнее, чем интерес к действительным героям нашего времени» («На Севере Дальнем». 1963. № 1. С.11).
Публично возразить секретарю обкома КПСС никто не посмел.
В итоге первая книга Куваева «Зажгите костры в океане» вышла в Магадане лишь летом 1964 года и причём в сильно урезанном виде. И всё – из-за трусости колымских партаппаратчиков и издателей, которые боялись собственных теней.
Низкий русский поклон от геологов за такой огромный объём проведённой работы, приведший к созданию серии замечательных статей очерков о писателе и о том времени, которое стало настоящим испытанием на крепость и душевность.