Нескучная пушкинистика
С. М. Бонди. Статьи о Пушкине. Избранное. М. Книжный Клуб Книговек, 2021
№ 2022 / 7, 25.02.2022, автор: Вера ЧАЙКОВСКАЯ
Еще учась в школе, я посещала в московском университете лекции и спецкурсы профессора Сергея Бонди. О них с огромным пиететом рассказывал его аспирант-текстолог и наш с сестрой репетитор Алексей Александрович Макаров. И потом я ездила на них из Педагогического вуза в университет, пропуская «родные» занятия. И даже оказалась в небольшой группе студентов, собиравшихся послушать ученого на его квартире. Бонди был уже очень стар, но бодр и каждый раз умел чем-то удивить. Насколько заразительны и драматургично выстроены его лекции, я убедилась, оказавшись студенткой на стажировке в Литературном пушкинском музее. Там мне сразу предложили подготовить экскурсию, и я решила построить ее на материале замечательного курса Бонди «Рождение реализма в творчестве Пушкина». Этот гениальный курс, записанный гораздо позже как большая статья, вошел и в предыдущее (2013) и в нынешнее «Избранное» ученого. При этом возникновение реализма, сменившего у Пушкина повсеместный тогда романтизм, рассматривалось Бонди в теснейшей связи с жизнью молодого поэта, было результатом катастрофических личных и общественных коллизий.
Статья построена на невероятных контрастах – от тотального разочарования времен южной ссылки в главных романтических ценностях, таких как свобода, творчество, любовь, просвещение… Помните это сокрушительное: «К чему стадам дары свободы?». («Сеятель»). Или о творчестве: «Нам нужно злата, злата, злата…» . («Разговор книгопродавца с поэтом»). Не находите, что звучит очень современно? И до духовного воскрешения поэта, произошедшего в Михайловской ссылке. «Поэзия, как ангел-утешитель, спасла меня и я воскрес душой», – приводит Бонди неопубликованные строчки из черновиков «Онегина». Вот на этом головокружительном материале я и построила свою экскурсию. И вдруг самые простые посетители из Калинина (нынешней Твери) или Калуги стали писать благодарности – это эмоционально захватывало !
Кстати говоря, не только эта статья, но и все прочие в нынешнем «Избранном», построены как детективные расследования с самыми неожиданными драматическими поворотами. Ученый так умеет прочесть текст, включая и черновой, что тот раскрывает самые неожиданные и глубоко спрятанные тайны. Недаром Бонди называл себя «мейерхольдовцем». В молодости был близок к театру Мейерхольда и там преподавал. Не отсюда ли такая захватывающая драматургия его лекций и статей?! Сказанное касается и статьи о «Драматургии Пушкина», тоже включенной в прежнее «Избранное», и необыкновенно содержательных статей, посвященных «Евгению Онегину», помещенных в нынешний сборник.
То, что делал Бонди, сейчас не популярно. Он старался понять авторский текст, докопаться до его скрытых глубин. А сейчас даже очень уважаемый мною Константин Райкин на канале «Культура» говорит, что гоголевский «Ревизор» потерял остроту, стал «беззубым». Его нужно как-то переписать, сделать новую пьесу. На мой взгляд, пусть эта новая пьеса будет сверхталантливой, но есть же такие упрямые зрители, которые хотят увидеть Гоголя! И остается небольшая надежда, что найдется новый Мейерхольд, который вернет комедии зубы.
Подход ученого к тексту необыкновенно широк. Он умеет в стихах поэта, посвященных деятелям иных стран и эпох, обнаружить те скрытые пружины, которые сближают их с Пушкиным, делают стихи автобиографическими, а следовательно живыми и драматичными! Таким было в 1821-22 годах обращение к сосланному Августом Овидию («Послание к Овидию» и замечательный рассказ о неузнанном Овидии старика-цыгана в «Цыганах»). В 1824-25 годах, когда Пушкин «воскрес душой», это было обращение к Магомету в «Подражании Корану» с его духоподъёмным финальным стихотворением, где даже кости давно истлевшей ослицы по божественному велению «и телом оделись, и рев издают», а грудь чудесным образом помолодевшего путника наполнили «святые восторги». Соотносит он себя и с Андреем Шенье, незадолго до собственной казни предсказавшего смерть тирана-Робеспьера. В 1835 году для Пушкина таким героем стал непонятый Барклай де Толли («Полководец»), с которым он соотносил свою судьбу.
А мне вспоминается современник Бонди, замечательный живописец Александр Тышлер, который даже иллюстрируя шекспировского Отелло, наделял героя автопортретными чертами. Подобный «автобиографизм» – одна из особенностей подлинного таланта!
Но Бонди не только широк, но и необыкновенно глубок! Его анализы «Маленьких трагедий» (статьи «Драматургия Пушкина», «Моцарт и Сальери») поражают вдумчивым подходом и уж точно противоречат многим «современным» прочтениям. Бонди доверяет Пушкину, который определил главную тему «Моцарта и Сальери» как «зависть». А мне, да думаю, и читателям, много раз приходилось слышать и видеть «благородного» Сальери, который просто решил внести «справедливость» в земные дела, отравив «гуляку праздного» Моцарта. Но Бонди убедительно показывает, что Моцарт у Пушкина вовсе не праздный гуляка. Просто он не любит таких «важных» фраз, как «мое творчество», «посетило вдохновение», и этим он похож на пушкинского Чарского из «Египетских ночей» , называвшего состояние вдохновения «такой дрянью». Сам Пушкин тоже не жаловал «важные» слова, что вовсе не умаляло ни его труда, ни таланта.
Во всем блеске Бонди предстает и в статьях, посвященных «Онегину». Мы узнаем и «календарь» романа, и знакомимся с онегинской строфой, и с сутью литературных споров. Бонди-великолепный текстолог, поэтому привлекает материалы черновиков, не вошедшие в основной текст. Замечателен его разбор расшифровки уничтоженной Пушкиным десятой главы «Онегина», где речь идет о предшествующей декабристскому восстанию ситуации. Заниматься найденными фрагментами этой главы Бонди начал еще студентом, сделав о ней доклад на знаменитом семинаре Семена Венгерова, из которого вышли также Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум, Юлиан Оксман.
Не уверена, что какая-нибудь другая эпоха даст плеяду таких литературоведов и пушкинистов. Сам Бонди говорил, что расшифровать на вид абсолютно не читаемые рукописи (обычно они сопровождались пометкой «н.р.б.») ему помогла революция. То есть накал революции, возникшие великие ожидания. И энергия этих ожиданий вдохновляет многие страницы книги. Но ожидания, как мы сейчас видим, были во многом преувеличенными. Отсюда и одно мое уточнение. Говоря о героях пушкинского романа и их несчастливой судьбе, Бонди во всем винит не столько самих героев, сколько их среду, ненормальность «всего жизненного уклада». Тут явно чувствуется некий социальный уклон. Но оказалось, что и социальная революция не избавила людей от несчастных судеб, что проблема уходит в какие-то неискоренимые «бытийные» жизненные противоречия.
Особенно достается от Бонди Онегину с его «бесцельной и бездеятельной жизнью людей дворянского класса». Мне же кажется, что пушкинский Онегин показал великий пример трагической любви, ставшей основой жизни. Эту коллизию подхватят за Пушкиным литераторы следующих поколений: Иван Тургенев («Дворянское гнездо», «Отцы и дети», «Дым»), Антон Чехов («Дама с собачкой», «Дом с мезонином») и конечно же, Иван Бунин с его гениальными и всегда катастрофическими «Тёмными аллеями».
Закончить же хочется прекрасной трактовкой «Пророка» все в той же статье о «Рождении реализма…». По Бонди , «жечь сердца людей глаголом» – это вовсе не наставлять их, как надо поступать, а напротив, будоражить и учить ставить вопросы! Совершенно замечательный выход к «открытой», а не заранее известной истине! Так и построены все статьи «Избранного» – они заставляют думать и искать решения.
Книга сопровождается, нет, не комментариями (где взять комментаторов такого уровня), а содержательным предисловием о творческом пути Сергея Бонди, написанном его дочерью Натальей Бонди совместно с его ученицей Э.А. Вертоградской.
Не читал пока книгу статей С.М. Бонди, но после яркой, заинтересованной, глубокой рецензии Веры Чайковской буду читать. Прекрасно, когда были и есть замечательные авторы, помогающие раскрыть и понять гений Пушкина, и когда есть ценители таланта этого исследователя – нашего современника.