Война Виктора Астафьева
№ 2024 / 18, 17.05.2024, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
К своей главной книге о войне – роману «Прокляты и убиты» Виктор Астафьев шёл, считайте, лет сорок, если не больше. Первые подступы к военной теме он сделал ещё в начале 50-х годов, когда жил на родине жены, на Западном Урале, в городе Чусовой. У него тогда появилась идея современной пасторали «Пастух и пастушка».
«Повесть очень сложная, – рассказывал он позднее своей бывшей преподавательнице на Высших литературных курсах Вере Смирновой. – Повесть о войне и любви. О том, как раздавила война накоротке вспыхнувшую любовь и уничтожила романтичного, чистого и, следовательно, не подходящего для наших времён, человека» (РГАЛИ, ф. 2847, оп. 1, д. 37, л. 3).
Уточню: задумал эту повесть Астафьев в 1954 году, добил в 1967-м, а впервые смог напечатать лишь в 71-м в журнале «Наш современник».
Кроме пасторали, Астафьев неоднократно в 50-е годы брался и за рассказы о войне. Мне представляется, что лучше всего у него получилась «Ария Каварадосси». В 1958 году Астафьев отослал этот рассказ в новую писательскую газету «Литература и жизнь» и в журнал «Знамя». Но в обеих редакциях ему предложили «Арию…» доработать.
«Ваш рассказ «Ария Каварадосси» написан неплохо, – сообщил ему 20 июня 1958 года литконсультант газеты «Литература и жизнь» Лев Парфёнов, который сам в ту пору был ещё и студентом-заочником Литинститута. – Он интересен по содержанию, язык рассказа прозрачный, непринуждённый. И всё же рассказ, как нам кажется, написан неровно. Конец его скомкан. Поэтому некоторые финальные события кажутся оторванными, случайными, изолированными от всего, что произошло ранее. Например, Вы пишете, что в расположении противника произошла стычка между немцами и итальянцами. Но непонятно, что явилось причиной этой стычки – ария Каварадосси, спетая нашим бойцом, выкрик ли итальянского солдата и последовавший за ним выстрел, возможно убивший того солдата (о чём, точно неизвестно). Все эти обстоятельства должны быть связаны в рассказе между собой, что лишь усилит главную мысль и сделает композицию более стройной. После доработки присылайте рассказ нам» (РГАЛИ, ф. 1572, оп. 1, д. 22, л.118).
Но Астафьев переработанный вариант отправил в журнал «Знамя», где первоначальную редакцию отвергли два члена редколлегии: критик Евгений Сурков и прозаик Юрий Нагибин.
«Мне кажется, – написал он в конце 1958 года заведующему отделом прозы «Знамени» Виталию Уварову, – он [рассказ. – В.О.] стал суровей и что-то утратил. А что – не могу угадать» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 17, д. 113, л. 59).
Однако «Знамя» и новый вариант «Арии…» отверг.
Позже Астафьев включил этот свой рассказ в сборники, предназначавшиеся для двух московских издательств: «Советский писатель» и «Молодая гвардия». Но его забраковали уже авторы внутренних рецензий. Один из таких рецензентов – Василий Величко, в войну представлявший главную газету страны – «Правду», даже усомнился, а был ли Астафьев на фронте, раз написал какую-то, по его мнению, чушь. Но это было уж слишком.
На фронт он попал ещё весной 1943 года. И кем потом Астафьев только не был: и шофёром, и связистом в артиллерии, и много ещё кем. Это он 20 октября 1943 года четырежды под немецкими пулями исправлял телефонную связь пехотинцев с наблюдательным пунктом.
«При выполнении задачи, – отметили его командиры в наградном листе, – он был засыпан землёй от близкого разрыва бомбы. Горя ненавистью к врагу, товарищ Астафьев продолжал выполнять задачу, под артиллерийско-миномётным огнём собрал обрывки кабеля и восстановил телефонную связь, обеспечив бесперебойную связь с пехотой и её поддержку артиллерийским огнём».
За это Астафьев получил первую медаль «За отвагу».
А потом были форсирование Днепра, первое ранение, бои за Польшу, Второе ранение… Так что войну Астафьев знал не по чужим рассказам. Он сам не один месяц провёл в окопах.
Тем не менее «Советский писатель», прикрывшись лживым отзывом Величко, рукопись Астафьева в начале 1960 года отклонил. Не всё просто оказалось и в другом издательстве – «Молодая гвардия». Там талант молодого литератора сразу признал Владимир Дудинцев, чей роман «Не хлебом единым» в своё время взбудоражил всю мыслящую Россию. Но и он «Арию Каварадосси» признал неудачей автора.
«На первый взгляд рассказ этот, – заметил Дудинцев, – может показаться приемлемым. Ничего как будто бы лишнего, интересно и необычно. Но вот беда – всё это неправда! Это «охотничий рассказ» из фронтовой жизни. Никогда фронтовик не поверит, что противники, находясь лицом к лицу, в пределах досягаемости винтовочного огня, – могут безмятежно отсыпаться, впадать от лени в любовную меланхолию, внимать пенью птиц и наслаждаться благоуханием садов. Эффектна кульминация рассказа: кто-то спел в окопах арию Каварадосси и это разбудило в солдатах воинскую доблесть. Но это явно надуманно и годится разве что для оперетты – там, в этом экстравагантном искусстве всё наоборот. Серьёзная военная обстановка там не подходит, там нужны «Весёлые войны» (РГАСПИ, ф.м. – 42, оп. 2, д. 713, лл. 7–8).
Не всё устроило Дудинцева и в первом варианте повести «Звездопад». Вообще, у Астафьева тогда получилась не повесть. Он, как смог, выразил свою ностальгию по встреченной на военных дорогах девушке. Уже на склоне лет писатель, выступая в Российской государственной библиотеке, признался:
«На фронте любил другую девушку. Было очень чистое, нежное чувство, но обстоятельства развели нас, – и к лучшему. Редко когда из первой любви получается что-то путное. Недавно по телевидению показывали фильм «Звездопад», снятый по моему рассказу, – это та самая история».
К слову: свою жену – Марию Карякину – Астафьев тоже встретил в войну, но уже под самый её конец, когда после госпиталя дослуживал на Западной Украине и воевал с недобитыми бандеровцами.
Но самой жене Астафьев подал «Звездопад» по-другому.
«В нём, – написал он ей в 1961 году, – вся послевоенная и военная жизнь моего поколения. Это моя кровь, а не рассказ. Пишу и чуть не плачу – видать, нервы стали никуда не годные».
Так вот Дудинцев не стал скрывать своего огорчения. Он прямо рубанул:
«Разочаровывает повесть «Звездопад». Автор обещает рассказать о сильной любви, которая не имеет конца: «У неё есть начало, а конца не бывает. Этим она и велика». Заинтересованный читатель развесил уже было уши, но напрасно. Трудно поверить в большую любовь малодушного человека. А герой оказался именно таким. Не знаю, что хотел сказать автор сценой свидания героя и его возлюбленной на пересыльном пункте. Ясно одно – девушка испугалась не грязной одежды солдата, а его слабой душонки, – так быстро скис, спустился. Видно, изнежила его сытая госпитальная жизнь, а теперь и не до любви. Всё это слишком мелко… Повесть можно поставить на ноги, но работы будет очень много» (РГАСПИ, ф.м. – 42, оп.2, д.713, лл.6–7).
В какой-то момент Астафьев засомневался, а с того ли бока он подошёл к войне, может, прежде чем рассказывать о фронтовых эпизодах, следовало бы для начала вспомнить, как пролегала его дорога на фронт. Астафьева ведь в армию призвали весной 1942 года. А что было до этого?
В РГАЛИ в фонде Союза писателей СССР сохранилось личное дело Астафьева, и в нём я нашёл автобиографию художника. Летом 1958 года Астафьев писал:
«Родился близ Красноярска в деревне Овсянка Советского района в семье зажиточного крестьянина. В 1931 году родители моего отца были раскулачены и сосланы в городе Игарку. Отец не раскулачивался, ибо жил отдельно. Однако в том же году отец был арестован и отправлен на строительство Беломорканала. Когда он ещё находился под следствием в Красноярске, мать поплыла к нему на свидание и утонула. Я остался с дедушкой и бабушкой – родителями матери и жил с ними до 1934 года, до возвращения отца. Вернувшись из заключения, отец женился и перевёз семью в Игарку. Но здесь я жил с родителями недолго. Наверно, у нас с мачехой и вообще с семьёй <отношения> не налаживались. Я убежал от отца и мачехи. Некоторое время беспризорничал, а затем попал в Игарский детдом, базировавшийся вместе с интернатом. Здесь я жил с перерывами до 1941 года» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 397).
После Игарки Астафьев попал в Красноярске в железнодорожное фабрично-заводское училище, а затем его определили на станцию Базаиха составителем поездов.
Оттолкнувшись от воспоминаний о своей юности, Астафьев в середине 60-х годов написал повестушку «Где-то гремит война» (её в 1966 году напечатал журнал «Молодая гвардия», а в 1981 году по ней снял неплохой фильм Игорь Таланкин). А потом он сразу перекинулся на послевоенное время, решив поведать, как сложилась судьба одного из покалеченных войной людей (роман же о войне писатель пока отложил). Получился рассказ «Ясным ли днём». Астафьев предложил его журналу «Новый мир». К слову, это уже был не первый заход писателя в это издание. Но раньше он получал только одни отлупы (сначала от Бориса Закса, потом от Евгения Герасимова). Затем Алексей Кондратович вроде хотел дать его повесть «Кража», даже назначил ему редактора Анну Берзер, и вновь что-то не сложилось. На что надеялся писатель, не ясно.
В это время в «Новом мире» сменился заведующий отделом прозы. Игорь Виноградов перешёл на критику, а руководить прозой стал автор «Деревенского дневника» Ефим Дорош. 28 марта 1967 года он сообщил начальству о своём мнении.
«Мне думается, рассказ следует напечатать. Он привлекает достоверностью изображения главного героя – инвалида Сергея Митрофановича. В том, как этот пожилой, искалеченный войной человек, из-за ранения потерявший способность иметь детей, относится к молодёжи, угадывается характер мужественный и благородный. Рассказ, по-моему, нуждается в некотором сокращении и изрядной стилистической правке. Считаю необходимым убрать поверхностное и неверное противопоставление искусства народного профессиональному. Хорошо бы уговорить автора снять посвящение, так как, во-первых, герой рассказа хорош вовсе не тем, что он певец, не в этом его сила, и, во-вторых, посвящения почти всегда отдают претенциозностью» (РГАЛИ, ф. 3456, оп. 1, д. 270, л. 1).
После этого рукопись Астафьева была передана Владимиру Лакшину. Он под отзывом Дороша оставил своё мнение:
«Согласен с Еф<имом> Як<овлевичем>. Рассказ хорош и надо его напечатать. Думаю, что надо убрать резкую, яркую, но не органичную здесь сцену смертной казни. У Толстого, Дост<оевского> с этим связан переворот всей жизни, а тут – в ансамбле петь не захотел… Несоизмеримо, неловко. В неск<ольких> местах автор прибегает к банальной риторике – от некот<орых> сокращений в этом отнош<ении> рассказ выиграет. Думаю, что не надо медлить с подготовкой его к печати».
Возможно, именно повесть «Где-то гремит война» и рассказ «Ясным ли днём» и развязали Астафьеву руки. Он понял, что хватит ходить вокруг да около – пришло время браться за роман уже о самой войне. Однако вновь всё застопорилось.
«Я, – написал Астафьев в 1973 году одной своей знакомой в Ригу. – пробовал написать роман о Днепровском плацдарме – не могу: страшно, даже сейчас страшно. И сердце останавливается».
В середине 80-х годов в издательстве «Молодая гвардия» возникла идея собрать всё к тому времени написанное Астафьевым о войне в одну книгу. Редакторы даже придумали название: «Военные страницы». Они предложили в неё включить три повести: «Где-то гремит война», «Пастух и пастушка» и «Звездопад» и восемь рассказов: «Ясным ли днём», «Сашка Лебедев», «Передышка», «Индия», «Курица – не птица», «Тревожный сон», «Ночь космонавта» и «Жизнь прожить». Астафьев же должен был к этой книге написать предисловие.
Писатель, когда получил это предложение, впал в стопор. Он-то считал, что о войне ещё своего слова не сказал. Непосредственно о боях, о сражениях, о самом фронте, то есть о переднем крае, им действительно было написано до обидного мало.
После некоторых размышлений Астафьев пришёл к выводу, что этот его сборник будет лишь некоей прелюдией.
«Я, – признался он, – считаю <его> заявкой на «главную» книгу о войне, подступом к работе, неотмолимой и неизбежной, ибо повторю: за меня «мою войну» никто не напишет» (РГАСПИ, ф.м. – 42, оп. 5, часть X, д. 341, л. 42).
Сразу после сдачи в набор «Военных страниц» (а это случилось в сентябре 1986 года) редакторы издательства «Молодая гвардия» Агнесса Гремицкая и Зоя Яхонтова написали Астафьеву:
«Дела делами, «Последний поклон» «Последним поклоном», но ведь давно выношен в душе и движется военный роман. Когда Вы полагаете его закончить? Были бы очень рады, если бы этот роман вышел в «Молодой гвардии», твёрдо можем планировать его на 1988 год» (РГАСПИ, ф.м. – 42, оп. 5, часть X, д.549).
Но Астафьев первую книгу этого романа, который получил название «Прокляты и убиты», закончил лишь в 1992 году, когда стране уже стало не до литературы. Как и не до исторической правды. Хорошо знавший писателя критик Валентин Курбатов позже в письме к прозаику Александру Борщаговскому заметил, что Астафьев свою главную книгу «начал писать не вовремя, когда не только читателя для него нет, но когда и сам никак не нащупает ясной системы координат (она ведь не от одного писателя зависит, а и от времени на дворе). Роман с самого рождения выпадает в мифологическую даль, тогда как он [Астафьев. – В.О.] менее всего хотел бы именно мифологии, а правды и силы, живой реальности, сегодняшности. А выходит, будто пишет роман о прошлом, исторический роман. Время выдернуло у него главную книгу, к которой готовился всю жизнь, и надо уже не только с материалом бороться, а ещё и с пустотой вокруг, и с утратой самого себя».
К слову: судьба сводила меня с Астафьевым несколько раз. Одна из встреч состоялась в начале сентября 1993 года. Мы вместе плыли по Енисею. Я два вечера провёл в каюте писателя. Он рассказывал о своих планах. В частности, у него была задумка написать книгу о реках Сибири и прежде всего Красноярского края.
– Желание такое у меня возникло от того, – признался Виктор Петрович, – что я надсадился над романом о войне. Смерти, кровь сплошная, твари всякие… Надоело. До того тяжелей материал. А я нахожусь только на половине романа, в середине второй книги. Дай Бог сделать третью.
Вторую книгу своего романа Астафьев закончил в 1994 году. А третья так и осталась лишь в набросках. Возможно, писатель сам разуверился в её необходимости. Вместо третьей книги он в 1998 году опубликовал в «Новом мире» повесть «Весёлый солдат».
«Она как бы, – признался писатель скромному прозаику из Кургана Виктору Потанину, – замыкает цикл повестей о послевоенной жизни нашей с Марией Семёновной, которая совсем у меня рассохлась, но ещё держится ради внучки, хотя из дома почти не выходит, да и дома-то чаще лежит».
В другом письме – Н.Гашеву Астафьев добавил, что три повести – «Так хочется жить», «Обертон» и «Весёлый солдат» – «избавили меня от надобности писать третью книгу романа».
Весной 2001 года у Астафьева случился тяжёлый инсульт. Предчувствуя близкий конец, он обратился к родным с эпитафией:
Я пришёл в мир добрый,
родной и любил его безмерно.
Ухожу из мира чужого,
злобного, порочного.
Мне нечего сказать вам
на прощанье.
Я не имею права писать о творчестве Астафьева…. и, всё таки не удержался и скажу о его пасторали “Пастух и пастушка” несколько слов – надо разбор, но тут не формат и не имею права.
Это ложь талантливого и приметливого человека. Он описывает, вероятно, события “Корсунь-Шевченковской” операции – об этом можно только догадываться.
Разговор про “фюреров” с пленным немцем явно с намёком на то, что и с той, и с другой стороны “фюреры” – комссары. А не в домёк, что немец-то и был фюрером. Там части были ССовские.
Вы где ни будь видели заземлители полевых телефонов из алюминия? Даже кружки и котелки в СССР перестали делать из алюминия в 1940 г. – этот металл для авиацию был на вес золота. Да и какой алюминий заземлитель? Смех.
У Астафьева там “пушчёнка” по прорывающимся немца стреляла. А не слабо, что это было лучшее орудие Великой Отечественной Грабинская ЗИС-3 выпуска 1942 г.
Солдаты у него в “одежонку” одеты. Посмотрите на военное фото самого Астафьева – это “одежонка”? Шапка, телогрейка, ватные брюки…
На головах у солдат “шапчёнки” из “искусственного меха”, который появился в Европе аж 1952 г.
СССР пахал на Победу, бабы нижнего белья не знали – всё для родной армии. А Астафьев про одежонку, про девок, которых немцам возили, а нашим солдатам нет.
Взвод вышел после страшного боя с позиции. Это с каких парёнок он оставил позицию – ему ротный разрешил?! Нет, даже раненых бросили – кто виноват?
Какого лешего во взводе делает старшина, старшина на роту один и точка!!!
Взвод останавливается в избе и пьянствует с молодым взводным. Охранения не выставили (речь идёт о фронтовиках). За сон на часах солдаты зубы вибивали и выбивают засоне. Астафьев похоже описывает трофейщиков.
Если убиты старик со старухой то, конечно, от наших же стнарядов – по другому ни как, рядышком их писатель положил, а про то, что при обстреле тяжёлыми орудиями руки-ноги в радиусе десятков метров валяются он забыл?
Астафьев любовь описал? Нет, похоть. Нормальную человеческую похоть на войне, тут ни судить, ни удивляться немыслимо.
Как погибает старшина? Бросается с миной под танк…потому что жизнь край как не мила. Не победить, а умереть сержант хочет. Даже искалеченный человек в забытом приюте цепляется за глоток жизни. Посмотрите картину “Поединок” П.А. Кривоногова – там как раз ЗИС-3. И вишенка на ляпе – как немец мог выглядывать из люка своим обгорелым лицом? Немецкие танки не имели люков, как на наших Т-34 – фрицы смотрели через триплексы.
Какого лешего взводу приходит приказ из полка? Армия это жёсткая субординация. Батальон подчиняется полку. Рота – батальону. Взвод – роте. Астафьев смеялся над читателем?
Его прозой можно разложить любую армию.
В Вязьме есть музей и в том музее как свидетель высочайшего подвига как раз триплекс с немецкого танка разбитый пулей “мосинки” (к стати, штык – был лучшим заземлителем). Наш боец в окружении был на столько силён духом, что прицельно стрелял в движущийся на него танка. Только представьте!!! Нет, России встающей с колен, России, сдирающей “смердяковщину”, такая пастораль противопоказана.
Напрасно Вы, Вячеслав Вячеславович, назвали Потанина “скромным” писателем, Виктор Федорович один из последних настоящих деревенских писателей, друг и единомысленник Астафьева, Распутина, Белова, Лихоносова, признанный и ныне действующий. Да, скромен по жизни, но не в литературе. == Ольков.
Ну, вот подход Влада я одобряю… То есть метод Влада. Прав он, или неправ в каждом конкретном случае, но хоть есть о чем спорить.
Лучше бы, конечно, чтобы спорили с Владом люди, сами прошедшие огонь Великой Отечественной… И прошедшие солдатами, а не генералами.
Читать “Прокляты и убиты” тяжело. Язык тяжёлый и сюжет. Курс молодого бойца власть превратила в испытание голодом, антисанитарией и голодом на выживание. Но, это страшная правда. Мой двоюродный брат с 1925 года в 1942 году был призван в январе. Курс М.Б. проходил под Калининым. Голодали. Новобранцы прорыли лаз в картофелехранилище и тем поддерживались. Весной совхоз открыл большую пропажу. Был скандал. Командир дивизии приказал возместить пропажу из пайков. Миша попал в десантники. В сорок третьем их послали на фронт. Участвовал в форсировании Днепра. В той операции многие утонули в Днепре. Лётчики ошиблись при выброске. Рассказал как десантники были злы на лётчиков. Вернусь к Астафьеву. Легко и захватывающе написал он биографию. Жизнь его семьи, как всего народа в советское время – сплошное, жестокое, бессмысленное издевательство властью. При советской власти роман не могли опубликовать. Его произведения – обвинение режима, убивавшего народ и опустошавшего страну.
Если пробежаться по страницам Астафьева, можно увидеть массу не точностей, лжи и подтасовки, что складывается в манипуляцию читателя. По поводу “режима, убивавшего народ” – это старинная НТСовско Власовская песенка. В фактах можно запутать. Того, кто разбирается в процессе и тенденциях не запутать.
В Польше не было коллективизации и индустриализации – там был некий аналог белой идеи на их манер. 2 недели им гитлер дал.