ПЕВЕЦ УЛИЧНОЙ ПРАВДЫ
№ 2008 / 32, 23.02.2015
Когда в середине 90-х годов питерский писатель Илья Стогов только начинал свою литературную деятельность, в издательстве «Амфора» некоторые сомневались: а пойдёт ли он, станут ли его читать? Время показало, что Стогов не просто пошёл, а пошёл на ура. На сегодняшний день у Ильи вышло более тридцати книг, общий тираж которых давно перевалил за миллион. Впрочем, собственно «писательских» книг у Стогова наберётся не так уж много. Самая, пожалуй, нашумевшая из них – роман «Мачо не плачут», после которого имя Стогова зазвучало не только в Петербурге. Большую же часть написанного Ильёй можно отнести к журналистскому жанру – карманные путеводители по истории, астрономии, религии, портреты современных российских рок-музыкантов, очерки-отчёты по заграничным поездкам и т.д. Это притом что у Стогова нет ни журналистского, ни литературного образования. Он – магистр богословия. Верующий католической церкви.
Причём Илья – католик убеждённый: «католический» взгляд на российскую действительность, несомненно, чувствуется во всех его сочинениях.
До того как стать пишущим человеком, Стогов переменил с десяток профессий, среди которых – продавец велосипедов, уличный обменщик валюты, охранник, уборщик в кинотеатре, учитель в школе.
В начале нашей беседы я поинтересовался у Ильи, нет ли у него желания бросить на время рутинную работу за клавиатурой и вспомнить молодость?
– А кто вам сказал, – отвечает писатель, – что моя работа – это сидеть за клавиатурой? Профессия писа-теля тем и хороша, что позволяет постоянно менять амплуа. В позапрошлом году я писал о последней волне русского рок-н-ролла. И для этого устроился в одну из групп рабочим сцены, объездил с ребятами полстра-ны. А в прошлом писал об археологах: всё лето провёл на раскопках. За последние лет пять таким образом я переменил с полдюжины профессий: ездил с милиционерами на задержания, в Индии помогал кремировать покойников, вёл программу на радио и чем ещё только не занимался.
– Илья, у вас вышло около тридцати книг. И тем не менее вы продолжаете заниматься журнали-стикой. Почему? Вообще, сейчас писатель может выжить без журналистики?
– Понимаете, я ведь никогда не называл себя литератором. Наследником традиций Достоевского и Чехова. Нон-фикшн, документальные романы я пишу не от бедности, не потому, что хочу заработать, а пото-му, что лишь это мне и интересно. Я на самом деле считаю, что живём мы в дико интересную эпоху. И пропу-стить хоть что-то, вовремя не зафиксировать, значит обеднить культурную копилочку нации. Мне интересны и гастарбайтеры, и московские миллиардеры с их спутницами-длинноножками, и отечественный хип-хоп, и быт православных монастырей, и то, будет ли война с Грузией, и вообще всё, что ежедневно происходит. Но вот облекать всё это в форму романа мне неинтересно совершенно.
Данные блюда нужно подавать как есть: пахнущими уличной правдой. А не впихивать в умершие допотоп-ные романные формы. Поэтому лично я без журналистики выжить не могу. Причём не стыжусь этого, а на-оборот, надуваюсь от гордости.
– В Москву, за длинным журналистским рублём, не хотелось уехать?
– Я, знаете ли, петербуржец. Думаю, мой город – единственный в стране, где переезд в Москву рас-сматривается не как ступень роста, а как безнадёжное грехопадение. А если уж очень захочется именно длинных рублей, то писать для богатых москвичей можно ведь и не выезжая из моего собственного города.
– Что эта за история с неудавшейся экранизацией вашего романа в королевстве Бутан?
– Нет-нет. Экранизировать пытались не бутанские кинематографисты, а наши, но в Бутане. Это, если вы не в курсе, где-то в Восточной Азии. Компания, купившая права на экранизацию, отхватила большой бюд-жет и, как я понимаю, планировала его хорошенько попилить. Вообще с предложениями об экранизациях лю-ди приезжают постоянно. Я никому не отказываю, но до готовой картины дело ещё ни разу не доходило. По моему мнению, русское кино, это такой самодостаточный мир, которому ни зритель, ни кто бы то ни было ещё не нужен. Они находят деньги, живут на них и рассказывают об успехах по ТВ. Морочиться со съёмками картин времени уже не остаётся.
– Какую из своих книг считаете самой удачной?
– А у меня нелюбимых нет: все хорошие. Если считать по количеству проданных копий, то к полумил-лиону приближаются две: «Мачо не плачут» и mASIAfucker. Если же по каким-то личным ощущениям, то мне дорога книжечка, которая прошла почти незамеченной: «Страсти Христовы». Мне кажется, там я смог найти такие слова, которыми по-русски о страданиях Спасителя ещё не говорили.
– Критика оценила её по достоинству?
– А что вообще русская критика хоть когда-нибудь оценивала по достоинству? Критики живут в собст-венном мире, писатели в собственном, а читатели живут там, где об обоих названных мирах никогда и не слыхали. Вот вы лично видели хоть одну адекватную рецензию хоть на одну из главных современных книг? Начиная с «Чапаева и Пустоты» и заканчивая минаевским «Духless’ом»? Кто смог провести внятный анализ романов, написанных мной или Оксаной Робски? Критикам в падлу слезть с Олимпа и посмотреть, что на са-мом деле сегодня читают. А коли так, то что и удивляться тому, что вес критики сегодня равен даже не нулю, а каким-то отрицательным величинам.
– Как относитесь к литературной халтуре?
– Что вы имеете в виду? Слава Богу, мне не приходится «халтурить» (в смысле ради денег писать по-перёк собственных желаний). Заработать много я никогда не хотел. Наоборот, считаю, что от больших зара-ботков стоит отказываться: это поможет сохранить человеческий облик. Несколько лет назад коллеги бизне-смена Олега Тинькова хотели сделать ему подарок на юбилей и пробовали заказать мне его биографию. При-чём денег предлагалось столько, что по тем временам я мог купить квартиру. Но зачем мне ещё одна кварти-ра? Ясный-красный я отказался. А что касается несанкционированного использования моих текстов, то я также не возражаю. Все мои романы висят в Интернете и распространяются в виде аудиокниг. Ни в том, ни в другом случае денег я опять-таки не получаю, да и получать не хочу.
– Многим непонятно ваше увлечение католицизмом. Каким образом человек, причастный к пи-терскому андеграунду, вдруг пришёл к католической вере? Может, кто-то из родных повлиял?
– Я не стал бы называть свои отношения с католической церковью «увлечением». Для меня это осо-знанный и продуманный шаг. По национальности я абсолютно русский: мои крестьянские бабушки и дедушки носили имена типа Иван или Евдокия и даже писать умели с трудом. И, разумеется, принять крещение спер-ва я собирался именно в православной церкви. Думаю, если бы такому парню как я там нашлось бы хоть ка-кое-то место, хоть какой-то шанс зацепиться и удержаться, то я всё-таки стал бы православным. Но, не ло-мая себя, не переставая быть самим собой, войти в лоно РПЦ мне так и не удалось. А «католическая» она ведь так и переводится: «вселенская». В этой церкви место нашлось даже такому, как я.
– Как относятся коллеги по литцеху к вашему вероисповеданию? Не было ли на этой почве ка-ких-нибудь недоразумений или столкновений?
– Кому какое дело? И потом Петербург – город космополитичный. Вот в Москве вопрос вероисповеда-ния обсуждаться может, а у нас нет.
– У вас, как у католика, есть претензии к русской литературе?
– К современной русской литературе у меня есть претензии как у читателя. Премии, толстые журна-лы, критические разборы, куча писателей. А где реальные-то достижения? Все эти современные романы ин-тересуют очень узкий круг ценителей. Как, скажем, латиноамериканские танцы. Ну да: вроде бы что-то про-исходит. Но, с другой стороны, никому, кроме участников процесса, это совсем неинтересно.
– Со старшим поколением питерских писателей у вас сложились отношения? Кого хотели бы выделить?
– Понимаете, я ведь вырос не на романах наших «деревенщиков», а на детективах Дэшиела Хеммета и Рэймонда Чендлера. Советские писатели авторитетом для меня никогда не были. Так что нет у меня с ними никаких отношений. Из профессиональных литераторов я общаюсь разве что с так называемыми «петербург-скими фундаменталистами» (Крусанов, Носов, Секацкий). Раньше, когда я ещё пил алкоголь, с этими ребя-тами было приятно нарезаться до полусмерти, а потом обсуждать, как всё прошло. А так: развал СССР это ведь водораздел. Те, кто остался по ту сторону, к нам сюда уже никогда не переберутся. Разговаривать с классиками типа Даниила Гранина или Бориса Стругацкого мне, в общем-то, не о чем. Тем более что они о моём существовании, скорее всего, и не подозревают.
– А с недавно переехавшим в Петербург Вячеславом Курицыным общаетесь? Или с бывшими апологетами постмодернизма вам не по пути?
– Вячеслав Курицын последнее время пьёт так крепко, что общаться с ним реально тяжело. Среди ли-тераторов непьющих в общем-то не бывает. Но пить так, как Слава, по силам не каждому.
– Сегодня по вашим личным ощущениям литературная жизнь в городе – кипящий котёл или стоячее болото?
– Нет никакой единой жизни. Есть тысячи крошечных мирков: поэты читают друг дружке стихи, драма-турги носятся с пьесками по режиссёрам, эссеисты выбивают из журналов гонорары, романисты пьют водку и крутят ус. Если кто-то станет говорить вам, будто в Петербурге мало что происходит, значит, он просто ока-зался не в том мирке.
– По вашим словам, человек до тридцати лет читает, а потом только перечитывает. Интересно, что вы перечитываете сегодня?
– Я как раз продолжаю читать. Каждую неделю открываю что-то новое. А из перечитанного за послед-ний год по-настоящему потряс такой писатель Короткевич, написавший когда-то «Дикую охоту короля Ста-ха». Я перечитал и поразился: реальный белорусский Умберто Эко. И совершенно неоценённый!
– Какая из российских литературных премий, на ваш взгляд, самая престижная и не ангажиро-ванная? Другими словами, лауреатом какой премии вы мечтаете стать?
– Знаете, лет сто назад Киплингу собирались вручить какой-то дико почётный британский орден. И для этого даже пригласили на аудиенцию к королю. Однако он отказался и написал на приглашении: «Ваше Величество! Позвольте мне жить и умереть просто Киплингом». Ничего, кроме уныния, современные литера-турные премии у меня не вызывают. Ни НацБест, ни «Большая книга», ни уж тем более нелепый русский Бу-кер. Жюри этих премий прозевали всё, что было интересного за последние годы. Премию не дали ни Робски, ни Алексею Иванову, ни Крусанову, ни Данилкину. А если дали Быкову и Прилепину, то за какие-то совершено несуразные книжки. Так что лично мне хотелось бы жить и умереть просто Ильёй Стоговым.
– Судя по вашим высказываниям, самый главный недостаток России – это отсутствие в ней свободы. Как вам удаётся столько лет жить в несвободе? Раскройте секрет.
– Не думаю, что я формулировал именно так. Кто сегодня затыкает рот прессе? Кто коваными сапога-ми втаптывает в асфальт мои гражданские права? Никто! Недавно спортивного интереса ради я впервые в жизни сходил на политический митинг. Пожалуйста! Горлопаньте сколько влезет! Другое дело, что участвова-ло в этом митинге три с четвертью человека. Дело не в свободе, а в тотальном равнодушии. Русские всегда без сомнений делегировали свои права наверх: решайте сами, мне плевать. Скажут идти на войну – пойду и умру. Скажут идти на митинг – схожу и туда. А скажут тот же самый митинг разогнать – разгоню. Равнодушие и покорность, азиатское презрение к жизни (и своей и чужой), – вот что всерьёз удивляет меня в собственной стране.
– Кстати, вы посетили около полсотни стран. В каком государстве, по вашим наблюдениям, больше всего свободы?
– Думаю, что больше, чем полсотни. Хотя ни разу не считал. Но мерить свободу странами – на мой взгляд, сомнительная идея. Страны не бывают свободными – бывают только отдельные люди. Считается, на-пример, будто представители ленинградского андеграунда (все эти Бродские и Довлатовы) жили в условиях жёсткого коммунистического пресса. Однако эти люди были абсолютно свободны. Так свободны, как не сни-лось ни сегодняшним русским, ни нынешним американцам.
– Вы написали много книг об отечественной рок-музыке. Какие группы вы будете слушать и че-рез двадцать лет?
– Знаете, когда мне было пятнадцать лет, я слушал тех, кому тогда было чуть за двадцать, и они каза-лись мне жуткими стариками. А сегодня мне почти сорок и стариком на рок-н-рольных концертах кажусь уже я сам. Но при этом слушать я предпочитаю тех, кому опять-таки чуть за двадцать. Именно там сегодня бьёт-ся сердце русской поэзии: Фео из группы «Психея» и Ассаи из группы «Krec» говорят о сегодняшнем мире такие слова, которых вы не найдёте больше нигде. Надеюсь, что и когда мне будет к шестидесяти, я всё рав-но стану слушать ребят, которым тогда будет чуть за двадцать.
– С какой новой книгой вы собираетесь выйти к осенней московской книжной ярмарке?
– Вот уж о чём никогда не думал, так это приурочивать выход какой бы то ни было своей книжки к яр-марке. Там более к московской. О рекламных стратегиях и хороших продажах пусть думает мой издатель. С меня будет достаточно думать о том, чтобы хорошей была сама книжка.
– В одном из своих недавних выступлений в газете «Метро – СПб» вы как-то посетовали, что (цитирую дословно) «двухтысячные оказались похмельем. Мой век весь вытек». С чем связано столь пессимистическое высказывание?
– Недавно я ездил в Южную Америку, а когда вернулся, выяснилось, что в джунглях я подцепил какую-то очень неприятную заразу. Вроде бы всё обошлось, анализы хорошие, но весь прошлый год я постоянно ду-мал о смерти. Мне скоро сорок. Не думал, что доживу до этого возраста. И если в детстве смерть казалась неважной, незначительной, то теперь я наконец стал понимать, что речь идёт о моей собственной смерти. О том, что другие люди станут жить дальше, а моё личное тело закопают в землю. Настроение от этого не очень весёлое.
– И всё-таки, несмотря на похмельное настоящее, какие у вас планы и надежды на будущее?
– Не знаю. В ближайшее время поеду в Закавказье, а оттуда, наверное, в Данию. К сентябрю думаю запустить ещё одну книжную серию и может быть получится сделать радиопрограмму. А дальше, правда, не знаю. Бог даст день, Бог даст и пищу для размышлений. Беседу вёл
Илья КОЛОДЯЖНЫЙ
Добавить комментарий