Изумляемся вместе с Сергеем Шаргуновым
№ 2011 / 2, 23.02.2015
Я люблю Пелевина. Как ни странно, за художественность. Ранние рассказы, повесть «Жёлтая стрела», «Чапаев и Пустота» – это, несомненно, красочные и душистые художественные миры. Ещё Пелевин чудесен внезапностями.
У нового Пелевина ничего не удивляет
 |
Я люблю Пелевина. Как ни странно, за художественность. Ранние рассказы, повесть «Жёлтая стрела», «Чапаев и Пустота» – это, несомненно, красочные и душистые художественные миры. Ещё Пелевин чудесен внезапностями. Эффектными, как в цирке, сюжетными поворотами и развязками.
Всего этого нет в его новой книге. Есть юмор, который можно было бы назвать фирменным пелевинским, если бы не грустное понимание, что и здесь далеко до прежней искромётности. Например, шутку о том, что «распятие – это внутреннее еврейское дело», можно было ещё четыре года назад услышать от телеведущего Владимира Соловьёва.
Тем не менее, на шутках всё и держится. Шаламов говорил о Бабеле: убери метафоры и эпитеты – всё пропадёт. В случае нового Пелевина – убери хохмочки и шутейные рефлексии – ничего не останется. То есть это не совсем проза, или, вернее, проза особого типа.
Книга Пелевина занятна пропорциональным соотношением красок и суждений. Книга интеллектуальная, но малохудожественная. Люди не изображаются, а обозначаются. Книга остроумная, но сюжетно схематичная. События не изображаются, а называются.
Книга оставляет впечатление поспешности. Возможно, сроки, обозначенные издательством, поджимали. Конечно, едва ли всё было написано сразу набело. Постоянные отсылки к сайту «Викиликс» автор мог вставить в текст уже перед подписанием в печать. Актуально получилось с «Викиликсом»? Ну да. Остроумно? На прежнее остроумие времени, похоже, не оставалось.
Читать Пелевина с его компьютерными и техническими построениями мне было сложновато и скучновато. Куски, составляющие книгу, неплохо смотрелись бы в журналах типа «Техника – Молодёжи» или «Знание – Сила». Вероятно, он и сам это понимает, и рядом с воспоминанием об этих журналах неожиданно возвращается к лиризму, даёт художественно обаятельное описание деревни с горящими окнами. Пелевин тут и тонок, и тих, и изящен, и тоскливо-пронзителен. Настоящий. Художник, как и когда-то. И мысль, как и бывало раньше, следует за образом, а не наоборот.
«Шёл бухой человек по заснеженному двору к выгребной яме, засмотрелся на блеск лампадки в оконной наледи, поднял голову, увидел чёрную пустыню неба с острыми точками звёзд – и вдруг до такой боли, до такой тоски рвануло его к этим огням прямо с ежедневной ссаной тропинки, что почти долетел».
А вообще, у нового Пелевина ничего не удивляет. Развлекает неполиткорректная, хотя и амбивалентная, политическая сатира. Но нет никаких внезапностей. Даже в остросюжетном рассказе «Тхаги», уже публиковавшемся журналом «Сноб».
А всё же самый человечный текст в книге – «Отель хороших воплощений». Грустный, жалостный, безжалостный. Быть может, секрет Пелевина в мастерстве человечно, то убаюкивающе-мягко, то взрывчато-весело излагать бесчеловечные концепции. За это я его любил.
Новый Пелевин, увы, не такой.
Виктор Пелевин. Ананасная вода для прекрасной дамы. – М.: Эксмо, 2011.
Книга Аствацатурова полна запахов
 |
Это вторая книга питерца, чью фамилию так сложно выговорить. Но у меня получается. Вот, пожалуйста: «Аствацатуров, Аствацатуров, Аствацатуров»! В фамилии слышатся «астры» и «Ватсон». Не буду углубляться в ассоциации, скажу только, что автор соединяет в себе две ипостаси: культурного человека и забулдыги-вертопраха. Он и профессиональный филолог, и замечательный рассказчик.
Вот прохожий обращается на питерской улице:
«– Вы не подскажете, где тут у вас эта… камера скунсов?
– Какая камера?
– Да этих, блин, скунсов. Хожу тут уже полчаса, всех спрашиваю… никто не знает».
Оказалось, спрашивал о кунсткамере.
Собственно, книга эта предназначена всем, кто любит слушать увлекательные истории. Они здесь короткие, преимущественно – житейские и литературные анекдоты. Я читал и усмехался. И это уже вторая книга Андрея (после дебютной «Люди в голом»), которую, читая, посмеиваюсь через каждые две страницы.
Книга провоцирует особый смех – скрипучий и оставляющий привкус горечи. Мир Аствацатурова – мир нытья, сутулого существования – мир или мирок, лично меня чарующий.
Героя бросила жена, в детстве родители обсуждали на кухне злых кагэбэшников, а рыжего мясника из соседнего магазина в шутку прозвали «Ося Бродский». Герой по взглядам будто бы левый, но вполне рафинированный, и явно чурающийся той загадочной косматой жизни, которая рычит за окнами. Отклик на эту чуждую тревожащую реальность – скептический смех. Смех дробный, вернее, дробящий реальность. Смех одиночки.
«Фрагменты жизни уворачиваются, когда пытаешься их словить неуклюжим пинцетом и сунуть под микроскоп. Спасение – в одиноком биении сердца».
В книге Аствацатурова – много запахов. Низких. Ароматы пива, мочевой подворотни, табачного дыма. И рядом с их воспроизведением автор вдруг переходит на нежнейшую лирику. Всё прямо-таки по Бахтину, логика карнавала, низкое замещает высокое. Но карнавал борется с реальность – вот в чём метод. Особенно это ярко видно в главке, где написано про хлеб. Сначала герой, услышав в детсаду, что Иван-царевич носил хлеб в «ширинке» (старинное слово, означающее полотенце), долго представлял себе, как же это было. Потом он пускается в размышления о том, может ли хлеб вонять. Потом вспоминает разнос, который им устроили в том же саду, когда дети стали лепить из непропечённого хлеба пистолет и фотоаппарат. Советские воспитательницы кричали о кощунстве и блокаде.
На самом деле, хлеб – это, безусловно, символ. Аствацатуров символ побеждает, наградив изящными отпечатками иронии. Вообще тема борьбы с хлебом и высмеивания хлеба могла бы послужить отличным пособием для психоаналитика. И одновременно любопытна авторская тема сортирных позывов и происшествий, переходящая из прежней книги в новую.
Говорю всё это без осуждения. Потому что сознание столь редкого в наши дни интеллигента (конечно, никакого не левого, а вполне либерального) мне внятно и не вызывает раздражения. Напротив, с книгой Аствацатурова – уютно. Тут есть логика невесёлого повествования, чем щедрее рассыпаны смешинки, тем ещё более грустного. Такой монолог бледного сорокалетнего питерского Пьеро над кружкой пива «Балтика» и томиком Сартра. И всё равно, при всей стройности повествования, Аствацатурова можно открывать на любой главке. Открыв, я наслаждаюсь, отдыхаю, посмеиваюсь. Против моей физиологии эта книга не идёт, хотя больше половины рефлексий и мелодий в ней мне едва ли близки.
Жду от Андрея продолжения интересных баек и тонких рассуждений.
Андрей Аствацатуров. Скунскамера. – М.: Ад Маргинем, 2010.
Олеся Николаева пишет о чудесах
 |
Повесть «Корфу», выпушенная отдельной книгой и хорошим тиражом, о любви и чудесах. Писательница отправляется с мужем на греческий остров Корфу. Там они то паломничают к нетленным мощам святителя Спиридона и святой царицы Феодоры, то взбираются к горным вершинам, то спускаются к берегам Ионического моря.
Я читал эту повесть в журнальном варианте, и глаза увлажнялись. Сейчас через пару лет раскрыл книжку, и всё повторилось.
Сквозной сюжет повести – вот какой. Автору поручено московским изданием написать двенадцать любовных историй, и, путешествуя по острову, Олеся Николаева перебирает в голове разные истории. И всюду открывается чудо. Например, своего будущего мужа она встретила в поликлинике Литфонда ещё школьницей – тоже школьника.
«Направляясь к гардеробу по сумеречному унылому коридору, я заметила в его конце силуэт человека. И в этот самый момент прямо возле моего правого уха раздался (или так: справа от меня прозвучал) неведомый голос: «Этот человек будет твоим мужем».
Потом они встретились в Литинституте, потом стали общаться, потом полюбили друг друга. Олеся пишет о непреложном законе воздания. Женщина, вышедшая по расчёту за неприятного ей богача и его отравившая, сгорела вместе с дочерью в роскошном особняке с решётками на окнах. Пишет Николаева тонко, с большим вкусом и тактом, но и горячо. Рассказывает о том, как с юных лет воротило её от мужчин, произносивших завлекательное: «Поедем ко мне, посидим, у меня фрукты, вино, хорошая музыка».
Книга Николаевой могла бы показаться излишне романтичной, и даже так – по-интеллигентски романтичной – если бы не обжигающие житейские опыты, о которых она пишет.
Например, рассказывает о том, как в декабре 1941-го шестнадцатилетний её отец ехал на поезде из Москвы с такими же, как и он, курсантами. В том же вагоне её бабушка увозила в эвакуацию своих дочерей. На газетном обрывке курсант написал одиннадцатилетней девочке: «Вернусь с победой – ты будешь моей женой». Та взяла карандашик и написала: «Дурак».
Через четырнадцать лет фронтовик ужинал с женой и тёщей. Вспомнил тот вагон.
«Бабушка изменилась в лице, посмотрела на него каким-то новым взглядом и ахнула. Папа молча встал, где-то порылся и извлёк крошечную бумажку – газетный срез. Он развернул её и протянул молодой жене. Она прочитала: «Вернусь с победой – ты будешь моей женой».
Такая книга. Я же вам говорю, о чудесах.
Олеся Николаева. Корфу. – М.: Издательство храма святой мученицы Татианы, 2010.
 |
Сергей ШАРГУНОВ
Добавить комментарий