Падаю, поднимаюсь, помогаю подняться другим

№ 2011 / 17, 23.02.2015

Звезда Михаила Бойко как литературного критика взошла в 2006–2007 годах в «Литературной России». Именно в нашей редакции вышла его первая боевая и во многом спорная книга «Диктатура Ничто».

Звезда Михаила Бойко как литературного критика взошла в 2006–2007 годах в «Литературной России». Именно в нашей редакции вышла его первая боевая и во многом спорная книга «Диктатура Ничто». Потом он перешёл в дружественную нам «Независимую газету», где в том числе придумал культурно-просветительскую премию «Нонконформизм». Сегодня он отвечает на вопросы главного редактора «ЛР».

– Михаил, насколько я знаю, в своё время вы стояли перед выбором: теоретическая физика, политика или литературная критика. Почему вы оставили науку и политику?

– И литературную критику оставлю, если жизнь заставит. Зарекаются пусть те, кто парит в социальной невесомости, – «золотые воротнички», наследники крупных состояний и им подобные. Помню, когда оканчивал университет, не было ни Сколково, ни разговоров о статусе инженеров. Заглянув в любой научно-исследовательский институт, хотелось бежать оттуда очертя голову – такое это было тоскливое зрелище. Захламлённые устаревшими приборами комнаты, суживающиеся вдали бесконечные коридоры. Ну и, конечно же, меня не устраивала гиперспециализация, царящая в современной науке. Однако же проработал инженером около года.

Большинство моих приятелей, даже окончивших военную кафедру, пошли в аспирантуру, чтоб уклониться от армии. Странно, но я совершенно спокойно отнёсся к тому, что меня призвали. Каким бы плохим командиром взвода я ни был, но вернулся с несколькими блокнотами заметок. Правда, про армию так ничего и не написал, но она дала мне сильнейший творческий импульс.

Вот вы говорите «занимался политикой». Допустим. Но в каком смысле? Был наёмным специалистом по организационно-массовой работе в одной из оппозиционных партий. Когда она вдруг стала прокремлёвской, я тут же уволился. Соглашусь, что видел неприглядные вещи, но не так чтоб особенно много. Садисты и психопаты, как в армии, в политике мне не встречались. Уже хорошо. А в целом, в каком бы социальном слое я ни оказывался – среди учёных, инженеров, военных, офисных работников, политических активистов, журналистов и писателей – везде есть порядочные люди и выродки. Примерно в одной и той же пропорции.

– Нет ли желания вернуться в политику?

– Как я уже говорил, публичным политиком я никогда не был. И в современной России политики как таковой почти не осталось. Но если не смогу зарабатывать на жизнь журналистикой, научным или литературным трудом? От безысходности можно и в партийные функционеры податься…

Кстати, не вижу здесь особой проблемы. Если писатель делает политические заявления – в этом нет ничего страшного. Всегда радует, когда любой человек (не обязательно писатель) имеет гражданскую позицию и смелость её отстаивать.

Хуже, когда писатель занимает какую-то государственную или партийную должность, поскольку общество ждёт от него независимой позиции. Это этически затруднительная ситуация, но довольно-таки редкая.

Вообще же спекуляции на тему «политика и писатель» сегодня представляются мне высосанными из пальца, а сама проблема – не слишком актуальной. Хотя всё может стремительно измениться.

– Нашли вы в литературной критике своё призвание?

– Нет, конечно. Современная литература вызывает у меня в лучшем случае раздражение, в худшем – интоксикацию. Литературная критика подразумевает некий охват. Я же концентрируюсь на настолько узком сегменте текущей литературы, что, пожалуй, не имею права называться литературным критиком. Исследователь экспериментальных и маргинальных направлений в современной словесности – так будет вернее.

Но, конечно, эпицентр моих интересов лежит в области философии, психологии и филологии. Ещё несколько лет назад я поставил себе цель – разработать два новых теоретических подхода. Назвал их неологизмами собственного изготовления – нигилософия и алгософия (хотя, возможно, правильнее было бы говорить о нигилосемиотике и алгосемиотике). Эту программу я намерен осуществить. Оступаюсь, падаю, поднимаюсь, помогаю подняться другим. Неоценимую помощь мне оказывает философ Вадим Петрович Руднев.

– У нас появился «новый реализм»? Или это очередной миф?

– Неоднократно высказывал свою позицию: считаю необходимым полное изъятие термина «реализм» из употребления. Это всё равно, как если бы кто-то сейчас говорил об абсолютном пространстве и абсолютном времени, флогистоне, межпланетном эфире или, например, отстаивал геоцентризм. Представьте, в современном естествознании – корпускулярно-волновой дуализм, релятивистская физика, квантовая хромодинамика, а в литературной критике и литературоведении – «Альмагест» с эпициклами и деферентами.

Как правило, те, кто бодро жонглирует термином «реализм», просто не понимают, о чём говорят. Это люди, лишённые бесценного свойства, которое Шопенгауэр и Ницше называли «интеллектуальной совестью» (правильнее, как заметил Руднев, было бы говорить об «эпистемической совести»). Наши доморощенные «реалисты» неспособны довести свои слова не то что до отдалённейших, но даже до ближайших следствий. Как всегда при смене парадигм, конструктивный спор тут невозможен.

Мне жаль самого талантливого из так называемых «новых реалистов» – Романа Сенчина. Похоже, он на полном серьёзе считает себя реалистом. Его художественный мир насквозь фантасмагоричен, и описывает он не «объективную реальность, данную нам в ощущениях», как наивно полагает (в ощущения нам даны только ощущения), а собственную субдепрессию. И поднимаемые им проблемы имеют не социальную, а психологическую (можно сузить – характерологическую) природу. Несмотря на видимость взлёта, налицо глубокий творческий кризис. Влияние ложной идейно-эстетической установки.

– Я не согласен с оценкой Сенчина. Я творческого кризиса не вижу. Сенчин, по-моему, на подъёме. Но продолжим разговор. В чём проблема современных писателей?

– Они зря стремятся стать профессиональными писателями – не в смысле умения, а в смысле источников существования, – то есть стремятся жить за счёт литературного ремесла. Мне близок совет Андрея Платонова: «Нужно получить политехническое образование и броситься в гущу республики. Искусство найдёт себе время родиться в свободные выходные часы». Утопия? Допустим.

Не будем говорить о середнячках, возьмём самых броских – Михаила Елизарова и Андрея Рубанова. Оба яркие, самобытные писатели. Но первый выпускает по одной книге в год, и каждая книга – замечательна в своём роде. И это после испытания медными трубами! Рубанов выпускает по три-четыре книги в год, но их художественная ценность асимптотически стремится к нулю. Замечу, что потенциал у Рубанова – огромен.

Вывод: лучше торговать лампочками на рынке или альбомами на «Винзаводе», чем выпускать сырые книги.

– Многие ваши статьи наполнены безысходным пессимизмом. Откуда он взялся?

– Это не совсем пессимизм. Собственно, я очень счастливый человек. Судьба меня свела почти со всеми людьми, с которыми, будучи студентом, я мечтал познакомиться, а некоторые из них – стали моими друзьями. Особенно благодарен тем, кого считаю своими учителями. И всегда подчёркиваю, что свечусь отражённым светом.

Мне вообще везло на знакомства. Стоит просто открыть глаза, и вы увидите, что они реальны – фаусты и мефистофели, настасьи филипповны и сонечки мармеладовы, раскольниковы и карамазовы, одинцовы и базаровы, тургеневские девушки и байронические юноши. А как-то встретил ангела во плоти, изумительную светловолосую и зеленоглазую девушку, – до сих пор испытываю трепет. Стоит мне вспомнить о некоторых людях, иных из которых не видел много лет, как душа наполняется радостью. В этом смысле я антропологический оптимист: склонен считать каждого человек гением, пока он не докажет обратного, и верю в религиозно-этический переворот, способный произойти в самой замутнённой душе.

Другое дело – судьба России. Здесь я пессимист в духе Освальда Шпенглера. Жизнь всякой цивилизации, как и человека, ограничена во времени. Есть признаки того, что Россия не способна дать ответ на вызовы времени. Самое худшее – это, конечно, демография. В этом отношении я немного фаталист. Не вижу смысла биться в истерике.

Между фертильностью и уровнем женского образования существует сильнейшая корреляция, наблюдаемая в практически всех странах, независимо от цивилизации, религии, уровня развития, среднедушевого дохода и т.д. Это социологический закон. Все другие корреляции очень слабые. Ограничьте женское образование – и через несколько лет у вас будет рождаемость выше, чем в Йемене и секторе Газа. Но, если бы кто-то предложил это, те, кто сегодня кричат о демографии, заорали бы сильнее прежнего. Конечно, я хотел бы, чтобы мужчины были мужчинами, а женщины – женщинами. Но не мы первые, не мы последние. Шумеры исчезли и больше не мучаются. Так ли уж мы лучше шумеров?

– А зачем вообще современная литература?

– Кажется, Писарев в одной из статей процитировал полузабытого теперь французского философа Пьера Леру. Смысл изречения в том, что писатели – те, кто из эпохи в эпоху раскрывает перед нами страдания человечества, а мыслители – те, кто отыскивает средства облегчить и исцелить эти страдания. С Писаревым я не согласен почти ни в чём (хотя восхищаюсь им как личностью), а вот с Леру – согласен. Собственно, алгософия – это исследование человеческих страданий. Эта проблематика всегда была в центре моих исканий.

Это звучит несколько странно. Бойко – эстет, нигилист и декадент. И вдруг – религиозно-этический переворот, облегчение человеческих страданий. А если я скажу, что веду очень напряжённую религиозную жизнь, имею интенсивные этические переживания? Однако это относится к настолько сокровенной части души, что естественная стыдливость не позволяет распространяться на эту тему.

– И как же облегчить человеческие страдания?

– Есть один рецепт, но он не всем подходит. Как-то выписал слова создателя провокативной терапии Фрэнка Фарелли. Вот они: «Я был просто заинтригован открывающимися возможностями моего нового подхода. Вечером дома я мерил комнату шагами и всё время повторял Джун: «Теперь я знаю, что чувствовал Колумб, когда открыл Америку». Я сравнивал разные подходы к лечению клиентов и противопоставлял их, обдумывал, как начать новые беседы и сеансы. Я был уверен в победе, она была сладка и превышала все заплаченные цены: слёзы, потуги, рвоту, бессонницу, усталость и перерабатывание».

Единственный способ противостоять страданию – отовсюду залить его светом разума. Познание – настоящий наркотик. Разве социум, любимая женщина, деньги или власть может предложить что-нибудь, сравнимое с этим?.. Хотя насчёт любимой женщины я погорячился. Это – максимум.