В стиле секс-реализма

№ 2012 / 11, 23.02.2015

– Дми­т­рий, твой вто­рой ро­ман зна­чи­тель­но мень­ше пре­ды­ду­ще­го – и, хоть я сто­рон­ни­ца имен­но та­ко­го фор­ма­та и две мои кни­ги при­мер­но та­кой тол­щи­ны, всё же спро­шу, не счи­та­ешь ли ты этот фор­мат ша­гом на­зад?

Дмитрий ЧЁРНЫЙ


– Дмитрий, твой второй роман значительно меньше предыдущего – и, хоть я сторонница именно такого формата и две мои книги примерно такой толщины, всё же спрошу, не считаешь ли ты этот формат шагом назад? По объёму тут лишь половина предыдущей книги. Тебя же считали надеждой возрождения большого романа – Кирилл Решетников писал, что большая литература возвращается, в связи с «Поэмой Столицы»…





– Увы, количественные измерения содержания, именно в связи с премьерой в прозе, порядком меня измучили. Книгу прям как новорождённого взвешивали. Не знаю, даже не догадываюсь, была ли «Поэма» хорошей премьерой. Попасть в лонглист «Нацбеста» – вроде бы неплохо, с другой же стороны, когда кладёшь читателю в руки восемьсот страниц с ходу, без предварительного знакомства, это недетская ответственность. Никто на подобный дебют не отваживался, кажется, из современников – и особенно постмодернистов, «классиков» девяностых. Вдохновлял лишь «Тихий Дон» Шолохова, точнее – фотография его, молодого, скромно и улыбчиво читающего за столом человекам десяти отрывки из романа в 1920-х. По масштабам эти чтения очень похожи на современные кулуарные презентации… И у него не всё было сразу, как говорится. С таким книгопроектом ты либо пан, либо пропал. У меня же какая-то серёдка получилась в итоге. Я тогда и не знал, что существует премия «Большая книга», на неё роман-дебют как-то больше бы претендовал, мне кажется… Впрочем, что было, то было. «Поэма» для меня настолько самодостаточный текст (особенно недописанные 3-я и 4-я части, которые аналогичным томом планируется издать), настолько воодушевляющий замысел и нечто большее меня самого, что о формате думать не приходится. Эта книга, точнее – уже книги, два тома, в каждом по две части – обязаны быть у Москвы, у москвичей и всех, кому интересна современная меняющаяся столица, город стольких перемен. Насколько это большая литература – решать не мне, а критикам, пока ничего на эту тему серьёзного написано не было, обращалось внимание на частности, на секс-описательность, на политику нулевых годов, в общем, на частности, целого не увидели те немногие, кто отозвался о «Поэме». Большая литература – это масштаб повествования, прежде всего. И тут к радикальному реализму – то есть к премьере в квадрате, так как и стиль я вынес впервые на суд читателя, – старые мерки неприменимы. Нет ни типических характеров, ни типических обстоятельств – всё в «Поэме» предельно конкретно, радреал воспевает конкретное и даже случайное, но тоже столичное, попутное истории любви, что принципиально – вот, пожалуй, единственная сверхидея книгопроекта.


– Мне-то «Поэма» понравилась больше даже не как роман, а как новейшее москвоведение – но не кажется ли тебе, что, отказавшись от классических обязанностей романиста, ты многих читателей оставил с несбывшимися надеждами? Я готова согласиться, что типических характеров в описываемом тобой периоде девяностых вообще не было – поэтому тогда и понадобились выдумки постмодерна, «кентавры» Пелевина, как ты говоришь, – но неужели многоликость, многоличность, я бы сказала точнее, во 2-й части может посоревноваться с чётко проработанной основной «обоймой» героев 1-й части? Я бы писала именно так – не новых привечая героев, а старых доводя до кульминаций характеров.


– Кое-что из этой классики там есть, но собственные законы радреала, лишь в ходе течения текста выясняющиеся – требуют соответствия количества героев часто меняющимся обстоятельствам. Не все мозаики личностей успеваешь рассмотреть достаточно чётко, как в калейдоскопе. Новые места – новые герои, а вот старые герои (безответно возлюбленная Тан и Антон Вотречев, переходящий в товарищЧа, в меня) в новых обстоятельствах действительно меняются, тут всё, как в классическом романе. И, наверное, собирая второй роман, я действовал уже больше в этом направлении. Здесь и героев меньше, и доминанты иные… У меня вообще есть некое ощущение плотности событий, словно определённое давление задаваемых толщиной книги. Создаётся некое субпространство под обложкой – и соответствующий темп действий, ожиданий читателя и перемен. И то, что можно делать на восьмиста страницах, не получится сделать на четырёхста.


– Кстати, а с этим, вторым романом было у тебя как? Название потянуло за собой содержание, как и в «Поэме», или как-то иначе всё складывалось? Я потом тебе скажу, как показалось мне при прочтении.


– «Верность и ревность» как название то ли повести, то ли романа – у меня давно маячило, где-то на входе станции метро «Чеховская» впервые запрыгнув в густоту замыслов. Но тут, как обычно, я боялся и до сих пор боюсь не дотянуться до того смысла, который название подселяет в мысли читателя. Этакий синдром юношеской недостаточности у меня присутствует накануне наступления возраста смерти многих известных поэтов. Название это я носил в себе лет десять, пожалуй. И события, наконец, стали соответствовать даже не замыслу, а просто пафосу имени романа. Задумывая такое, всегда оглядываешься – культура это всегда иерархия достижений и смыслов, – тут же «Красное и чёрное» поднималось зловеще рядом, «Мадам Бовари», я понимал, что сражение будет кровопролитным…


– Знаешь, когда я взяла эту книгу в руки первый раз, самое свежее и честное во мне было – улыбка, радость от того, что ты написал что-то подъёмно-человеческое, а не книгу, которую с большей радостью держит полка библиотеки, нежели живая рука современника. И потом показалось, что очень строг был к себе – безбрежия «Поэмы» тут не оказалось и в помине, стиль поэтому тоже заострился, что ли. Радреала тут намного больше, насколько я понимаю этот авангард нового реализма. Хотя назвать твой стиль именно в этой книге секс-реализмом – было бы точнее. И созвучнее соцреализму, который ты так любишь.


– В этой теме без эротизма не напишешь ни слова, и я постарался две составляющие – психологизм и лиротику, – равновесно удерживать на протяжении всего романа. Зачастую кажется, что одно подменяет другое – что телесного больше, а душевного нет совсем, но в том-то и стиль, что второе скрывается даже в визуальном и тактильном. Попытка преодолеть дуализм тут, наверное, предпринята – но не в философии, а именно в романе.


– Так объясни, откуда взялись все эти блОндушки, веры-стервы, машунчики, журналистки и краснодарские жаркие женщины. Все из жизни? Ты вроде не так стар… Это всё-таки роман или романы – ты странно обозначил жанр книги «рассказ в романах», вот я и придираюсь.


– Началось всё с рассказа – сознаюсь, романа как целого в моём воображении изначально не было. Рассказ «блОндушка» я читал по свежим следам написания в 2007-м зимой, в нём ревность впервые вспыхнула литературно. Потом писал о Вере-стерве (думал, что в 3-ю часть «Поэмы», потому что там много весенней Москвы, чего не хватало в предыдущих частях), ещё позже взялся за повесть «Ревность и верность» – так что, сознаюсь, романом всё это вместе стало только при некоем раскручивании в нейтронной центрифуге, всё как-то объединилось… Так как и героини были упоминаемы во всех теперь уже главах, и тема сквозная – действительно мучительная ревность и нежная верность, верность влюблённого даже бросившим его. Это и есть сугубо писательское – любить образ независимо от событий, его обрамляющих, пытаться выхватить из временного потока нечто ценное и донести его, как воду в ладонях, до читателя… А жанр «рассказ в романах» возник из заочного диалога с Прилепиным. Я, честно признаюсь, многого ожидал, взяв в руки «Грех» – название, опять же, характерное и зазывное. И жанр «роман в рассказах» тоже показался точным, лаконичным, для нашего направления неизбитым. Но ни романа, ни греха в итоге под обложкой я не обнаружил. Только в первом рассказе – и то, грех какой-то ретроспективный и мысленный, скорее подростковое «взглядопреступление». Не удивительно, что потом роман в рассказах развалился, при переиздании, на рассказы. Рассказы-то очень хорошие. Но для единства героя Захарки там многого не хватало – и совершенно лишними были стихи. Кстати, тоже неплохие. В общем, я пошёл с противоположной стороны – я сперва набирал книгу рассказов, начиная с «блОндушки». Когда сборник был готов, я перекинул из него «нИбби» (уже опубликованный в украинском журнале «Литера_Dnepr» именно как рассказ текст, в итоге оказавшийся в 3-й части «Поэмы Столицы»), и тогда мгновенно выстроился роман: времена и герои. Как в скульптуре – отсёк от камня лишнее, и вышло. Впрочем, насколько вышло, не мне судить. И всё же, обозначая жанр, я подчеркнул рассказовый характер, темп и ритм текстов, романов – в другом, личном смысле.


– Тогда давай о личном – хотя у тебя даже общественное в «Поэме Столицы» всегда личное. Единственное, что я пробежала в книге слишком спешно – это «Введение». Неужели ты и о романе с Катей Гордон там поведал? Было, значит, не только буриме у вас во взаимоотношениях?


– Если жанр книги «рассказ в романах», то тут выходит как бы поджанр – роман в СМС. Мне этот вопрос и в Сети многие задавали, пока следили за нашим онлайн-буриме, которое пополнялось репликами в течение месяца, кажется. Всё – в книге. История эта забавна и поучительна, и годилась только как прелюдия, как предисловие к дальнейшему сплетению романов, куда более предметных и откровенно описанных. Иначе о них вообще не стоило бы рассказывать…


– На обложке, значит, не Катя? Меня гитара сбила с толку – она ведь с недавних пор рок-звезда…


– Это другая блондинка – точнее, горькое воспоминание о ней, нарисованное талантливой моей одноклассницей, которая создавала интерьеры и оформление многих московских кафе. Поскольку это книга о женщинах, о любовании, возведённом в принцип, о Любовании как новом чувстве человечества, сменяющем Любовь – я счёл, что и обложку должна делать красивая женщина. Надеюсь, тут не возникнет никаких ассоциаций с грубой как на обложке, так и в тексте минаевской «тёлочной» постановочной темой. Причём, что меня неприятно всегда удивляло при чтении отрывков (на большее никак не хватало) сминающего подробности С.Минаева – это то, почему у Бегбедера, которому он подражает во всём, получалось писать грубо о нежном не в ущерб изобразительности, а у «российского представительства» не получается никак. В тех же «99 франках» младобуржуазный французский классик очень чётко изображает свою метиску, а у расеянского бизнесмена-писателя выходит винная упаковка какая-то, самопересказ, как в джакузи он с хрестоматийными блондинкой и брюнеткой отдыхает… И невероятно, и некрасиво: читательский интерес отдыхает из-за попсовости, неоригинальности языка. Ну что это за медицинско-примитивное слово «лобок»?! Двойку в году по литературе за такие слова! Я во всём, как коренной квадриги новых реалистов, стараюсь утягивать от постмодернистской неконкретности, расплывчатости, попсы. Поэтому и обложка такая конкретная и настроенческая. Радреал это последовательность в восхождении от абстрактного к конкретному. Думаю, в этой, интимной сфере отечественной словесности надо ориентироваться на Набокова – именно он доказал, что эротическое может быть оригинальным, Минаев же с упорством сетевого маркетинга доказывает обратное.


– Так почему же ты, воспевая эстетику конкретного, всё же лукавишь в именах – почему вместо имён у тебя Другая, Маленькая, Блондушка, и только Катя с Машей, Верой и Анастасией (но и тут почему-то Второй) относительно реалистично обозначены? Мне, например, интрига с Другой, которой под конец книги оказывается всё та же Блондушка, не вполне показалась оправданной.


– Имена для читателя значат вовсе не то же самое, что для рассказчика-героя. Странные имена, имена-эпитеты – часть образов героинь. Как и с урезанной фамилией Кати, я тут проявляю не классическую осторожность писателей прошлого и настоящего (у Шаргунова, например, человека с ненастоящей фамилией Соков где только не встретишь, прямо-таки Имярек на каждый случай), а наоборот, радреалистическую внимательность – Анастасия Вторая, например, сейчас слишком заметная журналистка в президентском пуле. Мне бы не хотелось росчерком своего пера мешать карьере тех, кому я благодарен и без кого книги не было бы. Слишком жива женская тема многогранной своей плотью в книге, чтобы я смел прерывать её развитие за пределами обложки. Она, кстати, замужем ныне за тем самым Николаем Вторым, который фигурирует в тексте.


– Читать тебя порой – и смех, и грех. С именами ты, по-моему, намудрил в сторону классики, столь тобой презираемой, и вышло в итоге даже комично, что для тебя нехарактерно. Но объясни, как в столь личной книге возникли Уго Чавес и Борис Кагарлицкий – просто дань левой тематике или всё же попытка расширить дискурс? Да Шаргунов с Емелиным тоже, наверное, не случайные прохожие?


– Во-первых, никакого презрения к классике у меня нет – у натуральной школы нам ещё учиться и учиться, как совершенно верно писал Сенчин. Во-вторых, что касается имён, я считаю, тут надо быть откровеннее, публицистичнее и не разрывать связь времён и имён, а она диалектична до неприличия: как только возникает соблазн переименовки, хронотоп топает в неизвестном направлении, может тупо оступиться в пелевинскую пустоту. Мне хотелось в этой книге не только показать нулевые годы из личного окошка, но и перекличкой девяностых с нулевыми (и редко восьмидесятыми), как позывными дельфинов, как-то вызвонить, вЫзвучать наше пространство, причём уже не только московское. Поэтому черноморский Лагерь имени Че Гевары, и три его райские гурии в моей секс-палатке, возникает не только как летняя и чувственная противоположность столичной зиме и гламурной Вере-стерве. Лагерь Че – это кульминация и личного, и общественного мессэджа романа, попытка разрешить главный сюжетный конфликт, верность с ревностью примирив, направить на благо революции, в направлении завоевания (или же дорастания мирного до него) социализма. Диалог расстоянием в век с товарищем Коллонтай. То, что в романе не теоретически, а жизненно встречаются известные имена – нормально, они встречаются физически, буквально, ощутимо. Уго Чавес так увесисто треснул меня в пресс в 2004-м, что… глава «Вера-стерва» вот и вышла. Кагарлицкий же – ну, есть такой левый сводник, не только с Блондушкой, и с Чавесом, выходит, свёл… Шаргунов – тоже «паромщик» существенный в сюжете, без него одной героини не было бы. А Емелин, увы, герой эпизодический и, скорее, комический, но приятный собеседник.


– Боюсь, именно эта, а не предыдущая книга станет для читателя твоей визитной карточкой, этаким манифестом сексуально-освобождённого поколения – она и ритмичнее, и во многом человечнее, – пошёл же ты на попятную, ввёл оглавление… Что планируешь делать дальше, помимо неотрывного писания нескончаемой «Поэмы Столицы», к каким жанрам тяготеешь сейчас?


– Структурированность «Верности» продиктована онтологически, так текст рождался, из частей – поэтому тут хронос главенствует над хаосом, без которого (отсутствие заглавных в начале строки) нет радреала. В слитной «Поэме» же хаос, на мой взгляд, даже и в отсутствие глав и оглавления, только при делении на части – не вполне торжествует. Для того чтобы это исправить, и пишу две нынешние части в новый том – там будет теоретическая нить вплетена матёрая, о том, что хаос не есть в нашем языке противоположность гармонии. В общем, там будет больше пространства для мысли, чем в «Верности», хотя своя философия и тут, в авторской речи, равно как и в авторском действии, наличествует. У меня сейчас нет какого-то одного жанра, который бы полностью соответствовал замыслам – наоборот, чем дальше в обе стороны временной шкалы углубляю «Поэму» (сейчас в 1980-е и вторую пятилетку нулевых), тем больше меня тянет оттуда выпрыгивать в лаконичность рассказов. Уже набралась книга, и две чистой, конкретно-временнОй пУблы. И книга стихов назрела – особенно после того, как Дмитрий Кузьмин провозгласил меня сумасшедшим в родных огИшных пространствах… Беспечный Емелин только вот с предисловием тянет, в отличие от внимательного Михаила Андреева, одарившего послесловием.

Беседовала Анна ГРАНАТОВА
(«Верность и ревность»,
Москва, ОГИ – 2012)

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.