С русской бездной в душе

№ 2012 / 13, 23.02.2015

Когда я познакомился с Валерием Фатеевым, признаюсь, мне показалось удивительным, что такой человек – непоколебимый славянофил, самобытный исследователь русской консервативной мысли

Когда я познакомился с Валерием Фатеевым, признаюсь, мне показалось удивительным, что такой человек – непоколебимый славянофил, самобытный исследователь русской консервативной мысли, чуждый в своей работе какого-либо учёного академизма, – живёт в Петербурге, славящемся строгой академической школой, и который по духу является отнюдь не славянофильским. Чтобы разрешить это противоречие, я сначала попросил своего собеседника рассказать немного о себе.

Валерий ФАТЕЕВ

– Родом я, – рассказывает Валерий Александрович, – с Орловщины, мои родители из тургеневских мест. Правда, родился я в Курске, где после рабфака в институте учился отец, но через три месяца началась война, и всё раннее детство, до 8 лет, я прожил в Спасском, родной орловской деревне матери. Это 25 километров от Спасского-Лутовинова. Отец погиб на фронте, мы голодали. Мама увезла нас с братом в… Латвию, к своей сестре, получившей туда распределение. В 11 лет я поступил в суворовское училище в Калинине, а в 19 – на филфак МГУ, где учился вместе с германистом Юрием Архиповым. Жили в одной комнате на Стромынке, потом в соседних на Ленгорах. Помню, он мне говаривал: «Вот закончу университет, поеду в аспирантуру в Ленинград! Там такие профессора: Жирмунский, Томашевский, Стеблин-Каменский!» А у меня к Питеру с юности душа не лежала. Он мне казался холодным, нерусским городом.

Да и об аспирантуре я тогда не думал. Ещё студентом год поработал переводчиком в Египте, на Асуанской плотине. Витал в облаках. По молодости очень высоко о себе мнил. Более того, я чуть не остался без диплома. Написал страниц семьдесят, это больше, чем у многих вся дипломная работа, а у меня было только вступление. И тут что-то в моём механизме заело. Не пошло дальше. Я и не шибко переживал: думаю, через годик приеду, привезу работу и получу диплом. Но мои приятели посчитали, что такой риск ни к чему. Помню, Юра Архипов с Володей Зелинским (сейчас он священник, живёт в Италии) за меня всё это дело завершили, как могли, и сдали. Я не сильно возражал и даже им помогал. И на защите, на которой я не присутствовал, мне поставили заочно четвёрку. Один из друзей сказал потом: «Это гордыня тебя заела». На этом моя «американистика» и закончилась. С тех пор занимаюсь только русской литературой и философией. Правда, знание языка помогает зарабатывать на хлеб.

К слову, я и кандидатскую как таковую не писал; защитил её в 93-м году по своей книге о Розанове, которую писал уже в Ленинграде.

В итоге Юру рекомендовали в аспирантуру, а меня отправили в серпуховскую школу преподавать английский язык. Школьные впечатления привели к тому, что я там как-то на учительской вечеринке категорично заявил, что никогда не женюсь на учительнице. Но не прошло и года после ухода из школы, как я во время путешествия по Северу (Кижи, Соловки) встретил свою будущую жену, которая работала учительницей и жила в нелюбимом мною Ленинграде… Уже из Питера меня отправили в армию. Два года служил офицером на Дальнем Востоке в штабе, при начальнике разведки. После армии 25 лет редактировал переводы англичан в издательстве «Аврора», а на досуге занимался Розановым.

– Когда вы стали изучать Розанова?

– Увлёкся я Розановым ещё в университетские годы. Учились мы на романо-германском, «западном» отделении, я изучал американскую литературу, а Архипов – немецкую и австрийскую. Но едва ли не с большим увлечением осваивали мы в те годы нашу, русскую литературу, разбирались, кто из полузапрещённых отечественных писателей и философов чего стоит. И здорово стимулировали наше развитие букинисты. В 60-е годы у них часто можно было напасть на что-нибудь интересное – символистов вроде Белого или Бальмонта, какого-нибудь акмеиста или футуриста, например, Хлебникова, которым я, кстати, очень в университете увлекался; попадались и славянофилы, и, как ни странно, всякие «реакционеры». И притом нередко за бесценок. Правда, жили мы первые курсы на одну стипендию, 31 рубль в месяц, как сейчас помню, каждая копейка была на учёте, но книги как-то умудрялись покупать. Учились мы интенсивно, не столько ради оценок, сколько из интереса. Читали запоем, многое сверх программы, потом обсуждали. В охотку работали и в библиотеках. Тогда мы и открыли с Архиповым для себя Розанова и Леонтьева. Хорошее было время…

– В Москве Розановым занимаются Виктор Сукач и Александр Николюкин. Наверное, нелегко было наладить контакт с «конкурентами»?

– Когда я кое-что написал о Розанове (уже жил в Ленинграде) и показал Петру Васильевичу Палиевскому, про которого шла молва, что он нет-нет да и скажет, как бы между делом, с трибуны про гениальность Леонтьева или Розанова. Пётр Васильевич посмотрел моё сочинение и после разговора сказал: «Я дам вам адрес одного человека, который тоже Розановым занимается». Тогда ещё о Розанове вообще ничего не выходило. Это был Виктор Григорьевич Сукач. Я написал ему письмо. Он сразу отозвался, написав, помимо прочего, что Розановым должны заниматься целые институты. А у меня с молодости не лежала душа к академической науке, и я ответил в таком духе, что когда Василием Васильевичем будут заниматься институты, мне он будет не интересен. Виктора Григорьевича это, видимо, задело, и наша переписка прервалась. Но я сильно зауважал его, когда после изданного им в издательстве «Мысль» тома сочинений Владимира Соловьёва ему объявили выговор. Я узнал об этом случайно на работе, из министерского приказа, которые еженедельно зачитывали нам в издательстве. Потом мы с Виктором сошлись, и у нас по сей день сохраняются тёплые, дружеские отношения.

Что касается Николюкина, то Александр Николаевич с самого начала, встретив меня, стал привлекать к работе над собранием сочинений. Я поначалу взялся, но он человек деловой, и темпы у него стремительные… А вот над «Розановской энциклопедией» мы поработали хорошо вместе. Неплохой том получился, к тому же увесистый.

– Одно время вы также занимались творчеством Пришвина, часто бывали в Дунино. Вам довелось пообщаться с его вдовой – Валерией Дмитриевной?

– Мой друг Володя Котельников (сейчас он живёт в Америке) написал ей как-то письмо по поводу её большой подборки из «Дневников» в «Комсомольской правде». Володя – человек интересный, талантливый, с живой душой. Она обратила на него внимание и ответила, потом он с ней и лично познакомился…

Архипов тоже одно время в те годы жил в Мозжинке, где сторожил дачи академиков. От Дунина это близко. Он мне как-то пишет: «Был в Дунино. Видел издалека Валерию Дмитриевну. Читаю Пришвина, собрание сочинений. Дочитаю – пойду знакомиться». А написал об этом Котельникову, он Валерии Дмитриевне передал, а она сказала: «Пусть лучше приходит дрова колоть!» Мне это очень понравилось.

Я тогда написал ей письмо, в котором по какому-то наитию взялся вдруг сравнивать Пришвина с Розановым, тогда никому неизвестным. Я заметил, что они близки (хотя о розановской теме в биографии Пришвина ничего не знал), только первый крепче стоит на земле, а второй – на небе. В ответ она написала мне, что «всё, что вы пишете, удивительно, только если бы вы знали настоящего Пришвина, то увидели бы, что Пришвин крепче Розанова не только стоит на земле, но и на небе». Это было за месяц до кончины Валерии Дмитриевны. Договорились мы с Котельниковым поехать вместе в Дунино. Я собрался уже покупать билет в Москву, чтобы встретиться с ней, но тут мне позвонил Володя и сказал, что она умерла.

– Как бы вы определили славянофильство в двух словах?

– Розанов говорил: «Друзья мои, разве вы не знаете, что любовь не умирает. А славянофильство есть просто любовь русского к России. И она – бессмертна».

– Вы как-то упомянули, что знакомы с Мариной Басмановой, которой посвящал стихи Иосиф Бродский. Честно говоря, вас трудно представить поклонником Бродского…

– С ней я знаком не через Бродского, а через её отца – художника Павла Ивановича Басманова. Я дружил с ним, имел честь выступать при открытии двух его выставок. На мой взгляд, Басманов – большой художник, прекрасный акварелист, к сожалению, не до конца реализовавший себя. Родом он с Алтая, сын столыпинского переселенца. В 16 лет приехал в Петроград, дружил с авангардистами, увлекался новым искусством, любил литературу, писал даже под Хлебникова стихи. Прошёл очень хорошую школу – в Ленинграде перед войной были замечательные графики. Потом иллюстрировал детские книги, писал акварели. Но великолепно знал и всю мировую историю искусства. Это был очень своеобразный человек. С одной стороны, утончённый знаток искусства, почти эстет, освоивший все новейшие отечественные и западные течения в живописи, с другой стороны, до мозга костей русский человек, из крестьян, с чистой и благородной душой.

– В 2002 году у вас вышла книга «Жизнеописание Василия Розанова. С русской бездной в душе». Но я знаю, что основная часть этой книги была вами написана ещё в 1980 году. Получается, что больше 20 лет она лежала у вас в столе?

– Нет, что вы. То, что писалось в советское время, я издал в 1991 году. Эта книжечка небольшая, и из неё, конечно, и выросло во многом «Жизнеописание». Но отличие второй книги в том, что это именно биография Розанова. Её, кстати, очень трудно изложить по двум причинам. Во-первых, творчество Розанова очень дробное, хаотичное, и как-то его систематизировать трудно. Во-вторых, он настолько противоречив, что чуть ли не обо всём думал то так, то эдак, причём нередко почти одновременно. Структурировать, как теперь говорят, его было нелегко.

– Чем ваша книга отличается от других биографий Розанова?

– Кроме журнальных публикаций Сукача да книги Николюкина в серии «ЖЗЛ», я что-то серьёзных биографий и не припомню. Прекрасна, конечно, ранняя биография Розанова, составленная его лучшим знатоком Виктором Сукачом, но дойдя до писательского периода, он остановился – на одних цитатах творческую биографию этого парадоксалиста построить невозможно. Александр Николаевич написал интересную книгу, только, на мой взгляд, там не вполне выдержан биографический принцип: в описание жизни Розанова вмонтированы большие куски просто литературоведческих штудий.

– Судя по вашим публикациям последних лет, вы переключились с Розанова на Страхова. С чем связана эта перемена?

– Во-первых, мне всегда было интересно заниматься чем-то значительным, но малоизвестным, недооценённым. Таким был когда-то Розанов. А теперь Розанов, что называется, «разъяснён» (слово это у меня от Пришвина – он как-то услышал разговор двух обычных людей: «А Пришвин-то разъяснён». И испугался, что скоро придут арестовывать…). Так вот, пока мне был известен не весь Розанов, вокруг него было какое-то очарование тайны. А теперь он «разъяснён», и вся таинственная «антиномичность» Розанова представляется мне сегодня обычной для декадентского Серебряного века раздвоенностью. Писатель-то он, на мой взгляд, непревзойдённый, а вот сексуальные его построения и особенно антихристианство я не принимаю. Теперь бы я написал о нём уже другую книгу, более строгую, но писать лучше о том, к чему душа тянется.

А Страховым, конечно, труднее увлечься, он суховат и довольно рассудочен, но мне очень обидно, что этого умнейшего критика и философа, тоже близкого к славянофильству, не только мало знают, но и не издают (теперь начали помаленьку). А он был в теснейших отношениях с такими людьми, как Достоевский, Толстой, Соловьёв, Леонтьев, Данилевский, Фет, тот же Розанов… Уже одного этого перечня достаточно, чтобы объяснить мой интерес. Но Страхову не могут простить злополучное его письмо к Толстому о Достоевском. Это трагическая страница в нашей литературе, а из него делают какого-то Сальери. Мне хочется восстановить объективную картину. Кроме того, через Страхова я хочу передать своё восприятие крупнейших отечественных писателей и философов.

– Над чем вы сегодня работаете?

– В 90-е годы я познакомился в Костроме, где регулярно проводились (и сейчас проводятся) чтения, посвящённые Розанову и Флоренскому, с дочерьми богослова Фёдора Андреева, ставшего священником в 1922 (!) году. Дочери о. Феодора, приехавшие тоже из Петербурга, были тогда пожилыми, но крепкими дамами. Мы познакомились. Оказалось, что ещё преподавателем Московской духовной академии Фёдор Константинович написал большую книгу о славянофиле Самарине. Но эта книга погибла. Андреев был дружен с Флоренским и Розановым. О. Феодор был настоящим подвижником. Дважды сидел в тюрьме, отпустили умирать домой. Вдову вскоре арестовали, а весь архив был изъят и пропал бесследно. Я посчитал своим долгом собрать вместе с дочерьми о. Феодора и издать отдельной книжкой всё, что осталось от его творческого наследия, в частности, письма к Флоренскому. Работа эта, правда, по моей вине очень затянулась, и одной из сестёр, к сожалению, уже нет с нами.

Готовлю также переиздание своей главной книги о Розанове. Более тщательно выверенное, и, так сказать, более научное, с библиографическими ссылками – все специалисты в своё время сетовали, что неясно, откуда что взято. Кое-что ещё туда дополнил, но переписывать не стал. Для меня Розанов теперь чужой, я к нему сильно охладел. Но куда от него денешься – нет-нет, да и попросят что-нибудь про него написать или выступить…

Ну, и главное сейчас – это книга о Страхове. Очень увлечённо работаю, только времени не хватает.

А в перспективе, если Бог даст, хочется написать ещё серию очерков «Русские портреты». О современниках, которых я хорошо знал, например, о художнике П.И. Басманове, гдовском священнике о. Михаиле Женочине, воссоздавшем из небытия храм, или о тех творческих личностях из прошлого, которыми увлекался и которые мне близки по духу. Только уже совсем не в «научно-познавательном» жанре, а в свободной, полухудожественной манере, вроде эссе.

Беседу вёл Илья КОЛОДЯЖНЫЙ,
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ