Юбилей Петра Палиевского
№ 2012 / 17, 23.02.2015
Когда-то шумели и блеяли о Синявском с Даниэлем и подписывали письма. Пётр Васильевич радеть за литературного власовца отказался. И я придумал стишок
 |
| Сергей НЕБОЛЬСИН |
Когда-то шумели и блеяли о Синявском с Даниэлем и подписывали письма. Пётр Васильевич радеть за литературного власовца отказался. И я придумал стишок:
Тебя с письмом обходят мимо, И вечно чудится тебе Штабс-капитан Максим Максимыч В любом майоре ке-ге-бе. |
На что Пётр Васильевич парировал: «А что, в этом и задача; и важно, чтобы сам майор это понял».
Прошли годы; тех майоров постигли, о, разные судьбы. А вопросы остаются.
* * *
О том, что есть Пётр Васильевич, я узнал сперва в 1962 году. Сказала мне об этом Юля Васильевна, его сестра и наша преподавательница английского. Вскоре я прочёл и его породившую переполох статью о структуралистах. Статья выясняла следующее: как собрались в Прибалтике ловкие портняжки и шьют шикарное якобы платье королю. А король голый, а дураки и жулики портняжек превозносят.
Так кончалось – или в это вылилось – слякотное десятилетие «оттепели». (Слякоть – её шолоховская оценка.) Синявские, упомянутые выше, означали уже иное.
* * *
Потом, когда нас свела служба, было уже крайне суровое время – застой, даже разгул застоя. Шёл 1978 год, весна, а мы стояли – битых три часа в верхнем зале аэропорта Шереметьево. Самолёт из Будапешта опаздывал. Летело же к нам в гости, в московский Институт мировой литературы, какое-то венгерское академическое начальство.
У них почти у всех были, оказалось потом, значительные родственники – в Париже, в Канаде; а также и у нас – причём в Одессе и Витебске. Ну, да ладно. А мы – это заместитель директора Пётр Васильевич Палиевский и аз пишущий, вроде переводчика.
В зале царила толкучка. Где-то на скамейках вдруг обнаружился и Лазарь Ильич Лазарев-Шиндель из Союза писателей СССР или из «Нового мира» (я этого точно не скажу, но самого его знал с детства и по «Литературной газете»). Тяжело раненный фронтовик, коммунист, марксист и по духу даже ифлиец, он провожал очередного члена семьи в Нью-Йорк. Толпилась ещё и шумела некая чернокожая молодёжь.
Если вообще, то просматривалось любопытное деление среди живших страстями и идеями времени. Все, кто из колоний – те хотели выглядеть как колонизаторы: чтобы джинсы, тёмные очки, пробковый шлем или панама и крайне непринуждённый вид. Все, кто из Восточной Европы – чтобы внешне тянуть по меньшей мере на Западную; а все из ГДР – чтобы выглядеть не хуже ФРГ, Австрии или Швейцарии. И т.п. Поведенческие стратегии и практики. Парадигматика. И т.п.
Обмениваясь шутками на этот счёт, мы заходили в близлежащие помещения – ларьки-буфеты и так далее. При случае Пётр Васильевич рассказал, как беспардонно и беспринципно-невообразимо пользовался одной туалетной принадлежностью в аэропорту «Шарль де Голль» некий негр – причём негр со здоровенным биологическим измерением. Меня аж передёрнуло.
 |
| Пётр ПАЛИЕВСКИЙ |
Вернулись в общий зал. Опять галдели, в своей куче, стройные и высокие, негро-семитоподобные и мелко-мелко курчавые люди. И Пётр Васильевич промолвил: «Нет, Серёжа, а правильно ведь Пушкин сказал:
Ефиопы видом чёрные И как углие глаза… |
Просто в точку!»
Я видел, что это не эфиопы, а сомалийцы. И язык их был мне знаком, и вид: уменьшенные против среднего, как у ангелочков круглолобые физиономии, и тот же непременный галдёж – даже громче кубинцев, цыган и итальянцев. Сомалийцы же! И я заметил Петру Васильевичу, что слова это не Пушкина, а Некрасова, из стихотворения «Влас». Его любил и иступлённо-заклинательно исполнял когда-то Достоевский.
И дают, дают прохожие! Так из лепты трудовой Вырастают храмы Божии По лицу Руси родной. |
Или как? Ну, примерно так, но уж точно не Пушкин, а Некрасов. Вы согласны?
Ну, вы-то согласны или даже в чём-то меня ещё поправите. Однако что же Палиевский-то? Чем ответил Палиевский?
«Чёрт возьми: ведь правда я дал маху. Впрочем, не важно. Некрасов, он вроде вполне по-пушкински и сказал. И знаете, Серёжа: так и надо судить. Если в любом поэте есть хоть что-то от Пушкина – ну хоть какое-то пушкинское зёрнышко, – то оно и определяет, насколько поэт и русский, и подлинный и натуральный. Нет, без пушкинского зерна не создашь ни за что всенародной песни, вроде «Коробушки» или «Меж высоких хлебов затерялося».
Вот он, Палиевский. Вот вы, Пётр Васильевич, сказал бы я ему. Какой бы ни случился сбой, оговорка или промашка – ни тени замешательства. Но человек быстрейше собрался и изрёк то, чего никогда не забыть.
* * *
Не знаю, печатал ли он где свою эту мысль о пушкинском зерне. Пересказывать же буду вперемешку: и печатное в Палиевском и не печатное. И всё так самобытно, всё – ну, так восхитительно, всё глубочайше-существенно. И Вадим Кожинов тоже лет через двадцать невольно подтвердил, кстати, Палиевского правоту.
Вел он беседу с кем-то из газеты «Завтра» или «День литературы», а беседа была о Москве и Петербурге. И Кожинов указал, как задушевно выразился Пушкин именно о Москве, хотя и Питер любил:
Москва, Москва! Люблю тебя как сын – Как русский, сильно, пламенно и нежно. |
Тоже ведь промашка: не Пушкин же это, а Лермонтов, причём чуть ли не в разнузданном «Сашке». Но всё это как раз и закономерно: всё подлинное и должно казаться нам русским и именно пушкинским. И не зря же воскликнул Юрий Кузнецов: «Отдайте Гамлета славянам!»
И стоило взять его у Британии только ненадолго, как возник Григорий Мелехов. А ведь это покрепче Гамлета! И в духе «Капитанской дочки». Аксинья же – это как девица за водой поутру шла: мол, «не хочу перстня носить – хочу так дружка любить». Ну, так оно и вышло. А ведь Пушкин предупреждал, устами няни и Татьяны. Без подсказок Петра Васильевича мне бы это и в голову не пришло.
* * *
Да, обо многом предупреждал и Палиевский. Не был ли он двигателем известной дискуссии о классике. Помните? Ратоборствовали Куняев, Селезнёв, Кожинов. Был ошеломлён и растерян Эфрос.
При нём, находясь в надёжных руках, давно состоят и Гамлет, и Гамсун, и Фолкнер, и Грин, и Булгаков, и Шолохов. При нём и Пушкин с Лермонтовым – по его словам «поэтом без задачи»; при нём и Булгаков с романом, написанным ради задачи единственной – пробудить Ивана Понырева в забывшем своё Бездомном.
Так отдайте, оставьте любой неразрешимый вопрос Палиевскому. И не тщитесь, разорвав такой вопрос на клочки повседневности, решить его впопыхах: на сегодня, мол, и впопыхах хватит; мол, на сегодня и это сойдёт.
Я мог бы много написать об изумительном человеке, но ограничусь малым. А что: на ошибки его я уже указал; на бесподобный дар собраться и изречь непререкаемое – тоже. Учтите и бесподобность его самого, человека.
* * *
Не удержусь и замечу (свойство «не удержусь и» Палиевский подчеркнул в Суровцеве и подобной братии критиков-доносителей). Я же не удержусь вот почему. То есть как это Лермонтов поэт без задачи? Задача-то была; была, и сам же Лермонтов её и нащупал. Только не решал.
Во-первых: ни в коем случае не погибнуть раньше времени, да ещё имея для себя предупредительный образец в лице Пушкина.
Во-вторых. Не погибнув до срока, сделать всё самому – так, чтобы «нам уже и делать было бы нечего», как признался Лев Толстой. И ведь было, было в Лермонтове для этого пушкинское зерно! А не сделал, не довзращивал его.
В-третьих – не
смотреть до полночи готов на пляску с топаньем и свистом, –
а поступать по-другому. |
Посмотренье на народ – это в своей «Свадьбе», топчась после Лермонтова и Толстого на месте, увековечил Борис Леонидович Пастернак. Поэт – или его, пардон, лирический герой – величественно любуется, в стихотворении «Свадьба», русским народом; а сам-то ведь – о, побаивается туда же, к простому люду пьяных мужичков выйти. Ибо вдруг поколотят, а для этого причина, конечно, была.
Нет, не смотреть умилённо-обалдело – а участвовать во всенародном хороводе, где нет и грамма от разнузданного свального карнавала так называемой Европы. (Идея Палиевского; сам от него слышал, а он теперь отрицает.) Так что и задача была, и Лермонтов её чуял, но решить её не могли ни он, ни эпоха.
* * *
К чёрту я скидаю свой костюм английский. Ну-ка, дайте косу, я вам покажу: Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий? |
После Есенина – почти без осложнений, без упитий в дым и почти без буйного рукоприкладства – у нас на этом уровне разве что Шолохов, Шукшин, Белов и Рубцов. Ну, не в своей биографически-частной жизни: в своём светлом творчестве. Помню в этой связи и Палиевского: в его городе Бабушкине дома, при матушке и жене, с блинами или пасхой-куличом на столе; и в руках у автора книги «Литература и теория» – балалайка.
Она, а не задумчиво-мужественная гитара Булатов Шалвoвичей! Она, родная! И сын мой, юный балалаечник же, с удивлением и радостью смотрит и слушает, пожирая праздничную фигурную пасху бабушки Жени.
Не хвалить балалайку, а владеть ею! Вот задача.
А пить-то, на этом никто особенно и не настаивает. Да Петру Васильевичу было особо и нельзя: ещё с войны, в голод переел каких-то кореньев или чего – и желудок испортил.
Можно, нельзя… Однажды некто сказал Палиевскому, году в 1977-м: «но ведь мы не можем, нам нельзя писать этой правды и всей правды».
На что Пётр Васильевич, бестрепетно опять, возразил: «Правду всегда говорить можно. Надо только уметь это делать».
Прочтите его книги «Из выводов ХХ века», «Шолохов и Булгаков», «Русские классики». Он умел это делать всегда.
* * *
Обобщу теперь своими словами, а других у меня нету, какой получилась жизнь, во многом удачно сложившаяся благодаря Петру Васильевичу. То есть не жизнь какого-нибудь взятого из книги Хаджи-Мурата или Микулы Селяниновича Мелехова, а обычнейшего незаможнего человека. От бездомности или бесприютности – и минуя аксаковское, то есть, по аксаковскому словцу, «студентство» – к семье и счастью.
Осталась минута. От дикого ветра Укрылись с тобою мы в будке фанерной, И я говорю, что с неделю, наверно, Не будет вестей с моего километра.
Подходит дрезина по узкоколейке. А ты всё стоишь, опустивши ресницы, И, палец продев сквозь дыру в рукавице, Счищаешь пылинки с моей телогрейки.
Ни слова опять с твоих уст не сорвётся. Но слышится мне: А я ждать и не буду – Ведь сердцу не нужно вестей ниоткуда, Оно у тебя навсегда остается.
Как в детстве всё это легко начиналось! Подходят дрезины. Отходят дрезины. А сердце – моё-то где сердце осталось? Вблизи Воркуты? Иль в дали Аргентины? Иль всё это сон? Но весьма вероятно – Один по любви, а другой по работе, – И вы с Колымы в Лиссабон попадёте, И даже, с почётом, вернут вас обратно.
Дохнут сквознячком с тех учтивых таможен, Где часу иным на полжизни хватает… Что ж: будет и там, кто вам сердце предложит, Кто весть передаст, сыновей воспитает.
Лишь, выйдя на волю, былым не кичитесь: На воле сложней – там опаснее ветер. Не каждый, как в детстве, вам сердцем ответит, Да вы, в пятьдесят, и спросить побоитесь.
И всё ж это – воля. Куда торопиться? Проваливай, жалкие годы студентства! Но что до советского честного детства – К нему б я сводил сыновей, подучиться. |
Вы скажете, здесь нету литературоведения. Да, нету; но жизнь что, разве мало?
Повторяю: значительная часть этого, а особенно добрый этого исход, была обязана Петру Васильевичу. Моя жена и дети это подтвердят.
А он отпирался, хотя и не ругал.
«Насчёт советского честного детства вы верно сказали. «Студентство» – это да, по Аксакову. Тоже справедливо. И насчёт того, что там «часу иным на полжизни хватает». [Знаю, кого он имел в виду – но не пришло время огласить.] А ещё правильно – «да вы, в пятьдесят, и спросить побоитесь». Хотя…» На этом Пётр Васильевич прервался, и я почти прерываюсь.
То был 1987 год, ему было пятьдесят пять, мы сидели в так называемом «ИМЛИ АН СССР».
* * *
Ещё много позже я спросил у Петра Васильевича: а почему один человек, у которого в детстве на шее висела табличка с проставленным фашистами номером, не претендует на компенсацию, контрибуцию, приплату?
«Логика в этом есть. Потому что всяческие их контрибуции и тому подобное – НЕ РЕШЕНИЕ ВОПРОСА».
* * *
В России в день международного братства трудящихся родился – был 1932 год – чистый русский человек. В таких обстоятельствах рождения совместились, если вдуматься, сразу две идеи. Обе эти идеи человек всю жизнь и представляет, им верно служит своим трудом; только без международного скитальчества, подвижники которого крайне на Петра Васильевича озлоблены, за его неуязвимость.
* * *
Партийные организации и партийные литературы! Не учите Петра Васильевича жить, писать, думать и «правильно вести». Не поучайте учёных. Лучше подучитесь сами. И не забудьте перечитать его очень своевременные, его нужные книги с пользой для себя. Не то он напишет короткую такую статейку о вас, любезнейшие.
Спасибо тому, что обеспечило его появление на свет. Особенно бабушке Жене, с её пасхой и непременными билетами для нас в Большой зал консерватории.
Интересно, знают ли в Смоленске о восьмидесятилетии своего славного земляка? Возраст для вполне ещё разрешимых задач.
Хотя есть и важная особенность. Человек знает, что решать надо и задачи неразрешимые. И не имитировать их разрешимость через всяческие парадигматики и бинарные оппозиции.
А в Америке, куда его приглашали и где оставляли, он не задержался. Не очень понравилось.
Сергей НЕБОЛЬСИН
Мнения и суждения П.В. Палиевского:
О.Э. Мандельштам – (забыл, какой; ну, некий) нарост на Тютчеве;
Белла Ахмадулина, по её словам, родилась в трагическом 1937 году (и только чудом сразу же избежала ареста);
В Евгении Евтушенко ещё есть что-то человеческое – как в Душечке, которая любит то ХХ съезд КПСС, то Братскую ГЭС за её мужественность, то Казанский университет братьев Ульяновых, то Yellow submarine; а в Вознесенском – налицо только безликий и бесполый блуждающий электрон;
Я не москвич – я чувствую, что я был и есть смолянин;
Наше начало – не карнавал, а хоровод;
Мы – не скифы, и это Пушкин пророчески сказал ХХ веку;
Совсем не доказано, что в лице Солженицына в былое жилище Булгакова заявился «его ученик и последователь»; время рассудит, так ли это;
Реализм – хлеб искусства. А чёрный хлебушко – калачу дедушка
В Приёмную Комиссию МО СП РСФСР
Отзыв о работах тов. П.И. Палиевского
Мне прислана только часть работ П.Палиевского, появившихся в печати за последние годы. Я постараюсь охарактеризовать тов. Палиевского, учитывая и некоторые его произведения, которые не были мне присланы и которые я читал в журналах и в научных изданиях.
Круг тем П.Палиевского широк. Его интересует русская классика (работы о Льве Толстом) и современная зарубежная литература (статьи об английской и американской литературах, участие в редколлегии журнала «Иностранная литература»). Занимается тов. Палиевский и проблемами истории советской литературы, и вопросами структурализма и поэтики.
И при этом, обращаясь к любому заинтересовавшему его материалу, П.Палиевский всегда выступает как вдумчивый и самостоятельно мыслящий теоретик литературы. Теория литературы – его призвание. И проблемами теории литературы (и шире – искусства) он занимается на любом материале – историко-литературном и современном, советском и зарубежном.
П.Палиевского чрезвычайно интересно читать. Он пишет, размышляя, вовлекая читателя в круг своих размышлений. Он не категоричен, он исследует, анализирует, ищет выводов. Такой характер его творчества отражается и на его стилистической манере – самостоятельной и обладающей прелестью.
П.Палиевский принадлежит к числу тех литературоведов, которые и критики, которые мыслят и пишут актуально. В его критических статьях – о Уильяме Фолкнере («Знамя», 1965, № 3) и Греме Грине (в сборнике «Литература и новый человек», изд. «Наука», 1963) – чувствуется учёный литературовед, хорошо ориентирующийся и в историко-литературных проблемах, и в области научно-теоретического анализа художественной формы.
Историко-литературные и теоретико-литературные работы П.Палиевского это и работы критика, – они всегда актуальны, на них можно многому научиться в подходе к эстетическим проблемам, к искусству эстетического анализа. В этом смысле очень показательны такие работы П.Палиевского, как его исследование «О художественном произведении», посвящённое анализу «Хаджи-Мурата» («Вопросы литературы», 1965, № 2 и в расширенном виде в сборнике «Теория литературы», том III, изд. «Наука», 1966), и статья «Экспериментальная литература» («Вопросы литературы», 1966, № 8).
Как теоретик и критик литературы, П.Палиевский естественно вовлекается в научную и литературно-критическую дискуссию. Я с большим интересом прочитал его выступления за «круглыми столами» журналов «Иностранная литература» («Литература, документ, факт», 1966, № 8) и «Вопросы литературы» («Актуальные проблемы критики и литературоведения», 1966, № 6). Сознательно дискуссионны, проникнуты поисками новых творческих решений и статьи П.Палиевского в I и III томах «Теории литературы» Академии наук СССР, где им разработаны такие проблемы, как – «Внутренняя структура образа» и «Постановка проблемы стиля», а также статья «Мера научности» (о проблемах структурализма и литературно-научного исследования, «Знамя», 1966, № 4). С отдельными положениями работ П.Палиевского, помещённых в «Теории литературы», можно – повторяю это – спорить. И я спорил с их автором, стараясь кое-что уточнить и кое-что отвергнуть в его исследованиях. Но нельзя не признать, что в этих статьях перед нами талантливый, блестяще образованный, творчески развивающийся, ищущий, интересный исследователь искусства и критик.
Мне работа П.Палиевского представляется чрезвычайно интересной и глубоко писательской, обогащающей культуру нашей эстетической мысли. Для меня П.Палиевский не сухой, скучный исследователь, а именно писатель, критик, насквозь литературный человек, живущий самыми актуальными интересами художественного творчества, решению которых он помогает своими произведениями.
Для меня нет никаких сомнений в том, что П.И. Палиевского следует принять в члены Союза писателей.
А.ДЫМШИЦ
27.3.67.
Редакция «ЛР» присоединяется к поздравлениям. Мы желаем Петру Васильевичу Палиевскому наконец осмелеть, печатать талантливые пародии под своей фамилией и больше не бояться говорить правду о прочитанном журналистам. Да, и больше, Пётр Васильевич, пожалуйста, не деритесь с Владимиром Григорьевичем Бондаренко.
Добавить комментарий