На раздаче индульгенций
№ 2012 / 26, 23.02.2015
Так получилось, что в первые годы существования газеты «Литература и жизнь» ключевым подразделением в редакции был не отдел внутренней жизни, занимавшийся в основном освещением политических и социально-экономических проблем страны
Так получилось, что в первые годы существования газеты «Литература и жизнь» ключевым подразделением в редакции был не отдел внутренней жизни, занимавшийся в основном освещением политических и социально-экономических проблем страны, и даже не отдел литературы, призванный искать лучшие образцы современной прозы и поэзии, а отдел критики. Вся политическая борьба, схватки охранителей с ревизионистами, выработка нового партийного курса – всё это в газете в обязательном порядке преломлялось сквозь литературно-критические статьи. Не случайно практически все заместители главного редактора газеты вплоть до 1963 года были только критиками, за исключением разве что одного А.И. Кузнецова. Кроме того, критики зачастую возглавляли в редакции и ряд направлений. Они периодически отвечали в газете за экономический раздел, международный отдел и даже за письма.
Проблема упиралась в другое – в идейный и художественный уровень критики. Впрочем, с идейностью всё обстояло более-менее в порядке. Полторацкий изначально заявил о приверженности газеты традиционным ценностям. Он признавал лишь два критерия: партийность и народность. Что не отвечало этим принципам, было для него чуждо. Другое дело, что, отвергая абстракционизм и не одобряя модернизм, Полторацкий не хотел лезть на рожон и объявлять непримиримую войну либералам. Лично он всегда был заинтересован в пусть хрупком, но всё-таки мире. Поэтому первой газета в бой, как правило, не вступала. Ещё сложней оказалось с художественностью. Полторацкий не понимал природы творчества, а в теории литературы он и вообще не разбирался. Его вполне устраивало примитивное мышление, лишь бы оно не выбивалось из партийного курса.
Неудивительно, что новую писательскую газету в первых номерах шатало из одной стороны в другую. Сначала начальство попыталось проявить принципиальность. Газета была провозглашена чуть ли не свободной трибуной. Авторам почти разрешили ругать всех писателей подряд, невзирая на должности и заслуги.
В этом плане показателен был номер за 18 апреля 1958 года. Из старой гвардии в нём напомнил о себе заслуженный графоман Фёдор Панфёров. Автор кондовых «Брусков» в своих заметках «Перед открытым занавесом» с необъяснимой яростью вдруг обрушился на поставленную в Центральном театре транспорта последнюю пьесу всегда ироничного Евгения Шварца «Повесть о молодых супругах». Могущественный редактор журнала «Октябрь» предупреждал, что патриархи советской литературы, воспитанные в духе классовой борьбы, без боя театр сторонникам чистого искусства никогда не уступят.
Но рядом с Панфёровым редакция поместила статью совсем иного плана Георгия Тушкана – «Необходимый разговор». Взяв другую тему – проблемы приключенческой и научно-фантастической литературы, писатель предупредил, что более монополии обанкротившихся патриархов быть не может. Он дал понять, что в приключенческом жанре сложилась своя мафия, которую пришло время разоблачить. Тушкан смело отчитал ближайшего соратника Панфёрова – Л.Шейнина, поставил на место зарвавшегося Льва Кассиля и решительно взял под свою защиту Г.Брянцева и Льва Овалова, придумавшего майора Пронина.
 |
| Евгений ОСЕТРОВ |
Одновременно ещё несколько тенденций выявил в этом же номере сатирик Виктор Ардов. Он первым обратил внимание на проблему «перекрёстного опыления». Сатирик недоумевал, как в одном и том же издательстве могли выйти неудачные сборники Евгения Винокурова и Александра Коренева. Оказалось, один поэт отредактировал другого, а тот в благодарность пробил книгу своего благодетеля.
Понятно, что три материала выражали позиции совершенно разных литературных группировок. Но любая газета для того и предназначена – чтобы давать слово всем течениям. По идее, она должна была превратиться в свободную трибуну. Но это в планы стоявшей за Полторацким группы Грибачёва – Софронова не входило. И уже в мае 1958 года газету резко развернуло в другую сторону. Пошла одна тягомотина: «подвалы» о вкладе Маркса, Энгельса и Ленина в развитие литературы, полосные призывы к усилению классовой борьбы и бездарные передовицы о важности темы труда.
Как чёрт из табакерки вдруг вылез постоянный информатор бывшего главного комсомольского доносчика Александра Шелепина – Михаил Шкерин, который 30 мая 1958 года на всю страну заявил, что хватит копаться в прошлом. «Многие писатели, – негодовал этот плохо образованный трибун, – повёртываются лицом к прошлому, критики превращаются в архивариусов, издатели, призванные быть партийными организаторами литературы, становятся безучастными, пассивными наблюдателями. Мириться с этим больше нельзя».
На эти шараханья наложилось ещё одно обстоятельство. Ещё не утихли страсти после двадцатого съезда партии, на котором Хрущёв инициировал осуждение культа личности Сталина и новую волну реабилитации незаконно репрессированных в 30-е годы граждан. Казалось бы, газета должна была бы все силы бросить на осуществление нового партийного курса. Но что происходило в реальности? Похоже, Полторацкий и стоявшие за ним Соболев и Грибачёв не то чтобы засомневались в правильности спущенной сверху линии. Они полагали, что после прилива по закону природы неминуемо последует отлив. Во всяком случае некоторые выступления на узких совещаниях секретаря ЦК Поспелова и завотделом культуры ЦК Поликарпова можно было трактовать и так и этак.
Не поэтому ли Полторацкий долго не мог определиться с тем, как подавать материал о расстрелянных писателях?! Пробный шар был сделан в номере за 24 мая 1958 года.
Редактор рискнул дать материал давнего соратника члена редколлегии новой писательской газеты Николая Рыленкова – Фёдора Власова «Неоправданные восторги» с осуждением двух критиков – охранителя М.Чарного и либерала В.Гоффеншефера за предисловия к однотомникам посмертно реабилитированных Артёма Весёлого и Ивана Катаева. Претензии Власова, имевшего покровителей в ЦК, сводились к тому, что и тот и другой писатель якобы ничего существенного не создали. Один, мол, увяз в зауми, другой был чуть ли не посредственностью. Власов сделал вывод, будто на Чарном и Гоффеншефере лежит «большой грех нетребовательности, неправомерного амнистирования явно незрелых произведений, необоснованного пересмотра эстетических критериев, забвения, а иногда и попыток косвенной реабилитации обанкротившихся в жизни отдельных группировок и их теоретических платформ». В этом контексте само собой напрашивался просто ужасный вывод: ну расстреляли несколько писак в 37-м году, и правильно сделали.
Цинизм ситуации усугублялся тем, что с осуждением Чарного и Гоффеншефера выступил не какой-то книжный червь, далёкий от политических баталий 30-х годов. Власов был непосредственным участником литературных схваток. Добивать классовых врагов он научился ещё в аспирантуре у будущих руководителей Агитпропа ЦК Ф.Головенченко и А.Еголина. За яростную нетерпимость к оппортунистам его в 35-м году взяли в «Новый мир». Вот уж где сын смоленского крестьянина вволю порезвился над несогласными с генеральной линией партии писателями. Так что Власов прекрасно знал, за что поплатились своими жизнями Артём Весёлый и Иван Катаев. У него у самого руки были по локоть в крови. Не случайно в 38-м году за холуйство он получил под своё начало журнал «Молодая гвардия», превратив это издание в жалкую агитку. Известно, что уцелевшие свидетели смертельных довоенных дискуссий не раз после двадцатого съезда партии требовали привлечь Власова к ответственности и убрать с поста директора Московского областного пединститута им. Крупской. Вот бывший комиссар и засуетился. Чтобы удержаться во власти, он бросился к своим любимым героям – Фёдору Гладкову и Леониду Леонову – и попросил заступничества у Полторацкого. Но Гладков уже был тяжело болен. А Леонов по давней привычке под благовидным предлогом отстранился.
Подставил своё плечо Власову лишь Полторацкий. Но не только потому, что он сам был замаран в довоенных гонениях на часть ивановских писателей. Судя по всему, Полторацкий хотел проследить, какова будет реакция партаппарата и элиты. Не случайно Власов по его просьбе не стал задевать культовые имена, такие как Осип Мандельштам или Борис Пильняк, а прошёлся по менее известным фигурам. И что получилось? Многие литературные группировки бесчестную статью Власова то ли не заметили, то ли попросту её проглотили. Стоявший за Полторацким Грибачёв уже хотел праздновать победу: мол, пора все эти репрессии позабыть. В этом вопросе с вождём охранителей, как это ни парадоксально, полностью оказалась солидарна Вера Панова, заявившая в Ленинграде: мол, сколько можно носиться с репрессированными. Знавшие писательницу люди недоумевали: неужели Панова забыла, что власть сотворила с её семьёй до войны?! Но Полторацкий сделал другой вывод: печатать репрессированных авторов надо, но очень дозированно, и лучше тех, кто успел покаяться, – Бориса Дьякова, Галину Серебрякову, Ярослава Смелякова, Андрея Алдан-Семёнова. Рукописи других, к примеру, Леонида Мартынова, Сергея Маркова, Адриана Македонова, он уже читал через лупу – дабы меж строк не проскочила какая-нибудь крамола. Ну а таких, как Шаламов, редактор до последнего держал на расстоянии.
 |
| Виталий ВАСИЛЕВСКИЙ |
Кстати, самому Власову нападки на Чарного и Гоффеншефера не только не помогли закрепиться во власти. Его по-тихому быстренько вымели даже из Союза писателей. 5 сентября 1958 года руководитель Московской писательской организации Федин брезгливо отмахнулся от скомпрометировавшего себя бывшего комиссара и с формулировкой «считать механически выбывшим из Союза писателей» кулуарно исключил его из литературного сообщества как человека, не опубликовавшего «значительных литературных работ». Хотя он знал, что сразу после войны этот Власов написал докторскую диссертацию по Глебу Успенскому, а потом подготовил мнографию о Леонове. Это свидетельствовало о том, что доносчики из веры вышли.
Что касается упомянутых Власовым грехов. Здравый смысл подсказывал, что акценты следовало расставить совсем иначе. Во-первых, стоило пустить историков в архивы и выяснить, что в действительности случилось в годы репрессий. Во-вторых, пора было досконально выяснить, что за группировки у нас существовали и чем они занимались в реальности, а не продолжать навязывать одни ярлыки. Власов, по сути, попытался загнать литературоведение в строго заданные рамки и подчинить эту науку классовой борьбе и новым политическим интересам. И ведь редактор «Литературы и жизни» его в этом полностью поддержал.
Полторацкий продемонстрировал явную незаинтересованность в создании честной истории русской литературы советского периода. Ему, похоже, хотелось сохранить статус-кво и оставить прежнюю систему ценностей. Это подтвердили другие шаги редакции. В том же мае 1958 года в газете появились два материала на грани истерики за странной подписью «Литературовед». В первой статье «Факты и иллюзии» – она была напечатана 18 мая – аноним обрушился на сильно запачкавшегося в кровавых писательских разборках Всеволода Иванова, но не за доносы на Бабеля и других бывших сподвижников, а за стремление рассказать хоть усечённую, но всё-таки часть правды о группе «Серапионовы братья». По мнению анонима, «порочная идеологическая сущность программы «Серапионовых братьев» переоценке не подлежала. А заодно аноним потребовал пролить свет на чуждую группировку ОПОЯЗ. А во второй – «Это ли история поэзии?», 28 мая, редакция устами другого анонимного литературоведа обрушила мощный удар на скромного критика Е.П. Любареву. Эта учёная в глазах охранителей проштрафилась тем, что не так, по их мнению, осветила в вузовском пособии «Русская советская литература» поэзию 30-х годов, предав забвению Демьяна Бедного и ни разу не упомянув о первых шагах А.Прокофьева, С.Михалкова и С.Васильева, зато сильно преувеличив роль Сельвинского и Кирсанова. Аноним возмущался тем, что в обзорной статье Любаревой «не определены с должной ясностью и полнотой основные идейно-тематические проблемы, решавшиеся поэзией» и «почти ничего не сказано об идейной борьбе».
Вот такая обозначилась странная тенденция. И она превалировала в газете достаточно долго.
Теперь пора сказать о том, кто же формировал в «Литературе и жизни» линию газеты. Главный редактор Полторацкий? Не совсем. Он хотел стоять над схваткой. А программированием у него занимались в основном Евгений Осетров, Виталий Василевский и Виктор Тельпугов.
Осетров считался в газете по должности вторым человеком. Он официально в течение полутора лет являлся единственным заместителем Полторацкого. По своим взглядам это был убеждённый охранитель. Но, как и Полторацкий, Осетров отвергал крайности и всегда отличался исключительной осторожностью. Он очень бдил за тем, чтобы оценки сотрудников и авторов не расходились с партийным курсом.
Более всего Осетров боялся современности. Он воспринимал текущий литпроцесс как минное поле, чересчур усеянное многочисленными сюрпризами. Критик никогда не знал, где можно было подорваться. Стоило ему поддержать стихи о древних храмах начинающего архитектора Андрея Вознесенского, как выяснилось, что поэта повело не в ту сторону. В другой раз он хотел похвалить за любовь к малой родине организаторов альманаха «Тарусские страницы», а туда, как оказалось, пробрались носители чуждых идей. Поэтому из современников Осетров предпочитал печатать лишь не единожды проверенных литературных генералов и бывших сталинских лауреатов. В этом плане он ориентировался в основном на Александра Прокофьева, Михаила Исаковского и Николая Рыленкова. Даже поэзия Анны Ахматовой очень долго оставалась его тайной любовью (поскольку позорное постановление ЦК от 1946 года оставалось в силе и Суслов до последнего от ждановского курса открещиваться не собирался). А так Осетров как критик предпочитал писать в основном о безобидной старине.
Я как-то не поленился и в очередной раз перелистал газетные подшивки за 1958–1962 годы. Всего я насчитал в «Литературе и жизни», кажется, двадцать шесть публикаций Осетрова. Из них только три были посвящены современным писателям: одна – Ярославу Смелякову, который после трёх арестов с азартом воспевал свою комсомольскую юность, другая – Герою Советского Союза Сергею Борзенко и третья – патриарху Леониду Леонову. В других Осетров рассказывал о библиографах Масановых, библиофиле Смирнове-Сокольском, старом книжнике И.Розанове, радищевце Иване Пнине, иконописце Андрее Рублёве, исследовании О.И. Поповой о Грибоедове… Я уже не говорю о том суконном языке, каким критик повествовал о своих героях. Понятно, что такие безобидные материалы никому не угрожали. Они практически не задевали ни охранителей, ни либералов. Правда, в них особо никто и не вчитывался.
Василевский был более сложной фигурой. Он тоже выступал за партийность и народность. Но в отличие от Осетрова ему хотелось держать руку на пульсе жизни. В этом плане показательна была его статья «Мнимые соблазны», появившаяся в номере за 22 августа 1958 года. Формально Василевский решил обсудить первые опыты в прозе трёх перспективных, на его взгляд, авторов: В.Полторакина из Омска, Ильи Лаврова из Читы и москвича Юрия Казакова. Но вместо анализа дебютных произведений он уловил только одну тенденцию – уход молодёжи от актуальных тем. Ну и дальше понеслось.
Василевскому не понравилось, что провинциальную молодёжь потянуло в далёкую историю. Да ладно, если б она верно и с классовых позиций расставляла акценты. Нет же. Вон Полторакин в повести «Художник» сосредоточился не на героях-подпольщиках, бросивших вызов колчаковской армии, а на каком-то декаденте, за которым, судя по всему, маячила расхристанная фигура короля сибирских поэтов Антона Сорокина. Соответственно в гражданской войне молодой писатель увидел не героику борьбы, завершившуюся победой большевиков, а лишь тиф, горе и одиночество. Это-то и взбесило Василевского. Он деланно возмутился: почему «ни у Лаврова, ни у Полторакина нет рассказов о труде и о трудовой борьбе советских людей»?
Другой момент, который вызвал у Василевского приступ ярости, – подражание молодых писателей модным западным авторам. Критик негодовал: почему до талантливых сибиряков никак не доходило, что «книги Ф.Мориака, Г.Бёлля и частично Ремарка – законченно декадентские произведения»? И тут же нашлись виноватые – высокомерные столичные издатели, которые посмели заказать предисловие к тому же Ремарку законченному снобу Копелеву.
 |
| Виктор ТЕЛЬПУГОВ |
Но особенно сильно Василевский вдарил по Казакову. Ему не понравилось, что два рассказа молодого писателя – «Странник» и «Арктур – гончий пёс» – оказались «начисто лишены путеводных примет времени». Влиятельный литературный функционер тут же задался вопросом: куда смотрели его коллеги из региональной и центральной прессы. Он решительно потребовал: «Местная печать, а в отношении к Ю.Казакову – и московская, должна была бы занять наступательную позицию, броситься в борьбу против декадентских настроений, против практического отрицания современной темы и ухода на «горные вершины» вечных, «общечеловеческих» сюжетов и сюжетцев».
А на кого же молодёжь, по мнению Василевского, должна была равняться? Образцом для подражания он объявил некоего Вячеслава Ковалевского, напечатавшего у Полторацкого до его перехода в газету «Литература и жизнь» в нечитабельном альманахе «Наш современник» насквозь фальшивую повесть «Брат и сестра» о Зое и Шуре Космодемьянских. Мало того, что эта повесть была просто плохо написана. Она ведь содержала и много лживых фактов. То, что было простительно П.Лидову, который в войну по горячим следам продиктовал в «Правду» очерк о Космодемьянской, спустя пятнадцать с лишним лет вызывало уже одно недоумение. Историки выяснили новые существенные детали. А Ковалевский продолжал петь заезженную пластинку, сознательно фальсифицируя трагический образ своей героини. Ковалевский достоверность подменил одними лозунгами.
При этом Василевский, повторю, не был одномерной личностью. Во-первых, он вырос в семье священника, в которой всегда почтительно относились к русской истории и патриархальным ценностям. Во-вторых, у него было неплохое образование, с ним в разные годы занимались как основатели формальной школы литературоведения, так и новаторы, замахивавшиеся даже на Пушкина. В-третьих, Василевский имел характер. Его нельзя было причислить к слепым исполнителям чужой воли. Сколько раз он, лишь бы сорвать неправедные приказы начальства, уходил в пьяные загулы. К слову: одна из пьянок закончилась для ершистого литератора обращением Ильи Эренбурга в ЦК партии к Поспелову. Так почему же весной 1958 года Василевский от одних потребовал не только актуальности, но и какую-то особую эстетику, а другим, получилось, всё спустил? Неужели сработала корпоративная солидарность (известно, что главный редактор газеты Полторацкий сильно недолюбливал Паустовского, а Казаков числился у старого мастера в любимейших учениках)?
Что касается Тельпугова, это был типичный карьерист. Всё его образование состояло из фабрично-заводского училища и трёх курсов вечернего Литинститута. Хороший литературный вкус он никогда не имел. Главное достоинство этого литератора заключалось в другом – в умении держать нос по ветру. Благодаря этому он ещё в войну оказался в аппарате ЦК комсомола. Потолком его комсомольской карьеры стала должность завотделом в «Комсомолке». Ну а потом партия бросила незадачливого чинушу в Союз писателей.
Начинающий литфункционер сразу понял, на чьей стороне власть, и изначально примкнул к Бабаевскому и Бубеннову. Но литературный генералитет не обольщался. Он понимал, что имел дело всего лишь с «шестёркой». Ажаев, который сам толком писать не умел, однажды презрительно заметил, что Тельпугов – «это пример критика, не имеющего фундаментальных трудов, но очень активно участвующего в том, что мы называем литпроцессом». Под литпроцессом вельможный сановник, видимо, подразумевал подобострастную книжечку бывшего фэзэушника о вечном прислужнике властей Сергее Михалкове. Кстати, за вшивенький очерк о себе сталинско-хрущёвский угодник через какое-то время пристроил верного оруженосца комиссаром в новую писательскую газету «Литература и жизнь».
Самостоятельных мыслей Тельпугов никогда не имел. Он в первую очередь пел осанну людям из команды Михалкова – Сергею Баруздину, Марии Прилежаевой, Сергею Алексееву и прочим графоманам, которые впоследствии образовали некую мафию, насаждавшую свои порядки в области детской литературы, а также продвигал многообещавших комсомольских стихотворцев типа Андрея Дементьева, рулившего в Калинине местной молодёжкой.
Как критик Тельпугов был ноль. Да, он иногда важно надувал щёки и раздавал указания. Пример тому – его статья «Оружие критика» в номере за 24 апреля 1959 года. Михалковский ставленник с гордостью провозгласил: «За последние годы не было у нас ни одного факта «зажима» критики». Видимо, Лакшина или Померанцева гнобили на какой-то другой планете. Дальше Тельпугов деланно разводил руками: где острота и принципиальность? Но когда дело дошло до конкретных имён, тут же свалил в кусты, ограничился одним Назаренко, который действительно перехвалил альманах «Молодой Ленинград». На сильных мира сего комиссар замахнуться побоялся. Наоборот, он тут же на всякий случай, фигурально выражаясь, «вылизал» всё Михаилу Алексееву.
Кстати, Полторацкий первые два года нередко заместо себя в редакции оставлял почему-то не своего официального заместителя Осетрова, а Тельпугова, имевшего статус всего лишь члена общественной редколлегии. Видимо, он допускал, что Осетров при всей своей осторожности в отличие от Тельпугова всё-таки мог пропустить в газете какие-то крамольные материалы. Но и на старуху нашлась проруха. В мае 1959 года подкачал и Тельпугов, не убравший из номера задевавший интересы литературных тузов фельетон Николая Носова.
Понятно, что никакого единства в этой троице – Осетров – Василевский – Тельпугов никогда не существовало. Каждый из этой троицы преследовал свои цели. Это, естественно, сильно отразилось на состоянии критического раздела газеты.
Как ни хотел Полторацкий, но уже летом 1958 года газету по самое некуда втянули в групповую борьбу. Редакция вынуждена была развернуть бои сразу на нескольких фронтах.
Главный фронт обозначили Николай Грибачёв, Всеволод Кочетов и Анатолий Софронов. Они потребовали, чтобы газета решительно выступила против ревизионистов любых мастей. Под ревизионистами вожди охранителей понимали либерально настроенную часть творческой интеллигенции, которая жаждала после разоблачения космополитов реванша и полного контроля над творческими союзами.
Первым в атаку с открытым забралом пошёл Иван Шевцов. Весной 1958 года он добровольно выступил в защиту Николая Грибачёва, на совести которого была организация целого ряда литературных погромов в 1949–1952 годах. Затем у него появилась навязчивая идея сбросить с пьедестала Илью Сельвинского. Следом за Шевцовым знамя борьбы подхватил Михаил Алексеев. Он неумело стал оборонять беспомощный роман Кочетова «Братья Ершовы». Потом эстафету приняли Валерий Друзин и Борис Дьяков, замахнувшиеся на главный оплот либерализма – «Новый мир» Твардовского. 6 сентября 1959 года эта сладкая парочка спустила всех полканов на Григория Бакланова, Александра Володина и Юрия Казакова. Два влиятельных функционера из Союза писателей России в своей подленькой статье «Жить и работать для партии и народа» констатировали: «Бытовая непосредственность, острое ощущение отдельных мелочей жизни присутствует и в «Пяди земли» Г.Бакланова, и в «Пяти вечерах» А.Володина, и в «Отщепенце» Ю.Казакова». Они не могли смириться с тем, что «в пьесе А.Володина «Пять вечеров» на роль положительных героев претендуют бесцветные, духовно убогие люди, с головой погружённые в атмосферу обывательского прозябания». Эти партийные надзиратели плакались: мельчают герои. Им следовало подать пафос оптимизма.
Ладно, газета невзлюбила Бакланова, Володина и Казакова. А кто же ей был мил? Посмотрим, кого она прославляла рядом со статьёй Друзина и Дьякова. Ага, некто Ан. Дремов в статье «Огонёк юности» восторгался стихами какого-то Михаила Шестерикова. Номером раньше, 4 сентября, Тельпугов чуть ли не в шедевры записал бездарную книжку стихов Игоря Строганова «Морские дороги». А номером позже, 9 сентября, плагиатор Юрий Пухов пропел песнь «Время зовёт» сталинскому лауреату Семёну Бабаевскому. Вот так: тончайший лирик Казаков – это дутая фигура, а графоман Строганов – без пяти минут классик.
Ну, с затеявшими атаку на либералов Шевцовым и Алексеевым всё было ясно. Они полжизни провели в армии и не успели получить серьёзного образования. О многом эти писатели судили поверхностно. Они очень часто даже не могли толком сформулировать свои мысли. Но Друзин-то был другим. Когда-то он поклонялся Николаю Гумилёву и чтил Ахматову. И вот же, оказался в одной компании, простите за резкость, с литературной шпаной, которая признавала, похоже, только стадный инстинкт.
Одновременно с испытанными бойцами, такими как Шевцов и Друзин, в бой против либералов ринулись молодые поэты Алексей Марков и Игорь Кобзев. С одной стороны, газета попыталась их руками оградить от любой критики слабенькие романы Семёна Бабаевского, Виталия Закруткина, Сергея Воронина, Михаила Бубеннова, Анатолия Калинина, Николая Шундика. А с другой – она готова была порвать на куски Илью Сельвинского, Юрия Казакова, Ричи Достян, Владимира Тендрякова и Давида Самойлова.
При этом все стороны конфликта были хороши. Верный кочетовец Друзин яростно нападал на ближайшего сподвижника Твардовского – Александра Дементьева, тот страстно обличал какого-нибудь Софронова, и за этой дракой два бойца даже ни разу не вспомнили о том, как после войны они вместе дружно «топили» в Ленинграде Зощенко и Ахматову, а потом прорабатывали литературоведов-«космополитов». В феврале страшного 49-го года Дементьев, увлёкшись поисками вредителей, дошёл до того, что потребовал от Друзина убрать из подведомственной ему «Звезды» бывшую жену – Раису Мессер, воспевавшую Ольгу Форш и Бориса Лавренёва. Погромщик в вину Мессер вменил «прославление буржуазных сатириков Ильфа и Петрова». И Друзин, имея выходы на Маленкова и всё руководство Агитпропа, тут же пошёл у Дементьева на поводу. Ценитель Гумилёва отстаивать бывшую жену не рискнул. Старые счёты бывшие соратники начали сводить лишь спустя десятилетие.
Личные интересы лежали и в основе битвы Александра Коваленкова с Ильёй Сельвинским. Коваленков ведь ещё в войну сцепился с одним из главных пропагандистов Сельвинского – Фёдором Левиным. Но в открытом поединке победителя выявить не удалось. Всё решил донос, стоивший Левину ареста. В конце 40-х годов, когда начались гонения на космополитов, Коваленков надеялся закрепить свою нечестную победу. Но получилось иначе. Неожиданно на нары отправили его самого, хотя он никогда в низкопоклонстве перед Западом замечен не был. Ну а потом Коваленков схлестнулся в Литинституте с Сельвинским. Оба поэта вели там семинары и оба читали курс по стихосложению. Только один, поддерживая тактовый стих, оправдывал блатную лексику, а другой признавал лишь ямб да хорей. При этом у одного аудитория всегда была набита до отказа, а у другого – пустовала. Разве такое можно стерпеть? Полторацкий, пойдя на поводу у Коваленкова, руками Шевцова попытался выдавить Сельвинского из текущего литпроцесса. Для пущей важности к спору был привлечён даже профессор Г.Поспелов. Как теоретик литературы он ничего существенного из себя не представлял, но его родной брат занимал пост секретаря ЦК КПСС по пропаганде, а это не хухры-мухры.
Конфликт удалось уладить лишь через пару лет. Помог известный конформист Александр Дымшиц, который хотел и с «правыми» дружить, и сохранить отношения с одесской литературной школой. Летом 1960 года он в одной из статей осторожно заметил: да, Сельвинского иногда надо поправлять за некоторые заблуждения, но при этом нельзя отрицать былые заслуги. Только после этого поэт наконец возвратился в «Литературу и жизнь» в качестве полноценного автора. А так, при Осетрове – во многом благодаря Коваленкову и Шевцову – к газете его на пушечный выстрел не подпускали. Он считался для главного печатного органа Союза писателей России персоной нон грата.
Завязнув на фронте борьбы с ревизионистами, газета «Литература и жизнь» параллельно вынуждена была под давлением клана Грибачёва – Софронова открыть бой за литературную молодёжь. В какой-то момент грибачёвская группа вдруг обнаружила, что она осталась без мощного подкрепления. Если на стороне команды Паустовского из молодых долго выступали Казаков и Бондарев, то Грибачёв мог опираться разве что на Кобзева, которого мало кто читал. Поэтому команда Соболева срочно объявила смотр резервов. А кто тогда из молодых успел по-крупному засветиться? Евтушенко, Вознесенский, Анатолий Кузнецов, Войнович, Гладилин, Римма Казакова… В общем, начался, как говорили разведчики, процесс вербовки и перевербовки.
 |
| Валентин ОВЕЧКИН |
В «Литературе и жизни» борьбу за молодые умы начал, кажется, Валентин Овечкин, посвятивший простенькой повести Кузнецова «Продолжение легенды» в номере за 3 августа 1958 года целых два огромных подвала. Надо отметить, что Кузнецов идеально подходил на роль вождя новой литературной волны. Ему было всего 28 лет. Далёкая история его ещё не занимала. Он начал с покорения Сибири, успев засветиться на одной из главных строек коммунизма – Иркутской ГЭС. Лучшего кандидата для раскрутки литературный генералитет и придумать бы не смог.
Овечкин в целом творческие поиски молодого автора поддержал. Он отметил, что повесть «Продолжение легенды» «написана не без душевного волнения» и «в общем полезная». Что же ему не понравилось? Примиренческий конец. Мол, зря писатель уступил демагогам. Он считал, что лирическому герою Кузнецова не следовало идти на поводу у комсорга Михаила Ольхонского. Если за одним персонажем писателя стояли реальные дела и он вправе был требовать бытовой обустроенности, то другой утонул в словоблудии.
Посыл Овечкина в общем-то был понятен. Он уже устал от пафосных речей партийных и комсомольских бонз, которые своё неумение организовывать для людей нормальные условия, как правило, прикрывали красивыми лозунгами. Но его никто не услышал. Не поэтому ли бездушие велеречивых функционеров потом подтолкнуло писателя к суициду? А Кузнецов стреляться, естественно, не собирался. Тогда он ещё чистил себя под Ленина.
Поскольку впрямую начальство статью Овечкина не осудило, Полторацкий пошёл дальше. Вскоре он напечатал первые стихи Евтушенко, Вознесенского, Казаковой, Рождественского и в перспективе был не прочь опубликовать Войновича и Гладилина. Но старшие товарищи тоже не дремали. Они заметили, что в «Литературе и жизни» молодые экспериментаторы печатали одно, поддерживая праведные идеи, а в других изданиях отстаивали совсем другие ценности – пропагандировали каких-то отщепенцев или воспевали пожары в архитектурном институте.
От редактора газеты вновь потребовали определиться, с кем он. Полторацкий, естественно, предпочёл в очередной раз солидаризироваться с Грибачёвым и искать новые идеалы, делая из молодых ставку то на Антонину Баеву, то на Ивана Николюкина, то на Эдуарда Шима. Для него всё стали решать не тексты, а героические биографии. Хотя личное мужество далеко не всегда означало высокое качество сочинений. Кончилось всё спустя несколько лет страшной перепалкой в Кремле, когда Николай Грибачёв кричал: «Нет, мальчики!», мол, ваша мазня не пройдёт («Чёрт знает что малюют на полотнах, чёрт знает что натаскивают в стих»), а Рождественский в ответ решительно заявил: «Да, мальчики!», дав понять, что последнее слово будет всё-таки за его сторонниками («Да, мальчики! Со мною рядом встаньте над немощью придуманной возни…»).
Особо стоит отметить, что все схватки литературных генералов с ревизионистами протекали, как правило, на очень унылом газетном фоне. Нормальная литературная критика в «Литературе и жизни» очень долго отсутствовала. Не считать же серьёзным прорывом культивировавшиеся тогда в газете жанры хвалебного литературного портрета и подобострастных (угоднических) рецензий на посредственные книги нужных авторов. Я не поленился и подсчитал: с конца мая по середину августа 1958 года в газете появилось 18 портретов. Газета крупно представила Ольгу Форш, Кондратия Урманова, Мустая Карима, Ивана Соколова-Микитова, Хоцу Намсараева, Бориса Шергина, Виталия Бианки, Любовь Воронкову, Сергея Васильевича Смирнова, Марию Прилежаеву, Леонида Леонова, Веру Кетлинскую, Антти Тимонена, Леонида Соболева, Солчака Тока, Ольгу Маркову, Сергея Михалкова и Василия Казина. Авторами этих портретов выступили Е.Стюарт, М.Дудин, Н.Рыленков, Д.Романенко, А.Югов, Э.Шим, С.Алексеев, О.Боровкова, М.Лобанов, А.Бикчентаев, С.Баруздин и другие писатели. При этом – заметили? – я сознательно отделил героев портретов от их создателей. А почему? Да потому, что почти все материалы писались как под копирку. В них запросто можно было менять фамилии и названия книг, всё остальное смысл статей не искажало. Такое складывалось впечатление, будто газета сформировала особую породу критиков-роботов, которые научились штамповать безликие статьи по заданным шаблонам.
К слову: лизоблюдские портреты пестрили в «Литературе и жизни» в течение полутора лет. В конце концов они утомили даже привычных ко всему партчиновников. Устав от газетной бестолковой трескотни, руководитель отдела культуры ЦК КПСС Д.Поликарпов и три его сотрудника – И.Черноуцан, В.Баскаков и Н.Гей – 12 января 1960 года направили секретарю ЦК Е.Фурцевой обстоятельную записку о состоянии литкритики, в которой отдельно сказали о недопустимости больше печатать хвалебные портреты.
Ну а что, в самой редакции этого никто не понимал? Ладно, предположим, что начальство витало в облаках. А чем были озабочены заведующие отделами и литсотрудники? Они-то куда смотрели? Я специально пересмотрел списки первого состава редакции – и знаете, людей с острым пером я нашёл в них намного больше, чем откровенных дилетантов и непрофессионалов.
Да, Полторацкий поначалу очень ошибся с выбором первого заведующего отделом критики. Безусловно, Александр Поликанов никаким ни критиком, ни организатором литпроцесса не был. Полторацкий взял его в газету, видимо, исключительно по принципу землячества (до этого Поликанов заведовал кафедрой литературы в глубоко провинциальном и слабеньком Шуйском пединституте). Наверное, Полторацкому понравилось, как этот уже немолодой учёный хвалил его простенькие стишата. Как потом язвил Владимир Бушин, Поликанов, попав в Москву, никогда «не трогал великанов» и был совершенно безобидным человеком. Понятно, что каких-либо прорывов ждать от него не приходилось.
 |
| Михаил ЛОБАНОВ |
Но редакция в 1958–1959 годах состояла не из одного Поликанова. Так, отдел литературы в газете тогда возглавлял Михаил Лобанов, тот самый, которого потом никак не смогли укротить ни главный пропагандист ЦК партии Александр Яковлев, ни разоблачитель американских советологов Альберт Беляев. Текущей критикой занималась одна из лучших учениц Юлиана Оксмана – Ленина Иванова. На фельетонах сидел Владлен Строкопытов. К международникам прибился другой будущий зоил – Владимир Бушин. Ещё был такой мастер на все руки – Владимир Любовцев.
Все названные мною люди сами по себе, в отдельности, были личностями. Они имели хорошее образование, вкус и собственное мнение. Взять того же Строкопытова. Как вспоминал работавший с ним Олег Куприн, большего шалопая в редакции было не найти. Он не знал, что такое газетная дисциплина, и постоянно срывал сроки сдачи материалов в номер. Но именно ему газета была обязана появлению фельетонов Виктора Ардова, Леонида Лиходеева и Леонида Ленча. Строкопытов не признавал ни бытописательства, высмеивания отрицательных фактов в сфере быта, ни обличений якобы загнившего Запада. Он культивировал талантливые сатирические рассказы.
При этом Строкопытов умел классно работать во всех газетных жанрах. Если ситуация этого требовала, он мог моментально сорваться и выехать в Сталинград и привезти первоклассный репортаж о строительстве Волжской ГЭС. При этом начальство ждало от него пафосных размышлений о бетоне. Но журналист понимал, что историю творят не камни, а люди, и в итоге он в огромном городе разыскал большой талант, открыв новое имя в литературе – Евгения Карпова.
Непосредственно в качестве критика Строкопытов на страницах «Литературы и жизни» выступал очень редко. Но не только из-за лени. Просто начальство далеко не всегда позволяло ему называть все вещи своими именами. Руководство постоянно требовало положительные отклики на писателей, входивших в ближайшее окружение Соболева. Строкопытов вынужден был всячески выкручиваться. Так, он не смог отказаться от рецензии на слабенькую повесть С.Бабаевского «Сухой Буйвол» (её исключительно из-за конъюнктурных соображений напечатал в «Юности» известный циник Валентин Катаев). Но как критик похвалил литературного генерала?! После двух дежурных комплиментов он оговорился: герои даны в романтическом ореоле, «но их внутренний мир, глубокая поэтическая сущность их характеров не раскрыта». Этот вывод, естественно, перечеркнул все мнимые достижения Бабаевского.
Как фельетонист Строкопытов беспощадно обличал многие пороки издательской жизни – самсебяиздат, перекрёстное опыление, плагиат и многое другое. Ему не было равных в придумывании заголовков. Я приведу только один – «Бедро испуганной лани». Но в редакции он так и не прижился. По одной версии, Полторацкий постоянно ему пенял за либеральные убеждения. По другой, у человека начали складываться какие-то отношения с театрами, в частности, одну из его пьес поставили на Малой Бронной, и он решил, что, уйдя на «вольные хлеба», добьётся большего. Не добился. Очень скоро Строкопытов умер.
Острое перо было и у Любовцева. Он, как и Строкопытов, мог, если это требовалось, сделать репортаж о Дулёвском фарфоровом заводе, написать парадный портрет депутата и писателя Евгения Юнги, подробно рассказать о поездке по Оренбуржью. Но в писательских кругах резонанс имели совсем другие его материалы – статьи о поэзии.
 |
Первый раз Любовцев оказался в центре литературного скандала после выхода в номере за 12 апреля 1959 года статьи «За точностью поэтической речи». Он тогда едко высмеял Виктора Бокова, Евгения Винокурова, Евгения Евтушенко, Семёна Кирсанова и Александра Коренева. Приведённые им цитаты были просто убийственны. Любовцев объяснял корявые обороты отсутствием у поэтов впечатлений. Он писал, что если б тот же Винокуров «лучше знал жизнь, то, о чём пишет, если бы знал и чувствовал язык», то и творческие достижения были б весомей. Вряд ли лирический герой поэта тогда б месяцами шёл «через солнечный зной в неохватный июльский простор», да и не забыл бы он уточнить, с кем он, «наслушавшись рассказов, вскарабкавшись на стол, наедине нарисовал буржуя», вспомнил бы о том, что наречие «наедине» означает не «один», а «вдвоём», без посторонних». В общем, оппонентам ответить Любовцеву оказалось нечем.
А второй скандал случился уже под конец 1959 года, когда критик напечатал фельетон «Поэт в палеолите», где он задел уже не только Бокова, но и В.Сикорского, К.Арсенову и Э.Котляр, которых столь щедро печатало главное издательство страны – «Советский писатель». На этот раз обиды поэтов с лихвой выплеснулись на каком-то важном всероссийском совещании в Ленинграде. В ситуацию пришлось вмешиваться сотрудникам ЦК партии. Руководители отдела науки, школ и культуры ЦК Н.Казьмин и З.Туманова, чтобы как-то разрядить атмосферу в мстительном писательском сообществе, вынуждены были письменно 5 января 1960 года указать критику на его место.
Любовцев, однако, не дрогнул. Он продолжал рубить правду-матку, но уже не столько на газетных полосах, а в основном на редакционных летучках. Я приведу стенограмму его выступления на летучке, состоявшейся 17 февраля 1960 года. Любовцев, разбирая воскресный номер газеты, в пику Бушину выделил третью полосу с четырьмя материалами отдела критики. Он начал с рецензии «Признание в любви» С.Львова. «Мы откликнулись с запозданием на поэму М.Луконина, – отметил Любовцев. – Но если мы столько времени отмалчивались, то надо было давать не пересказ этой поэмы, а анализ её. «Повесть о детстве». Эта рецензия в некоторых отделах лежала много месяцев, и от того, что лежала, она вряд ли стала лучше. «Наши милые непоседы» Дьякова о повести Шубина сделана интересно и заслуживает внимания. Но вот рецензия Пермяка «Про жизнь совсем хорошую» производит довольно странное впечатление, особенно её выводы. «Жаль, очень жаль, что при нарядной суперобложке, при талантливых рисунках Е.Ванюкова и А.Иткина тираж книги по решению книготорга установлен в 40 тысяч экз.». Вряд ли нужно было так говорить, тем более, что уж не ахти какая эта книга. А Пермяк делает вывод: «Ничего… минует и это». Он представил Кассиля как бойца переднего края. Какой он боец переднего края? Нельзя говорить так о Кассиле. Что, он – публицист, который выступает по особенно злободневным вопросам? Кассиль в последнее время выступает с безвкусными книжонками о вкусе, как, например, «Ход белой королевы». Нельзя так хвалить человека. Если мы будет каждого считать бойцом переднего края и так хвалить, то получится просто девальвация похвалы. Здесь говорили о трёх [в номере. – Ред.] материалах членов редколлегии, а я считаю, что их было напечатано четыре. В маленьком матерьяльчике Р.Хакимова Бикчентаев представлен особенно густо: «Повесть А.Бикчентаева «Большой оркестр» переведена на четырнадцать языков, в том числе на иностранные». В заключение Хакимов говорит, что книги Бикчентаева – это вклад в детскую литературу. Раз можно упомянуть, но члена редколлегии, который на четвёртой полосе подписывается, а на третьей выделять его – это просто нескромно и неэтично. Таких вещей нужно особенно избегать».
Понятно, что такой беспощадный разбор ни отделу критики, ни редактору не понравился. Осетров не знал, как дезавуировать выступление смелого коллеги. Кончилось всё тем, что бескомпромиссный критик очень скоро вынужден был перейти в газету «Сельская жизнь». Но и там бесстрашные зоилы оказались не нужны. Во всяком случае больше острых статей о поэзии Любовцев уже не писал, переключившись на сочинение посредственных рассказов о Заполярье и бесцветных повестей о пограничниках.
По-своему интересной личностью был Лобанов. Он сразу нашёл свою нишу. Его героями стали Шолохов и Леонов, хотя, если честно, ничего принципиально нового ему о них сказать не удалось. Уже в перестроечную эру критик с гордостью рассказывал о том, как в году шестидесятом он уклонился от настойчивых предложений нового заместителя Полторацкого – Александра Дымшица – написать обстоятельную статью о «Живых и мёртвых» Симонова. Но лично я в этом признании повода для бравады не нашёл. Вот если Лобанов тогда взял бы да и высказал всё, что он о Симонове думал, как это тогда же сделал в журнале «Молодая гвардия» Константин Токарев, – это было бы совсем иное дело. Уклониться от дискуссии – ещё не подвиг. Кстати, поручение Дымшица потом старательно исполнил другой сотрудник газеты – Павел Павловский. Но у него статья о Симонове получилась ужасно скучной и какой-то бестолковой. Материал был опубликован явно для галочки – и, естественно, никакого резонанса ни в среде консерваторов, ни в лагере либералов не вызвал.
 |
| Владимир БУШИН |
И совсем другого плана оказался критик Бушин. Он быстро научился лавировать и учитывать интересы всех кланов. О его истинных предпочтениях, похоже, мало кто знал. Первый раз Бушин постучался в «Литературу и жизнь» весной 1958 года как историк. Но Строкопытов, подробно разобрав его рассказы о Карле Марксе, указал на их вторичность и художественную маловыразительность. Потом он какое-то время прокантовался в международном отделе. Занявшись критикой, Бушин быстро понял, где «свои», а где «чужие». Он с одинаковым азартом взялся воспевать «своих», в кои попали русские поэты из Киева Николай Ушаков и Владимир Карпеко, а также прозаик Эльмар Грин, и бить «чужаков», на роль которых Соболев навязал Полторацкому Юрия Казакова, Евтушенко и отчасти Гранина. Заодно новый зоил свёл старые счёты со своим бывшим однокурсником по Литинституту Григорием Баклановым, обругав его повесть «Пядь земли» за отсутствие чёткой идейной позиции.
При этом Бушин был по-своему талантлив. Он отлично владел материалом, хорошо разбирался в способах подачи нужных фактов и писал без всякой зауми, нормальным человеческим языком. Подвели его две вещи: тенденциозность и вульгарный социологизм. В подтверждение этого стоит вспомнить два «подвала» критика в номере за 23 октября 1959 года под названием «Реклама и факты». Сколько бы тумана Бушин в той статье ни напустил, цель его была очевидна: дезавуирование критического отдела журнала «Новый мир». «Новомирские» авторы впервые в послевоенной истории русской литературы, отказавшись учитывать чьи-то прежние заслуги, громко назвали вещи своими именами: С.Злобин и А.Дементьев обвинили в полной художественной беспомощности роман Анатолия Калинина «Суровое поле», В.Сурвилло высмеял пустые романы В.Очеретина «Саламандра» и Н.Шундика «Родник у берёзы», а А.Турков показал несостоятельность претензий А.Колоскова на новое слово о Маяковском. Бушин с энтузиазмом взялся всё это опровергать, но художественный анализ он подменил неубедительными схемами. Турков доказывал: правда опасна только для ничтожества. Бушин в ответ цинично романтические настроения своего оппонента высмеял. Вольно или невольно, но он публично встал на защиту посредственностей.
Хотя, как потом стало известно, в реальности думал Бушин совершенно иначе. Более того, в узком кругу он смело говорил совсем другие вещи. В присутствии «своих» критик не стеснялся в пух и прах разнести малограмотных главных редакторов «толстых» журналов и графоманские опусы бездарных стихотворцев, из которых в ЦК надеялись вылепить альтернативы Евтушенко и Вознесенскому. Я процитирую его выступление на летучке от 28 декабря 1959 года. Бушин отметил: «Во вчерашнем номере напечатана подборка стихов с «напутствием» С.Смирнова. Стихи Егора Исаева и Николая Ефремкина меня удивили, вызвали у меня протест. У нас уже об этом говорилось и писалось, что намечается какая-то тема, нотки такого прощения и умиротворённости. Были стихи, были рассказы о том, как наши солдаты кормили немецких голодных детей. Это хорошо и правильно. Это действительно русский гуманизм. Но здесь Ефремкин описывает, как он конвоиру пленного давал закурить, помог ему на ветру кисет раскрывать. И тут же, в лоб, сопоставляет и противопоставляет это тому, «что там, за фронтом, сёла горели, тлели улицы городов». Говорить о широте советского характера и его склонности к прощению врагов, когда они побеждены, – это надо, но не так, не на таком лобовом противопоставлении и столкновении. И рассказ С.Воронина не нужно было подымать на большую высоту. Думается, что не следовало эти стихи печатать. Стихи Егора Исаева вызвали протест с точки зрения их литературных достоинств. (Читает стихотворение «Урал».) Надо отметить, что в этих номерах у нас чрезмерное внимание было уделено поэзии. Это естественно – шла поэтическая дискуссия, разговоры шли о поэзии. И надо, видимо, в ближайших номерах этот крен исправить в другую сторону и дать больше рецензий по прозе, хотя особо приметных явлений в области прозы, вроде, и не намечается».
Но Бушина тут же одёрнул всегда осторожный Осетров. «Должен поспорить с Владимиром Сергеевичем, – заявил Осетров, – по поводу того, что стихотворения, им упомянутые, в сегодняшнем номере нисколько не всепрощающие, и никакой аналогии с рассказом Воронина я не вижу. О чём идёт речь? Что вот работает где-то в военную пору пленный немец, и вот мальчик принёс ему рукавицы. Он – в плену. Я думаю, что из этого делать широкие выводы о всепрощении – это слишком преувеличенное восприятие».
И Бушин снова поспешил надеть на себя маску. Уже в марте 1960 года он лихо прошёлся в «Литературе и жизни» по фильму М.Калатозова «Неотправленное письмо» и стихам Е.Евтушенко и А.Яшина. Затем 8 мая 1960 года критик столкнул тонкого лирика Ю.Казакова с пафосным сочинителем Эдуардом Шимом. А сколько грязи критик вылил на «новомирских» авторов Синявского и Меньшутина в статье «Фиалки пахнут не тем» (она была напечатана 17 февраля 1961 года). «Новомирцы», проявив широту, приветствовали поворот Солоухина к белому стиху, отход Рождественского от декларативности и появление боевой интонации у Куняева. Бушину это не понравилось. Но более всего его возмутило хорошее отношение оппонентов к Ахмадулиной. Дай ему волю, он со свету бы сжил эту поэтессу всего лишь за одно стихотворение – «Жилось мне весело и шибко…». Бушин яростно возмущался: «Связь между жизненным впечатлением и поэтическим образом, идеей и словом столь субъективна и прихотлива, что порою не только затрудняет, но и делает невозможным ясное понимание авторского замысла». Что за чушь? Но Бушину и этого оказалось мало. Попытавшись дискредитировать Синявского и Меньшутина, он одновременно решил поднять на щит начётчика из Пушкинского Дома П.Выходцева, опубликовавшего в «Молодой гвардии» малограмотную статью «Поэтическое поколение эпохи спутников».
Осталось выяснить, насколько искренне Бушин громил талантливых людей. Неужели он так сильно хотел угодить начальству?
Естественно, газете такой сильно ангажированный критик много славы принести не мог. Бушина вскоре за угодничество выдавили в журнал «Молодая гвардия» к Илье Котенко. Обиженный критик потом в письме к своему союзнику А.Дымшицу признался: «Я сейчас от «ЛЖ» далёк <…> Я уже не могу терпеть это сборище болванов, о чём я почти так и сказал как-то Поздняеву». Но кто пришёл ему на смену? Другой угодник Дмитрий Стариков, а того впоследствии заменил ещё больший конъюнктурщик – Михаил Хананович Синельников.
Добавлю, одиночки, какие бы они сверхталантливыми ни были, сами по себе погоды ни в одной газете не делали. Атмосферу создавал ансамбль. А в «Литературе и жизни» сыгранной игры не получилось. Я проиллюстрирую это на примере дискуссии «Поэт и время», которую газета вела почти всю осень и часть зимы 1959 года.
Начнём с того, что идея этой нужной полемики исходила не от редакции. Её спровоцировали два талантливых автора «Литгазеты» – Юрий Панкратов и Иван Харабаров. Они вполне резонно заметили, что нельзя в век спутников писать о космосе словами и ритмами времён турецкой войны. Молодых задир поддержал патриарх Николай Асеев, пессимистически оценивший современный уровень отечественных позиций. Тут ещё жару поддал фельетонист Сергей Калашников, усмотревший в наводнивших литературную печать стихах одни банальности. У руководства Союза писателей России все эти три заявления вызвали резкий протест. Соболев спустил Полторацкому указявку и… понеслось. Но достойно ответить литгазетовцам у авторов «Литературы и жизни» не получилось. По делу выступили лишь два участника дискуссии – Олег Колычев и Сергей Наровчатов. Первый в статье «Живопись стиха» напомнил: хватит бояться новизны. «Так, С.Кирсанова обвиняли в словесно-инструментальном «лихачестве», в увлечении версификацией. Л.Мартынову одно время инкриминировали чуть ли не идейную «самоизоляцию» и опять-таки увлечение формой». И что – мир ведь после этого не перевернулся. А Наровчатов, тогда ещё не вылезавший из пьяных загулов, и вовсе покусился на святое: он разговору об идейности предпочёл спор о поэтической и этической позиции (другими словами – плюнул на партийность и заострил внимание на проблемах художественности). Другие же якобы полемисты – В.Дементьев, Е.Осетров, И.Денисова, А.Павловский, В.Назаренко, Д.Стариков, Н.Рыленков – сотый раз пережёвывали общеизвестные истины. Редакционный ансамбль таки навязал писательскому сообществу свою фальшивую игру.
Понятно, что в этой ситуации ждать в редакции «Литературы и жизни» не то что бунта, а хотя бы робких протестов против избранной начальством линии в области литкритики не приходилось. В этом плане Полторацкий мог быть совершенно спокоен. Все его подчинённые из отделов литературы и критики оказались озабочены своими проблемами. Я уж не говорю про сотрудников из других, нелитературных отделов. Большинство из них в современной литературе не разбирались. Завотделом внутренней жизни Олег Куприн, к примеру, запросто на летучке мог спросить, зачем Ленина Иванова из номера в номер ставила материалы о некоем Оксмане. «Может быть, – заявил Куприн 8 февраля 1960 года на летучке, – он [Оксман] талантлив, но он не пишет о современности. Иванова даёт целую заметку и тут же идёт статья Лидина, буквально целая колонка об Оксмане. Это не продумано. Не такой уж он герой, чтобы ему посвящать целую полосу». Куприну было невдомёк (хотя он считался в редакции одним из самых квалифицированных журналистов), что до своего ареста в середине 30-х годов Оксман имел репутацию крупнейшего пушкиниста страны, а после лагеря он написал фундаментальные работы о Белинском и о декабристах. Большего трудяги в отечественном литературоведении ещё надо было поискать. Газете следовало гордиться сотрудничеством с Оксманом.
Однако отсутствие бунта не означало отсутствие проблем.
Полторацкий не был законченным дураком или полным идиотом. Он отдавал себе отчёт в том, что критика идёт у него куда-то не туда. Надо было что-то менять. Летом 1959 года Осетров насоветовал ему организовать встречу с ведущими зоилами Москвы и Ленинграда. Но кого его заместитель позвал? Если грубо сказать, Осетров сделал ставку на давно отработанный материал. Ну пришли в редакцию Г.Бровман, Б.Брайнина, И.Гринберг, К.Зелинский, В.Друзин, А.Гурвич, В.Кулешов. Но что они понимали в новой литературе? Да ничего. Единственное, чему они научились в этой жизни, – проповедовать классовые идеи и чуть что бегать на Старую площадь в ЦК партии.
Меж тем критический лагерь даже тогда не был обделён яркими талантами, готовыми сотрудничать со всеми разумными силами. Я имею в виду Владимира Турбина, Льва Аннинского, Андрея Туркова, Станислава Лесневского, Вадима Кожинова, Станислава Рассадина… Для меня нет сомнения в том, что тот же Турков мог бы в то время стать постоянным автором «Литературы и жизни». И газета, и критик одинаково высоко оценивали Салтыкова-Щедрина. И газете, и критику были близки стихи Заболоцкого и Твардовского. И газета, и критик не приняли зазнайство Евтушенко. Но не то чтобы дружбы, даже сотрудничества по расчёту у них не случилось. Хотя в 1959 году имя Туркова с газетных полос не слезало.
Сначала Туркова разругал один аноним. 10 апреля 1959 года в «Литературе и жизни» появилась без подписи статья «Против клеветы на Маяковского». Неназванный автор газеты обозвал Туркова путаником, которому якобы импонировало выискивание некоторыми литературоведами у Маяковского «ошибок» и «заблуждений» и раздувание несущественных в жизни и творчестве поэта «мелких фактов». Но уже осенью тон газеты по отношению к критику резко изменился в лучшую сторону. Другой аноним 23 сентября похвалил его за выступление в «Комсомольской правде» за резкое осуждение Евтушенко. Впрочем, не долго музыка играла, вскоре нападки на Туркова только усилились. Уже 2 октября на критика полкана спустил Семён Трегуб, затем 23 октября свою лепту в его травлю внёс Владимир Бушин – и всё за обзорную и не очень-то глубокую «новомирскую» статью «Новые работы о Маяковском».
Ближе к осени 1959 года Полторацкий понял, что с Осетровым каши не сварить. Ему явно недоставало ещё одного заместителя. Но пока он думал на эту тему, партаппарат его опередил и уже в ноябре навязал кандидатуру Александра Дымшица. Однако приход нового назначенца ещё больше навредил газете.
Окончание следует…
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий