Друзья – враги

№ 2014 / 9, 23.02.2015

В своё время критики придумали два термина: «лейтенантская проза» и «окопная правда». Под ними подразумевали честные и суровые повести о войне

В своё время критики придумали два термина: «лейтенантская проза» и «окопная правда». Под ними подразумевали честные и суровые повести о войне, созданные в конце 50-х – начале 60-х годов прошлого века вчерашними лейтенантами и солдатами-фронтовиками. Все ведь понимали, что армейские журналисты до передовой, как правило, не доезжали и судили в основном по штабным сводкам и чужим рассказам. Боевой опыт из них имели лишь единицы. И что они могли нового сказать о войне?!

Не случайно в первое послевоенное десятилетие у нас господствовала лакированная литература, а талантливым фронтовикам, пытавшимся донести свою правду о войне, ходу не давали. Вспомним, сколько нервов партаппарат и цензура потрепали Виктору Астафьеву, Константину Воробьёву, Василю Быкову, Виктору Курочкину, Евгению Балтеру… Их ругали за необъективность, отсутствие панорамности и абстрактного мышления, натурализм, обилие крови… Зато превозносилась посредственная проза Константина Симонова, Михаила Бубеннова, Аркадия Первенцева, Михаила Алексеева, Ивана Стаднюка и прочих литературных генералов.

Одними из первых бросили вызов власти Григорий Бакланов и Юрий Бондарев. В их судьбах много общего. Оба начинали свой боевой путь как артиллеристы. Оба после войны поступили в Литературный институт и оба учились у одних и тех же мастеров: Фёдора Гладкова и Константина Паустовского. И оба были поначалу встречены литературной критикой в штыки. Когда-то Бондарев и Бакланов считались неразлучными приятелями. Уже в середине 70-х годов свидетель зарождения их дружбы Александр Борщаговский в письме к критику Валентину Курбатову рассказывал: «Учились в Литинституте два друга, два фронтовика, два человека, не чаявших друг в друге души. Дружили и после два молодых талантливых писателя. Поселились в одном доме, вместе праздновали новоселья, в одно время стали отцами (а теперь и дедами). И в статьях их называли всегда рядом. Это стало стереотипом, почти правилом. Такая дружба или крепнет до фантастических пределов – уже сама она становится предметом литературы, нужен только новый «социалистический Петрарка», чтобы воспеть на этот раз дружбу, – или оборачивается враждой. Причём непримиримой, слепой, самопоедающей, тоже фантастической. Это по Аристотелю, по его «Поэтике», трагедии происходят между своими, близкими, между родной кровью; посторонние ссорятся, враждуют, близкие – рвут и рвут с кровью. Так и случилось. И случилось это с Баклановым и Бондаревым <…> И литература, такая чуткая к скандалу, во всё это посвящена. К тому же Бакланов, написав повесть «Друзья», предал всё это огласке, только слегка завуалировав лики прототипов, их жён, детей и т.д. Это было ужасно, и у всех его друзей хватило мужества сказать ему, что так не поступают, что в афишированной ненависти и обнажилась крайняя слабость повести. Бондарев, насколько я знаю, держался безукоризненно, хотя любви, как Вы понимаете, испытывать уже не может».

---

Талантлив, но чрезмерно рационален: Григорий Бакланов

Первые позывы к творчеству у Григория Бакланова появились сразу после немецкой капитуляции. Уже в 1988 году он вспоминал: «Первый свой рассказ я написал после войны, когда полк наш стоял в Болгарии. Рассказ этот случайно сохранился у меня – весьма безыскусная и очень беспомощная вещь, где были некоторые точные подробности фронтовой обстановки. Да как не быть им, когда всё ещё в памяти свежо, всё перед глазами. Потом, демобилизовавшись, приехав в Москву, я начал писать роман, не рассматривая это своё внеурочное занятие как средство заработка. Не было у меня и честолюбивой мысли, что я смогу стать писателем, это помню точно. А вот потребность рассказать была» («Советские писатели: Автобиографии». Том 5, М., 1988).

Григорий Бакланов

В 1946 году Бакланов подал документы в Литинститут. К ним он приложил несколько глав из начатого романа о войне. В приёмной комиссии рукопись передали на рецензирование сотруднику «Нового мира» А.Дроздову. «У Г.Фридмана [а Бакланов тогда подписывался своей настоящей фамилией], – отметил в своём отзыве Дроздов, – есть литературные способности. Главы из задуманного романа «Три года» – его первая, как он пишет, проба. Они сделаны в реалистической манере, свидетельствуют об умении прислушиваться и приглядываться к жизни, находить в людях черты своеобразия и характерности. Язык ещё не очень чист, но он «природный» – не надуманный, но и лишённый той литературной гладкости, которая обычно говорит о ремесленной сноровке и об отсутствии творческого начала. Значительно хуже с выбором натуры. Здесь Фридман добросовестно «списывает с жизни», не давая себе труда или не умея сосредоточить внимание на ведущих тенденциях и без разбора сваливая в кучу все явления жизни. А так как дурное в людях изобразить легче, то он охотней обращается к пережиткам, чем к жизни. Последние главы с их «венерической» темой просто неприятно читать – убого, мелко, пошло, лишено всякого смысла. Вопрос, конечно, сводится к мировоззрению, к общему развитию, к усвоению идей нашего времени».

Видимо, последнее замечание Дроздова насторожило ченов приёмной комиссии и директорат. Во всяком случае директор института Фёдор Гладков на отзыве Дроздова начертал резолюцию: «Принять во 2-ю очередь». После этого директорат попросил Дроздова ещё раз прочитать материалы абитуриента. «Я немного не понимаю, – ответил Дроздов, – почему рукопись Г.Фридмана на второе чтение передана снова мне. Отношение моё к ней не изменилось. Фридману предстоит много потрудиться и над литературной техникой, и в особенности над мировоззрением – выработать верность взгляда, воспитать в себе чувство ответственности писательского труда. Я считаю Фридмана человеком способным и достойным приёма в институт, если останется свободная вакансия. С этим, судя по резолюции, согласен и Ф.В. Гладков».

На первом курсе консультировал бывшего артиллериста лично Гладков. Но отношения у мастера со своим студентом изначально не сложились. Гладков ждал оптимистических картин, а Бакланов упорно гнул свою линию, предпочтя натуралистические описания ужасов войны. Директор института и первокурсник стали конфликтовать.

Уже после второго семестра Гладков отметил: «У Фридмана, кажется, есть о чём писать: он был на войне, много пережил, испытал. Есть у него и способность литературно выражать свои мысли; но опыт свой и наблюдения он не может творчески организовать. Герои его рефлектируют и бредят. Это болезненные переживания людей ушибленных. Такие люди воевать не могут, но автор рисует их как типических солдат Советской Армии. Здоровый и правильный взгляд на задачи советской литературы и понимание особенностей социалистического реализма как-то не вяжется с литературными опытами Фридмана. Ему нужно много работать и научиться находить нужные темы. В дальнейшем он, вероятно, будет делать успехи: для этого у него есть данные».

Перед самыми каникулами директорат попросил студентов письменно сообщить о планах на лето 1947 года и о своих замыслах. Самый подробный ответ подготовил Бакланов.

«В настоящее время, – писал он, – я дорабатываю в отдельный рассказ главу из моей повести. В этом рассказе я показываю среднего советского человека в звании офицера, взятого немцами в плен без сознания (он был контужен). Немцы принимают его за неуспевшего перейти перебежчика, так как у него в кармане обнаружена листовка с пропуском. Ночью, предоставленный самому себе, он долго борется между желанием жить и чувством солдатского долга и уже перед утром выбирает последнее. В конце в описании зимней природы я хочу дать идею неумирания жизни.

Одновременно с этим я начал работать над рассказом, в котором хочу показать сержанта 45–46 лет, в конце войны получившего письмо с известием о гибели семьи. Рота останавливается в австрийской деревне. Прохоров подзывает к с ебе четырёхлетнего автрийского мальчика, который напоминает ему маленького сынишку. Мальчик стоит у него между колен, а перед глазами Прохорова проходит довоенная жизнь, сынишка, недавший бой, гибель сынишки. Очнувшись, он долго смотрит на австрийского мальчика и отпускает его.

Летом 1947 года и пока в дальнейшем я хочу продолжить свою работу над повестью, отражающей период с 22-го июня 1941 г. и до конца войны. В повести частично используется автобиографический материал. Я хочу показать в ней обыкновенных советских людей, как в мирной жизни, так и на войне делавших своё небольшое дело, часто не подозревая, что они совершают подвиги. В образе основного героя должен быть дан такой же обыкновенный человек, знающий и уныние, и неуверенность, но выходящий из всех переделок ещё более душевно окрепшим. На протяжении четырёх лет войны идёт его рост».

После возвращения с каникул Бакланов перешёл в семинар Паустовского. Тот в отличие от Гладкова не стал мучить студента глупыми упрёками в идейной зрелости и уж тем более обвинять в искажении образов советских солдат. Паустовский понимал, что Бакланов войну знал в тысячу раз лучше его. И не ему с Гладковым было судить о том, что могло случиться на фронте, а что нет. У Паустовского были другие претензии. Он не понимал, зачем пытаться в одну вещь вместить всю свою судьбу. «Способный и думающий автор, – отметил Паустовский весной 1948 года, – старается включить в одну повесть чуть ли не весь свой жизненный материал. Это очень отягощает повесть и затягивает, а порой и совсем останавливает действие».

Паустовский потом не раз советовал Бакланову стремиться к лаконичности. Оценивая в декабре 1948 года новые главы из военной повести своего студента, он отметил: «Те главы, где Фридман лаконичен, наиболее сильные и законченные. Там же, где интересные и верные по существу вещи окружены роем лишних слов и описаний, сила повествования, естественно, снижается. Картины войны, как явления, переплетаются с картинами военной службы и порой военная служба вытесняет из повести ощущение войны».

Но Бакланову мешало тогда не только отсутствие литературной техники. Его угнетало другое – невостребованность. Военная тема вдруг оказалась никому не нужна. Уже в 1998 году он вспоминал: «Мы возвращались с фронта победителями а дома, в своей стране, становились побеждёнными. Доносительство, карьеризм, предательство становились добродетелью времени, наверх всплывали подонки, хозяевами жизни становились те, кто в войну был дальше от фронта или, как тогда говорили, был нужен Родине в тылу» («Писатели России: Автобиографии современников», М., 1998).

Не на этой ли почве у Бакланова в 1949 году случился конфликт с сокурсником Владимиром Бушиным? Бывший артиллерист в пылу полемики назвал его фашистом. Тот пожаловался в партком. Возник грандиозный скандал. Бакланова даже хотели выгнать из партии.

Удручённый невозможностью пробить в журналах свои военные рассказы, Бакланов после третьего курса попробовал сменить тему. Он уехал на Кубань и всё лето провёл в одной тракторной бригаде. Отталкиваясь от увиденного, бывший артиллерист взялся за повесть о колхозной жизни. Но новая его вещь не впечатлила Паустовского. «Фридман, – отметил он в мае 1950 года, – талантлив, но чрезмерно рационален. Последняя его работа (о Кубани) написана на основе поездки на места, но несколько поверхностна и сделана по готовым рецептам. Но это обстоятельство – случайное явление для Фридмана, – человека ясного ума, хорошей наблюдательности и безусловно одарённого».

На защиту в качестве диплома Бакланов представил в 1951 году несколько рассказов. Константин Паустовский написал развёрнутый отзыв. «Первая работа Григория Фридмана (повесть), – подчеркнул мастер, – была в достаточной степени сырой и незрелой как по композиции, так, отчасти, и по языку. Она страдал рассудочностью, от неё тянуло холодком. Люди, действовавшие в повести, были несколько схематичны <…> Резкий перелом в литературной работе Фридмана произошёл, когда Фридман начал ездить по Советскому Союзу, в частности, по колхозам. Примерно в это время Фридман перешёл к жанру рассказа. Рассказы Фридмана <…> очень современны по темам, по затронутым в них вопросам, в них уже живёт и действует живой человек (вместо прежних половинчатых людей)».

Хорошо отозвался о рассказах Бакланова и Владимир Лидин. Он писал: «Лучшим следует считать, на мой взгляд, рассказ «Первый день», в котором автор убедительно и свежо показывает, как молодая девушка-агроном Оля Барышева, впервые направленная на работу в деревню, выбирает для себя не передовой колхоз, а именно отстающий, считая, что здесь она может лучше выполнить предназначенную ей роль».

В общем, в своих первых вещах Бакланов вовсю воспевал колхозную жизнь. Но делал он это фальшиво. Не потому ли его ранняя «колхозная» повесть «В Снегирях» не вошла ни в одно собрание сочинений писателя?!

В 1957 году Бакланов закончил первую повесть о войне «Южнее главного удара» и отнёс её в журнал «Знамя». Первым читателем рукописи стал Юрий Нагибин. Он эту вещь забраковал. Но редактор Вадим Кожевников принял другое решение. Повесть он всё-таки напечатал, хотя авторский текст сильно искалечил. Позже писатель вспоминал: «И самое мерзкое, что в последний момент без моего ведома, тайно было снято посвящение моим погибшим в войну братьям, родному и двоюродному: Юрию Фридману и Юрию Зелкинду. Оба добровольцами пошли на фронт, оба пали смертью храбрых, артиллерист и пехотинец, но внедрялось убеждение, что евреи не воевали, евреи, мол, спасались от войны в Ташкенте» (Г.Бакланов. Жизнь, подаренная дважды. М., 1999).

Беспокойство мысли: Юрий Бондарев

Демобилизовавшись из армии в декабре 1945 года, Бондарев поначалу решил выучиться на шофёра. Но потом он поступил на подготовительные курсы в авиационно-технический институт. Однако душа его тянулась не к технике, а к литературе.

Юрий Бондарев

Уже весной 1946 года Бондарев со своими первыми рассказами постучался в «Новый мир». Бывший белоэмигрант А.Дроздов, ставший в «Новом мире» правой рукой Константина Симонова, в своём отзыве отметил: «Во всех рассказах Юрия Бондарева живёт чувство обречённости несчастью, мир его героев страшен и тяжёл, они не видят выхода из своих страданий. В первом рассказе боец, изуродованный войною калека, лежит в госпитале и, по его ощущениям, нет ему возврата домой. Ни к матери, ни к любимой девушке. Кому он нужен? Его томят тяжёлые сны, и маниакальная идея владеет им: выброситься в окно. Довольно сильно описано, как этот калека забирается на подоконник. И ужас перед самоубийством. Второй рассказ – о фронтовике, вернувшемся в опустошённый дом, где он никого не находит из семьи. Третий – о девушке, которая любит другого, недостойного. Смысл: страдание пришло в мир». Всё верно. Но дальше Дроздов пришёл к выводу о том, будто «нагнетание страдальческих чувств» Бондарев провёл назойливо. Он увидел в рассказах бывшего фронтовика леонид-андреевщину и поэтому в публикации ему отказал.

Бондарев, получив отзыв Дроздова, сделал другой вывод: что ему не помешало бы подучиться. И он подал документы в Литинститут. На первом курсе его консультировал Фёдор Гладков. По итогам второго семестра автор «Цемента» отметил, что у Бондарева «есть уменье наблюдать жизнь, вдумчивость и склонность к обобщению. Если он ещё недостаточно свободно владеет литературной техникой, а бедность словаря мешает ему быть экономным в слове, его хорошее знание жизни и людей, чтение и работа над собой дают основание полагать, что он добьётся больших успехов. Это политически зрелый человек и в своих рассказах и в выступлениях обнаруживает широкую осведомлённость во всех областях советской действительности и всегда требователен к идеологической ясности в своих рассказах и в произведениях товарищей. Это один из самых строгих и принципиальных критиков. Его последний рассказ «Ранней весной» вполне литературен, хотя в некоторых местах и требует внимательной доработки».

В 1947 году Бондарев перешёл в семинар Константина Паустовского. По итогам второго курса старый мастер дал своему студенту следующую характеристику: «Бондарев пишет непритязательно, неторопливо, простым языком. Хорошо пишет о детях. Бондарев – добрый писатель, как бы всегда приветливо улыбающийся своим любимым героям. Во всём, написанном Бондаревым, чувствуется мягкость, понимание человеческих радостей и страданий. Недостатком Бондарева является некоторая приглушённость, бескрасочность его прозы».

Паустовский потом очень внимательно следил за тем, как развивался талант Бондарева, и довёл его до диплома. Сначала он, признавая одарённость своего студента, больше ругал его. Так, весной 1949 года Паустовский отметил: «Бондарев – очень серьёзный, думающий и одарённый автор <…> Новый его рассказ «Река» интересен по замыслу, но очень затянут. В этом рассказе как бы соединены легко отделяющиеся друг от друга два рассказа – один, состоящий из прекрасного пейзажа и сильных ситуаций, и второй, составленный из необязательных и ненужных частностей. Всё, что является в прозе «отходом производства», застряло в тексте этого рассказа. Люди, существующие в этом рассказе Бондарева, оставляют читателя равнодушным, может быть, в силу того, что это всё люди с какой-то «укороченной» психикой. Вместе с тем в рассказе есть меткие образы и точные детали». Спустя год Паустовский подчеркнул: «Бондарев – один из интересных молодых писателей, лирик. Последняя его вещь несколько слабее прежних из-за того же «греха», которому поддался и Фридман [Григорий Бакланов. – В.О.] – желание приблизить свою вещь к готовым литературным шаблонам». Но на пятом курсе Паустовский чаще уже хвалил Бондарева. «Читал на семинаре два рассказа «Наступление» и «Лена», – сообщил Паустовский в конце 1950 года. – Рассказы хорошие, написаны Бондаревым с присущим ему (в меру его авторских сил) мастерством, но всё же не в полную силу. Бондарев умеет и может писать лучше».

Оценивая диплом своего студента, Паустовский 2 апреля 1951 года подчеркнул: «В работах Юрия Бондарева, актуальных по теме, ценным качеством являются непосредственность и искренность автора, свежесть его ощущений и беспокойство мысли. Этим своим качеством Бондарев изменял очень редко, охотно признавал свои ошибки и к ним не возвращался. Юрий Бондарев – безусловно одарённый молодой писатель. Пишет он много, но это не «легкописание». Работы Бондарева являются плодами напряжённой работы мысли и пера».

В 1953 году Бондарев выпустил первый сборник рассказов «На большой реке», а спустя три года он опубликовал о курсантах артучилища повесть «Юность командиров».

Последняя перебранка

Когда же и почему разбежались эти два писателя – Бондарев и Бакланов? Разлад начался, видимо, в середине 60-х годов (а может, даже раньше). Они стали по-разному смотреть на мир и литературу. Один (Бакланов) до конца сохранил верность «Новому миру» Твардовского. Другой (Бондарев), так поддерживавший «оттепельные» тенденции «Юности», потом примкнул к «Октябрю» Кочетова. В перестройку один стал светочем либерализма и возглавил журнал «Знамя», другой рулил оплотом охранителей – Союзом писателей России.

Публично два писателя в последний раз схлестнулись меж собой летом 1988 года на девятнадцатой партийной конференции. Юрий Бондарев в своём выступлении сравнил горбачёвскую перестройку с летящим самолётом, не знающим куда садиться. Бакланов же в пику ему заявил, что из такого самолёта надо выбросить весь лишний груз, даже английскую королеву, если её присутствие на борту мешает благополучному прилёту. Образ королевы был связан, как многие поняли, с ортодоксами из КПСС.

Если я не ошибаюсь, Бакланова тогда горячо поддержала вся команда главного архитектора и прораба перестройки Александра Яковлева. Но против выступил писатель-фронтовик Астафьев. «Мне удавалось сохранять добрые отношения со многими людьми, – подчеркнул в сентябре 1988 года Астафьев в письме Владимиру Лакшину, – старался быть предельно честным, хотя бы перед близкими по труду ребятами, и, зная, как неприязненны друг другу Бондарев и Бакланов, я старался «не брать ничью сторону», но каково же было моё огорчение, какое чувство подавленности и неловкости, когда Григорий [Бакланов. – В.О.] спутал трибуну партконференции с коммунальной кухней. Я, ей-богу, считал его умнее! Может, срыв? Может, усталость? Дай-то бог. Только бы не злонамеренность».

В общем, от былой дружбы не осталось ни следа. Всё оказалось в прошлом.

Вячеслав ОГРЫЗКО