МИР КАК DUNGEON

№ 2006 / 27, 23.02.2015

Статья эта посвящена довольно щекотливому вопросу. Известные работы по этой теме производят впечатление графоманской болтовни. Поэтому двигаться вперёд лучше всего, опираясь на личный опыт и собственную интуицию. Исходными для нас будут следующие постулаты.
Во-первых, существует глубокая аналогия между ролевыми играми и политикой. Добровольная передача власти над собой в определённых границах лежит как в основе современного государства, так и набирающей силу BDSM-культуры (в просторечье «садо-мазо»), с той оговоркой, что в одном случае адресатом власти выступает лицо юридическое, а в другом – физическое.
Во-вторых, усилий всех мудрецов и учёных мира оказалось недостаточно, чтобы определить, что такое «власть» – самое привычное, универсальное и загадочное явление нашей жизни. Построив элементарную модель на примере взаимоотношений господина и раба в ролевых играх, мы получим инструмент для «эвристического» подхода к ряду острых проблем.
В-третьих, пора дистанцироваться от ложной точки зрения, согласно которой «воля к власти» представляет собой сублимацию или результат вытеснения полового влечения. Как известно, ролевые игры с передачей власти не только не предполагают сексуальный контакт как непременное условие, но часто исключают любой кожный контакт, – для чего используются разнообразные приспособления, перчатки, инструменты.
В-четвёртых, отбросим распространённый штамп, что отношения «доминирования-подчинения» основаны на взаимном получении удовольствия. То, что не бросается в глаза на примере «доминирования», совершенно очевидно в случае «подчинения». Боль не доставляет удовольствия по определению. Мазохист не испытывает удовольствие от боли или зависимости. С большой долей условности можно говорить о «мета-удовольствии», ингредиентами которого служат боль и удовольствие от её рефлексии. Собственно, по этой причине аналоги «оргазма» в ролевых играх совершенно оправданно получили отдельные наименования – domspace в отношении господина и subspace в отношении раба.
Ролевые игры с передачей власти рисуют общественную идиллию в миниатюре. Мы можем, например, видеть, как покорно и без всякого принуждения раб исполняет любые капризы мистрис, как рабыня просит мастера наказать её за нерадивость.

Примерно таким было отношение чиновника к государству, частью которого он себя ощущал, в средневековом Китае. Конфуцианская мудрость гласила, что только добровольное наказание достигает своей цели, а недобровольное – порождает непродолжительное и лицемерное послушание.

В этой связи возникает вопрос: а не объясняется ли современный взлёт «конфуцианского мира» (Китай, Гонконг, Сингапур, Тайвань) сохранением в отношения народа и государства изначальной гармонии «доминанта» и «саба»?
Проецируя условия идеального ролевого дуэта на общественную сферу, можно сформулировать три условия социальной «гармонии»:
* элита пребывает в домспейсе (эквивалент «верхи могут»);
* низы пребывают в сабспейсе (эквивалент «низы хотят»);
* существует эффективный механизм инфильтрации доминантов из низов в элиту.
Легко видеть, что невыполнение первого условия приводит к фрустрации элиты и, как следствие, авантюрам, заговорам, изменам и переворотам. Невыполнение второго условия означает фрустрацию низов, прорывающуюся при любом удобном поводе, как введение нового закона, экономический кризис, внешнеполитическая неудача. Наконец, порча механизма инфильтрации доминантов приводит к тому, что во главе народного возмущения оказываются профессиональные вожди, и его шансы на успех резко возрастают.
Общество, в котором выполнены все три условия, наиболее устойчиво. Можно сказать, что оно имеет минимальную социальную энтропию – «антропию» (А.Нилогов), как спартанское общество до Пелопонесской войны (прототип платоновского «идеального государства»), кольберовская Франция, бисмарковская Германия, сталинская Россия и т.д. Общество, балансирующее на грани анархии, достигает максимума антропии и попадает в объятия исторической Немезиды, как Спарта Клеомена III, Франция Людовика XVI, Россия Керенского, Веймарская Германия.

В традиционном обществе большинство социальных и религиозных институтов служили задаче погружения низов в сабспейс. Человек, подчиняясь государственным законам, почитая власть сюзерена, внося подати и десятины, исполняя религиозные обряды и народные обычаи, достигал гармонии с общественным целым.

Это одинаково справедливо как в отношении античного, так и средневекового общества. Как следствия, все революции в традиционном обществе были направлены не на установление «нового порядка», а на реставрацию доисторического архетипа, восстановление изначальных пропорций.
Русская культура, включая великую литературную традицию, служила тем же целям. Трудно вообразить что-то более антиреволюционное по духу и реакционное по существу, чем романы Достоевского, Толстого, Гончарова и Тургенева. Культ страдания в русской литературе, столь часто смущающий западных исследователей, представлял собой в действительности мощнейший катализатор чувства вины, ответственности, миролюбия и вообще всех проявлений социального сабспейса. В отличие от народов-экстравертов, то и дело впадавших в революционный раж, русские были народом-интровертом, винившим во всём, в конечном счёте, самого себя. Русский народ любил своё страдание как неотделимую часть самого себя, своего призвания, национальной идентичности. Бороться с роком для него было немыслимо, как ампутировать поцарапанную руку. Имманентной идеей русской культуры было примирение человека с выпавшей ему социальной ролью. Возлюбить страдание как единственный способ перенести его. Анестезический культ собственной пытки оборачивался высвобождением созидательной энергии, обращением её на менее амбициозные, но общеполезные цели: труд, воспитание детей, служение государству и общине. Столько раз бичуемая покорность и пресловутое долготерпение русского человека были, в сущности, вложением в социальный капитал, трудовую этику и, в конечном счёте, будущее.
Призыв Чехова «выдавить из человека раба» означал разрыв со всем пластом русской культуры. Самоубийственная вольница, радоновые ванны свободы закончились катастрофическим подскоком антропии и социальной лейкемией. Рай, построенный народом-мазохистом, в котором каждый имел свою толику «мучительного счастья», был безжалостно разрушен. Осталась лишь ностальгия по грандиозному сооружению, возведённому природным гением русского народа, отчаянное чеховское «Ich sterbe». Чем же был так привлекателен русский рай?
Во-первых, чтобы ответить на этот вопрос, нужно покончить с недооценкой таких качеств, как «смирение», «покорность» и т.д. Зависимость не отменяет свободы, а лишь сильно её ограничивает. Абсолютное рабство так же невозможно, как и абсолютная свобода. В традиционном обществе даже раб обладает «асимптотической свободой», а каждый крестьянин – свободой выбора. Кажется, Константин Леонтьев первым высказал эту мысль: «Государство держится не одной свободой и не одними стеснениями и строгостью, а неуловимой пока ещё для социальной науки гармонией между дисциплиной веры, власти, законов, преданий и обычаев, с одной стороны, а с другой, той реальной свободой лица, которая возможна даже и в Китае, при существовании пытки… «Не делай того, что запрещено, если боишься пытки… а если не боишься – как знаешь». Этот выбор возможен во все времена, и люди действительно выбирали…».
Во-вторых, примирение со своей социальной ролью во все времена помогало переносить тяготы жизни. Крестьянская мудрость гласила, что «чем тяжелей спине под грузом, тем легче гнуться той спине». Это не просто констатация известного факта, что телесная усталость помогает переносить утраты, а проверенный веками опыт поколений.
В-третьих, на инстинкте покорности основаны такие высшие понятия, как любовь к родине, патриотизм, самопожертвование. Индивидуалистическое самоутверждение рано или поздно вступает в противоречие с любовью к родине. Так русская интеллигенция была обречена повторять траекторию князя Курбского.
Любить власть – значит уступать силе, воплощённой в коллективной сущности. Любить власть – значит служить ей просто потому, что она власть и земное отражению sacrum. Как верно отметил последний мыслитель славянофильского обжига Иван Солоневич, отношение народа к монарху в период Московского царства было сродни эротическому. Вообще основа патриотизма – понимание онтологической зыбкости человека перед властью и коллективным целым. Западный индивидуализм всегда исходил из противоположного воззрения.
Так же как и традиционная культура, современная массовая культура служит современному обществу, канализируя энергию протеста и социального недовольства. С одним радикальным отличием! Традиционная культура приносила умиротворение, наслаждение трудом и сознанием выполненного долга, требовала самопожертвования во имя высшей цели. В противоположность ей массовая культура насаживает глубокую фрустрацию, этический релятивизм, прожигание жизни.
Неудовлетворённость имеющимся образует в современной цивилизации главный мотив социальной деятельности и главное условие роста потребления. Значительная доля этой фрустрации порождена не объективными причинами, а беззастенчивым навязыванием стандарта жизни, изначально недоступного большинству населения. «Типичная» телевизионная семья, как показывают исследования, в разы богаче среднестатистической семьи. Всё равно где. Только в Америке это соотношение равно четырём, а в России – около двенадцати. Картины жизни подростков из Беверли-Хиллз не могут вызывать у российского школьника ничего, кроме депрессии и преувеличенных ожиданий от жизни. Впитывая с молоком матери и средствами массовой информации пустые декларации, он априори считает себя предназначенными к уровню жизни «не хуже».

Пытаясь подтянуться до импортированного и потому завышенного для российских условий образа жизни, россиянин экономит в первую очередь на детях. Только достигнув западного стандарта жизни, молодая семья считает себя вправе приступить к реализации своих репродуктивных планов. Для большинства населения России это означает бездетность или однодетность. Никакой другой причины демографической проблемы в России не было и нет.

Чадолюбие и плодовитость русских на века останутся нарицательными, даже если русские вымрут от бездетности.
Подобно тому как демографический кризис наступает не в бедных обществах, а в обществах, перешагнувших известный уровень потребления, агрессия, ненависть и жажда уничтожения возникают не из нужды и недостатка свободы, а из избытка благосостояния и вседозволенности. Материальное благополучие по природе своей относительно. Богатый всегда богат на фоне кого-то. По этой причине богатыми не могут быть все, и сабспейс в обществе потребления невозможен по определению.
Чтобы закончить блиц-анализ на чем-нибудь оптимистическом, процитирую Леонтьева: «Нет сомнения, крестьяне наши нравственно несравненно ниже дворян, они часто жестоки, до глупости недоверчивы, много пьют, недобросовестны в сделках, между ними очень много воров; но у них есть определённые объективные идеи; есть страх греха и любовь к самому принципу власти. Начальство смелое, твёрдое, блестящее, и даже крутое им нравится…». Верно сказано. Только не надо, боже упаси, выдавливать из русского человека раба! Вдруг ничего не останется?

Михаил БОЙКО