ГРЕШИТ НЕВЕРНЫМИ ОБОБЩЕНИЯМИ

№ 2022 / 10, 18.03.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

Сегодня Можаева почти не читают. Но было время, когда его книги гремели на всю страну. Они, наверное, не были хорошо прописаны и отточены. Изящная словесность никогда не была сильным местом Можаева. Можаев умел брать другим – остротой и смелостью.

Борис Андреевич Можаев родился 1 июня 1923 года в рязанском селе Петелино.

 

«Все Можаевы, – рассказывал он о своих предках, – из Петелина, т.е. моего родного села, – родственники. Пращур мой Максим Коротков был участником первой Отечественной войны; после Бородинского сражения остался в отряде Воейкова, прикрывавшим под Можайском отходившую армию Кутузова от наседавших французов. Отличившимся в этом бою (их было человек 20, по рассказам предков моих) дарована была фамилия Можаевых. В наш Елатомский уезд (по тогдашнему делению) с войны вернулись двое Можаевых. Одна фамилия зачахла. А наша, от Максима Короткова, размножилась».

 

Отец Можаева до революции служил на пароходе. Но потом вернулся к крестьянскому труду.

В конце же 20-х годов грянула коллективизация. В Петелине комиссары раскулачили 119 хозяйств. Крестьянам это не понравилось. Они подняли бунт, который власть жестоко подавила.

В отличие от многих односельчан отец Можаева взбрыкнул и вновь выделился, предпочтя остаться в единоличниках. Начальство ему этого не простило. В 1935 году его репрессировали и сослали на Дальний Восток. Там он вскоре и погиб.

Мать Можаева после ссылки мужа вынуждена была одна поднимать шестерых детей. Но, кажется, в сороковом году она перебралась в Алма-Ату.

Окончив школу, Борис Можаев недолго учительствовал в рязанском селе Гридино. А в 1940 году он подал документы в Горьковский институт инженеров водного транспорта на кораблестроительный факультет. В этот момент за обучение ввели плату. До зимы Можаев ещё хоть как-то выкручивался, подрабатывая грузчиком на пристани, а потом с деньгами стало совсем худо. Поэтому институт ему пришлось всё же бросить и уйти в армию.

В 1943 году Можаев поступил в Ленинградское Высшее инженерно-техническое училище ВМС, дислоцировавшееся тогда в Ярославле. Но уже на четвёртом курсе он попытался совместить курсантские обязанности с заочным обучением на филфаке ЛГУ.

Получив в 1948 году диплом военного инженера, Можаев отправился на Дальний Восток. Но военной косточкой он так и не стал. Уже через шесть лет начальство подвело его под сокращение.

Демобилизация совпала с первой женитьбой Можаева. Но кто тогда оказалась его избранницей, до сих пор выяснить не удалось. Известно только, что в 1955 году у молодой пары родился первенец Андрей (впоследствии Андрей стал известным киносценаристом, он любил рассказывать о своём отце, но никогда почему-то не упоминал мать). А потом случился развод. Супруга молодого автора ушла к другому.

После демобилизации Можаев попытался выстроить отношения с дальневосточной и московской прессой. «Строительная газета» одно время даже считала его своим собственным корреспондентом по региону.

В какой-то момент Можаев увлёкся удэгейской культурой. В 1955–1959 годах у него во Владивостоке, Магадане и Благовещенске вышли три сборника с удэгейскими текстами. Но, насколько я знаю, фольклористы отнеслись к этим книгам очень критично. Я приведу здесь отзыв новосибирского лингвиста Михаила Симонова.

 

«В 1950-е годы, – отметил учёный, – много удэгейских сказок в русском переводе записал на Бикине в сёлах Сяин и Олон Пожарского р-на Приморского края писатель Б.Можаев. Он их неоднократно издавал, но, к сожалению, каждый раз подвергал всё большей литературной обработке. Об этом прямо сказано в предисловии к владивостокскому изданию его книги. Сопоставление сказок, записанных Б.Можаевым, с их вариантами в записи В.Т. Кялундзюги и В.К. Арсеньева показывает, что «обработка» Б.Можаева нередко искажала смысл фольклорного произведения. В одних случаях логика мифа заменялась логикой мышления современного русского человека, в других случаях удэгейским сказкам приписывалась несвойственная им идеология: противопоставление богатого бедному как плохого человека хорошему, изображение шамана непременно в отрицательном виде и т.п.» («Фольклор удэгейцев», Новосибирск, 1998).

 

Другими словами, Можаев явно занялся после армии не своим делом. Он и сам вскоре это понял и переключился на простенькие милицейские детективы, разоблачавшие местных таёжных царьков.

В году пятьдесят седьмом Можаев попробовал постучаться в московские журналы. Ему повезло. В «Октябре» на его рукописи обратил внимание Фёдор Панфёров. Он дал команду напечатать можаевский рассказ «Власть тайги».

Благоволил молодому Можаеву и один из знаменитых «лакировщиков» советской действительности Аркадий Первенцев. В феврале 1958 года он как член редколлегии «Октября» порекомендовал редакции материал дальневосточного автора.

 

«Очерки дорожные, – написал он в своём отзыве, – написаны хорошо, видны и пейзажи, и люди, виноградари и чабаны.

Следует печатать. Тем более Дальний Восток, кто туда за…» (РГАЛИ, ф. 619, оп. 4, д. 43, л. 1).

 

В 1959 году Можаев выпустил во Владивостоке сборник повестей и рассказов «Власть тайги». По одной из включённых туда повестей потом был снят фильм «Хозяин тайги».

Но всё ли так гладко у Можаева было на Дальнем Востоке? Его неплохо по тем временам помнил другой писатель – Анатолий Ткаченко. Уже в 2002 году он рассказывал:

 

«Знал я Бориса ещё по Хабаровску, куда он приехал молодым офицером-моряком из Китая (после хрущёвского «дружеского жеста» – отдачи Мао Цзедуну двух русских городов-крепостей Порт-Артура и Дальнего). Вскоре он вышел в отставку и занялся литературой. Его дальневосточные повести – «Хозяин тайги» и другие – более очерки, нежели проза, с полагающейся ей обстоятельной проработкой характеров, осмыслением времени и обстановки, в которой действуют герои. Да и то верно: многое ли в те времена дозволялось писателям? Позднее по «Хозяину тайги» был поставлен фильм, он-то мне показался сильнее повести, что случается не так часто с экранизированной литературой.

В Хабаровске Борис женился на редкостно красивой женщине, они породили ребёнка, кажется, сына; но красавица, как то не редко бывает, ушла к другому (от прозаика к поэту). Что тяжело переживал Борис, и однажды при случайной встрече на речном трамвае говорил мне об этом.

Оставшись одиноким, он завёл дружбу с известной хабаровской писательницей, женщиной волевой и решительной. Не знаю, сколь близки были их отношения (в это время я обитал уже на Сахалине), но она дала ему рекомендацию на вступление в Союз писателей, что делала очень редко, помогла пройти через хабаровскую организацию. И тут Борис, не сказав своей благодетельнице «прощай и прости» (возможно, и размолвка меж ними случилась), улетел в Москву поступать на Высшие Литературные курсы. Вслед ему в правление Российского Союза писателей летит телеграмма, в которой писательница отказывает своему протеже в рекомендации и требует не принимать его, такого-сякого, в СП (о переменчивое женское сердце!). Но не то телеграмма запоздала, не то показалась неубедительной – Борису был выдан членский билет и он стал слушателем ВЛК.

После курсов Борис какое-то время был, если не ошибаюсь, ответсекретарём Рязанской писательской организации (в своём родном краю), затем вновь оказался в Москве, как мне говорили, удачно женившись на работнице Большого СП, кажется, латышке.

Всё это я рассказываю о нём потому, чтобы показать: свою жизнь, и писательскую тоже, Борис «строил» сам, как и многие из нашего поколения, выброшенные в послевоенное время с единственным наследством – солдатскими шинелишками или офицерскими мундирами» (А.Ткаченко. Переделкинские прогулки. М., 2002. С. 103–104).

 

За давностью лет Ткаченко кое-что перепутал. Уезжал Можаев не на Высшие литературные, а сценарные курсы. И в Рязани он никогда не секретарствовал.

Как же всё-таки развивалась ситуация на самом деле? Начну с того, что Можаев в 1959 году постучался в Союз писателей. Рекомендации ему дали четыре хабаровских литератора: Юлия Шестакова, Андрей Пришвин, Николай Рогаль и Рустам Агишев. Правда, все они отметили не только достоинства молодого автора, но и недостатки.

 

«Стремясь проникать в глубину явлений и фактов нашей действительности, – заявила Шестакова, – он не всегда умеет выделить в ней главное, ведущее, порой становится в позу созерцателя жизни, грешит неверными обобщениями, как это видно на примере его рассказа «Тонкомер», изображает людей «вообще», вне времени, вне их социальной среды, к тому же с явным налётом литературщины».

 

Мнение Шестаковой отчасти разделил Андрей Пришвин.

 

«Но рассказы «Тонкомер» и «Охота на уток», – признался он, – оставляют чувство недоумения. Почему автор видит во всех встречающихся ему людях только тёмное, плохое, почему так ужасно унылы все эти люди?».

 

На волне первых успехов Можаев написал остропроблемный очерк «Земля ждёт хозяина». Рукопись очень понравилась Панфёрову. Но, по мнению редактора, она всё-таки нуждалась в доработке. Конечно, лучше всего было бы доводить очерк вместе с автором непосредственно в редакции. Не поэтому ли Можаев стал рваться в Москву?!

В апреле 1960 года Можаев добился вызова в столицу на недавно созданные двухгодичные высшие сценарные курсы. Его собрался взять к себе на курс известный сценарист Юрий Шевкуненко. Тогда же у киношников появилась идея экранизировать рассказ молодого автора «Саня». Однако Хабаровск Можаев почему-то покинул в тайне от местных литераторов. Возможно, он боялся спугнуть удачу.

Не сообщил Можаев о своём отъезде и главной даме Хабаровской писательской организации – Юлии Шестаковой, с которой у него непродолжительное время развивался роман.

Та пришла в неописуемую ярость. Желая отомстить бывшему другу, она организовала в Москву телегу на Можаева, обвинив человека в бездарности. А тут как раз намечалось заседание приёмной комиссии Союза писателей.

Приёмщики собрались 9 мая 1960 года. Но буквально за час до начала рассмотрения дела Можаева из Хабаровска пришла телеграмма. Андрей Пришвин сообщил, что в рукописи новой повести соискателя «Наледь» обнаружились серьёзные идейные ошибки. Москвичи вынуждены были взять паузу.

После этого «Наледь» в срочном порядке обсудило собрание Хабаровской писательской организации. Николай Рогаль заявил:

 

«Это вещь, в которой его [Можаева. – В.О.] незрелое мировоззрение проявилось очень сильно».

 

Резко против «Наледи» высказались также Римма Казакова и Павел Халов.

Однако Москва в данном случае не поддалась новым настроениям хабаровских литфункционеров. Она разослала «Наледь» не трём, как обычно это практиковалось, рецензентам, а гораздо большему числу писателей и на 31 октября 1960 года назначила новое рассмотрение дела Можаева.

Перед началом заседания выяснилось, что Рогаль отказался от своей рекомендации, а Пришвин сделал оговорки, сказав, что обратно рекомендацию хоть и не берёт, «но просит проверить кандидатуру <Можаева> в связи с рукописью его повести «Наледь».

Дальше началось обсуждение. Приёмной комиссии было сообщено, что «Наледь» прочитали Н.Емельянова, Вл. Курочкин, В.Попов, Е.Леваковская, В.Василевский, А.Карцев и П.Тур. И никто в этой повести ничего страшного не обнаружил. Емельянова на заседании подтвердила:

 

«Я крамольного характера ошибок в рукописи не нашла».

 

Другой член приёмной комиссии К.Мурзиди подчеркнул:

 

«Никаких криминалов здесь нет, а речь шла просто о политической стороне рукописи».

 

Короче, вся приёмная комиссия проголосовала за Можаева единогласно. Однако всем было ясно и другое: на Дальнем Востоке писателю нормально жить и работать вряд ли дадут. А куда ему ехать? Он решил вернуться на малую родину в Рязань, где московский литгенералитет помог ему выбить трёхкомнатную квартиру.

Не послушал Юлию Шестакову и Фёдор Панфёров. Когда встряла цензура, он, отстаивая очерк Можаева, дошёл до одного из секретарей ЦК КПСС и помощника Никиты Хрущёва. Очерк в итоге разрешили напечатать лишь в порядке дискуссии. При этом редакции «Октября» было поставлено условие: убрать из названия слово «хозяин».

К слову: Панфёров тогда же помог Можаеву получить постоянное жильё в Рязани. Он сыграл на тщеславии тогдашнего первого секретаря Рязанского обкома КПСС Ларионова, сообщив тому, что в Москве объявился талантливый автор, корнями связанный с Рязанью, который был бы не прочь осесть на малой родине. Ларионов тут же дал команду выделить Можаеву трёхкомнатную квартиру. Расчёт был на то, что Можаев после окончания сценарных курсов, имея в Рязани жильё, не станет смотреть на сторону. Но тут партаппаратчики ошиблись. Главной целью для Можаева по-прежнему оставалось покорение Москвы, а Рязань для него играла роль лишь плацдарма.

Весной 1962 года Можаев заглянул к знакомым ребятам в общежитии Литинститута на Добролюбова. А там в одной из комнат народ слушал песни Булата Окуджавы. Среди этого народа оказалась симпатичная молодая женщина. Звали её Милда. Она работала консультантом по национальным литературам в Союзе писателей СССР. Между писателем и ней зажглись искры, из которых вскоре вспыхнул роман.

После окончания курсов Можаев заметался. У него появились предложения от киношников. Но и литературу ему не хотелось бросать. А как всё успеть? Тут ещё появилась Милда.

Милда вскоре уговорила Можаева поехать на Рижское взморье, где у её родных имелся свой хутор Уки. В Уки пара пришла к следующему решению: Милда остаётся на хуторе рожать, а Можаев продолжит работу над фильмами и на какое-то время уедет в Свердловск.

Потом Можаев взялся за повесть «Против себя на земле». По традиции он новую вещь предложил «Октябрю». Но в этом журнале после смерти Панфёрова властвовал Всеволод Кочетов.

Новый главный редактор журнала в какой-то момент испугался и распорядился вернуть рукопись из типографии.

По его мнению, повести «не хватало» социализма. В печатном виде она вышла в 1965 году в издательстве «Советский писатель», но уже под другим названием – «Полюшко-поле».

В 1966 году Можаев написал пьесу «Единожды солгав», которая рассказывала о жизни страны на рубеже 1950-1960-х годов. Пьесу собирался во МХАТе поставить Михаил Кедров. Но коллегия Министерства культуры России решила, что никакого очковтирательства у нас в стране нет и поэтому готовить премьерный спектакль запретила.

Чуть больше повезло можаевской повести «Из жизни Фёдора Кузькина». Её в июле 1966 года опубликовал в «Новом мире» Твардовский. Повесть вызвала огромный резонанс.

Юрий Любимов даже стал подумывать, а не инсценировать ли ему эту вещь в своём Театре на Таганке. Тем более, как говорили знающие люди, у Можаева появилась крепкая поддержка на самом верху.

Можаев действительно ещё в середине 1960-х годов познакомился с первым заместителем председателя советского правительства Дмитрием Полянским, который по должности входил в Политбюро ЦК КПСС. По одной из версий, Полянского якобы как-то зацепила статья писателя о сельском строительстве, и он вроде бы решил устроить в правительстве её обсуждение. Однако совещание высокопоставленный руководитель начал не с можаевской статьи, а с повести «Из жизни Фёдора Кузькина». Полянский долго эту вещь на все лады расхваливал, хотя и оговорился, что писатель мог бы одновременно показать и хороший колхоз. Впрочем, обсуждение «литгазетовской» статьи на поверку оказалось только прелюдией. Главное действо разыгралось уже после совещания. Выпроводив после дискуссии министерских чиновников, Полянский попросил задержаться у него Можаева да двух представителей «Литгазеты». И он потом долго трём оставшимся гостям рассказывал, что думает о современной литературе и о нынешних писательских вождях.

В ту пору Полянский слыл главным покровителем консерваторов. При этом его дочь Ольга тогда состояла в браке с сыном драматурга Дыховичного. Так вот, золотая молодёжь, судя по слухам, наоборот, ратовала за Юрия Любимова и не прочь была взять под свою опеку Владимира Высоцкого. Поэтому Полянский, как говорили, одно время размышлял, не стоит ли ему навести мосты и с либералами.

Оставив после совещания Можаева с двумя литгазетовцами, партийный вельможа начал всячески открещиваться от Всеволода Кочетова, Анатолия Софронова и других лидеров консервативного крыла. Он всячески давал понять, что хотел бы, чтобы его оценки дошли и до либералов. Другими словами, член Политбюро пытался возложить на писателя роль ретранслятора.

К слову, в писательских кругах Можаеву долго не могли простить эту вхожесть к Полянскому.

 

«В шестидесятые годы, – рассказывал Анатолий Ткаченко, – он [Можаев. – В.О.] рискнул «сделать карьеру», сблизясь с тогдашним Председателем Совета министров России Полянским, который создавал вокруг себя «группу поддержки» из русской интеллигенции и метил чуть ли не в генсеки, но был тихо-мирно отослан на «пенсию» товарищем Брежневым. Вероятно, за этот поступок невзлюбили Бориса чины из обоих Союзов (чего захотел – обойти нас с тылу!) и не допускали его даже в «списочные» секретари, что, мне кажется, обижало Бориса, ибо кто не видел, сколь мелки и холуйски безвольны наши писательские правленцы…» (А.Ткаченко. Переделкинские прогулки. М., 2002. С. 105).

 

А что «Кузькин»? Поначалу против планов его инсценировать никто не выступал. Больше того, московские начальники даже одно время публично демонстрировали свою поддержку этому проекту. Об этом очень красочно как-то рассказал многолетний заместитель Твардовского по «Новому миру» Алексей Кондратович.

 

«Пришёл возбуждённый, довольный Можаев, – отметил он 21 ноября 1967 года в своём дневнике. – Очень смешно, потешно рассказывал о том, какой разговор шёл о его пьесе по «Кузькину». Рассказывал о таких чудесах, что я, когда зашёл Володя [Лакшин. – В.О.], сказал ему: «Ты послушай, послушай эти сказки Венского леса». Сказочка же такая. На совещании в Моссовете выступил Родионов, начальник городского отдела культуры, и произнёс следующую речь:

– Товарищи, пьеса очень хорошая. Народная. Какой характер Кузькин, это же народный характер! Конечно, надо такую пьесу ставить. Но позвольте мне, товарищи, сделать и некоторые критические замечания. Может быть, товарищи сочтут нужным принять их во внимание… Вот у вас описана жизнь Кузькина – тяжёлая, трудная, а потом сказано, что это было тогда, давно, до пятьдесят шестого года… Но, товарищи, зачем же говорить, что это было давно… И сейчас тоже плохо живут….

Тут и Володя залился смехом.

– …И сейчас трудно живут. Не надо, товарищи, не надо лакировать нашу действительность. Или у вас за рекой показан хороший колхоз. Опереточный это колхоз… И там, должно быть, не всё хорошо…

Тут все мы снова залились, клонясь к столам.

Потом Родионов сделал замечания и иного свойства: не стоит представителя обкома одевать в дорогую шубу, поскромнее, попроще, но это уже были мелочи, и они не перекрывали основного – либерализма этого чиновника. И ведь, как все чиновники, он говорил едва ли со своих слов. А с чьих-то… Кто-то думает так. Или считает нужным, полезным для себя и предусмотрительным – так думать. И это тоже черта нашего нынешнего времени» (А.Кондратович. Новомирский дневник. М., 1991).

 

Не исключено, что за Родионовым стоял Полянский.

Весной 1968 года начались первые репетиции. Но тут против спектакля выступил директор театра Дупак. Он уже давно точил зуб на Любимова, и «Кузькин» давал ему возможность свести с режиссёром счёты. Когда на 19 апреля был назначен очередной черновой прогон спектакля, директор позвал членов бюро райкома. Но вместо партийного начальства в театр заявились новомирцы да ещё иностранный режиссёр Жан Вилор. Директор потребовал репетицию в присутствии иностранца остановить. Любимов ответил категорическим отказом. Возник скандал.

 

«Во время антракта, – записал 19 апреля 1968 года в дневник Алексей Кондратович, – ко мне подошёл Саша Лебедев и сказал: «Эту сцену можно было бы сделать прологом к спектаклю: вообще неплохо бы сделать в иные времена. Тут же, правда, Саша добавил, что нас тоже скоро разгонят. И даже обязательно. «Вы – внутренняя Чехословакия, – сказал он, – и сейчас нет лучшего момента вас разогнать. Дураки будут, если упустят». Тоже утешил. А спектакль и впрямь начался с демонстрации «Нового мира». Вышел актёр Золотухин с номером «Нового мира». Зачитал: «Новый мир». Борис Можаев. «Из жизни Фёдора Кузькина». На сцене – нечто вроде огородного пугала, рвань.

Актёр облачается в эту рвань, читая по-прежнему начало повести. А одевшись и преобразившись, прикрепляет к берёзовому шесту журнал и вонзает шест этот в пол, как флагшток. Тут уже и я охнул. Но ещё больше охнули мы в конце. Когда актёрам положено выходить на аплодисменты, они выходят все с номерами «Нового мира» и читают его, уткнувшись в номер. Вначале знамя, теперь уже вся читающая Россия. Это, пожалуй, слишком, и, когда я рассказал об этом А.Т. и Лакшину, мы пришли к выводу, что от добрых к нам чувств Любимов устраивает нам подножку. Во всяком случае, будет ещё один предлог поговорить о нас. И мы даже решили как-то предупредить Любимова.

Хотя что с того – спектакль, конечно, всё равно не пойдёт».

 

Кондратович как в воду глядел. Власти после этого всячески стали тормозить работу Любимова. Наконец 8 марта 1969 года был устроен просмотр спектакля специально для министра культуры СССР Екатерины Фурцевой. По свидетельству Кондратовича, она после показа определила: «Антисоветская постановка». Как заметил Кондратович в своём дневнике, «Кузькин ещё раз потерпел жизненную аварию».

Позже, уже в 1984 году, после того, как Любимов остался на Западе, Можаев в разговоре с критиком Валентином Курбатовым уточнил:

 

«Живого» мы показали 28 раз, но так и не сдали. Несчастная дура Фурцева была три раза, плакала, но должность держала её за горло и не пустила. Приём Любимов как всегда придумал с Боровским очень смешной. Авансцена была район, начальство.

А в глубине на шестах, на берёзах – деревня с колокольней, сортиром, часами с кукушкой. На каждого по своей берёзе. Замечательно играл Фёдора Золотухин. Был и свой домовой, и ангел. Обоих играл Рамзес Джабраилов. Было смешно и страшновато, когда сверху под специальную жутковатую музыку спускались на авансцену 12 стульев начальства. И когда Федька получал мешок муки и шевиотовые костюмы для ребят, летел ангел Рамзес с манной небесной (большая банка под мышкой и на ней написано «манка») и сыпал её сверху, а мужики ловили открытыми ртами. И Рамзес спрашивал: «Ну, как она, манка-то небесная?» А Федька отвечал, что мука (спасибо!) хорошая, сухая, а вот фуражки уже ни к чему. Ко времю бы уж лучше шапки. Рамзес гневался: «Зажрался ты, Кузькин!» И крестясь на колокольню, пролетал дальше. Что говорить – это был режиссёр!».

 

Об одном умолчал Можаев в разговоре с Курбатовым, о том, как он после вердикта Фурцевой бегал к Полянскому.

Но его покровитель то ли зашатался и его слово для партийых функционеров уже ничего не значило, то ли решил, что заигрывание с либералами ни к чему хорошему не привело, и предпочёл вновь опекать лишь представителей так называемой русской партии.

Новая публикация повести, но уже под названием «Живой» состоялась лишь в 1973 году в сборнике писателя «Лесная дорога», а премьера спектакля прошла только в 1989 году.

Непросто складывались отношения у Можаева и в кино.

В своё время его повесть «Власть тайги» заинтересовала Ивана Пырьева. За работу должен был взяться Леонид Марягин. Но два мастера не сошлись характерами.

 

«Но Пырьев был Пырьевым, – рассказывал в 2003 году Марягин, – человеком резким, контрастным в своих проявлениях, и через полгода он снова предложил постановку. На этот раз всё обстояло сложнее – в сценарии «Хозяин тайги» того же Бориса Можаева, написанном ёмко, по-писательски сочно, он предлагал переакцентировать действие на персонаж второго плана – повариху лесорубов, имея в виду, и не бескорыстно, определённую актрису – свою жену.

Перечислил девять пунктов, по которым должна вестись работа. На этот раз мне пришлось отказаться от постановки.

Иван Александрович был разгневан и прямо на обложке сценария написал послание, в котором отменял в непечатной форме все свои комплименты в адрес моей короткометражки.

Такую реакцию нетрудно было понять – в объединении Пырьева существовала очередь на постановки, отказ режиссёра был явлением нечастым. Сам художественный руководитель, пытаясь сломать сложнейший стереотип, любил повторять:

– Очередь на постановку – не очередь за хлебом! Талантливый идёт без очереди!» (Л.Марягин. М., 2003. С. 127).

 

Уже в 1968 году повесть Можаева экранизировал Владимир Назаров. На главные роли были приглашены два друга: Валерий Золотухин и Владимир Высоцкий. Получился неплохой фильм «Хозяин тайги». Его до сих пор демонстрируют по всем телеканалам.

Под конец горбачёвской перестройки на экраны пробился и Кузькин: в 1989 году режиссёр Станислав Говорухин снял фильм «Из жизни Фёдора Кузькина». Однако эта картина никакого общественного резонанса уже не вызвала.

Ещё в конце 1960-х годов Можаев задумал роман «Мужики и бабы». О своих планах он поведал Солженицыну, с которым в 1969 году вместе отправился на «Москвиче» в поездку по Рязанской области. Солженицын позже вспоминал, как Можаев рассказал ему о будущей книге:

 

«Сперва цветущая деревня двадцатых годов, потом коллективизация и – отметный крестьянский мятеж, который в Петелинской округе произошёл в девятьсот тридцатом. И слушал я во все уши, и записывал, и глазами Борю поедал, как живое воплощение средне-русского мужичества, вот и повстанчества, – а до самой главной догадки не добрался, да это и такой писательский закон: догадка образа приходит чаще всего с опозданием, даже и много позже. Лишь через месяцы я догадался: да Борю-то и описать главным крестьянским героем «Красного Колеса»! – естественно входил он и в солдатство, с его бойцовской готовностью, поворотливостью, и в крестьянскую размыслительность, чинную обрядность, деликатность, – и во взрыв тамбовского мятежа. Так – родился и написан был (и не дописан, как всё «Колесо», до командира партизанского полка) – Арсений Благодарёв. С живого – легко, легко писалось. (Только Боре самому я о том не сказал, чтоб не нарушить натуральность. А он прочёл когда «Август», затем «Октябрь», – хвалил Благодарёва, не догадался.)» («Литературная газета», 1997, 26 февраля).

 

«Мужиков и баб» Можаев начал писать на латышском хуторе Уки, который достался по наследству от отца его жене.

Писателю никто не мешал. О хлебе насущном ему тоже думать не надо было. Деньги у него водились.

Первую книгу «Мужиков и баб» Можаев завершил в 1973 году. Но все журналы от рукописи отказались. Надежду писателю дали лишь в разгромленном властями «Новом мире». Назначенный в «Новый мир» после Твардовского Валерий Косолапов сказал, что готов напечатать крестьянскую драму Можаева, но сначала пропустит в журнале подборку его «Старых историй».

Напечатать Можаева для Косолапова было делом принципа. Ведь после изгнания Твардовского часть бывшей новомирской команды объявила новому руководству журнала бойкот.

Упёртые либералы грозили всем бывшим «новомирцам», кто собирался пойти на поклон к Косолапову, устроить травлю. И свои слова они не бросали на ветер. Владимир Лакшин с компанией успел подвергнуть обструкции даже Юрия Трифонова. Не случайно испуганный Андрей Турков побежал тогда со своими материалами в «Наш современник» к Викулову, побоявшись предложить Косолапову даже крошечную рецензию.

«Старые истории» Можаева появились в «Новом мире» в апреле 1974 года. Работавший тогда в журнале Лев Левицкий писал:

 

«Не уверен, что эти вещи жанрово относятся к рассказам. Это скорее зарисовки, сцены, мысли вслух. Картина не приведи Господь. Колхоз или совхоз – значит коллективный дух, артельность, взаимопомощь, а этим и не пахнет. В общине видели сугубо русский элемент, защищающий нашу страну от бесчеловечного пути, по какому двигался Запад. Кто только не уповал на артельность и соборность! И Герцен, и славянофилы, и Чернышевский, и Михайловский, и бездна воспалённых подвижников и подвижниц, готовых принять смерть ради торжества сугубо русских начал и традиций. И что же? По прошествии лет наследники общинников охотно топят друг друга, не обнаруживая ни малейшей склонности проявить родственные чувства к ближайшим соседям.

<…> Последний рассказ Можаева об изобретателе. Какой живой тип. И дело знает. И себя отстоять умеет. И котелок варит. Но при этом замашки такие, что не приведи Господь, если начальником станет. От его самоуверенного своеволия окружающим не поздоровится. Желая им добра, этот реформатор – а такие непременно становятся реформаторами – уж коли получит власть (а кому же как не ему, трезвому и головастому, командовать людьми?), святым долгом своим будет считать всё переиначить. И пойдёт карусель. Попробуй не потрафить ему. Заест. Против прогресса ты.

Он осчастливить тебя хочет, а ты, болван, счастья своего не понимаешь. Прав Можаев, считая, что это российский психологический тип, что царь Пётр был той же породы. Что имело больше последствий для России – европейское просвещение, перед которым Пётр распахнул двери страны, или чудовищные способы, с помощью которых он тащил своих подданных в цивилизацию? В этом вопрос вопросов. В этом корень последующего двухсотпятидесятилетнего развития. Пушкин, Тютчев, Толстой, золотой век русского искусства – результат первого. Наше уродливое общественное устройство – результат второго. Сегодня первое придавлено вторым и его почти не видно и не слышно. Но первое своё слово ещё скажет» (Лев Левицкий. Утешение цирюльника: Дневник. СПб., 2005).

 

Однако Косолапов в «Новом мире» долго не усидел. В том же 1974 году его сменил Сергей Наровчатов. А ему «Мужики и бабы» категорически не понравились. Наровчатов вообще деревенскую прозу не сильно-то и жаловал. Он никогда не считал Можаева большим писателем. Ему всегда была чужда грубая эстетика современных псевдокрестьянских правдолюбцев, часто подменявших художественность одной лишь социальностью. Только на теме, как писал Наровчатов, имевший отменный литературный вкус, ещё как-то мог выехать журналист, но не романист. Для хорошей прозы одной правды факта было маловато. Именно в этом Наровчатов увидел ущербность можаевской вещи. Однако раздосадованный Можаев потом долго везде и всюду упорно утверждал, будто Наровчатов завернул ему «Мужиков и баб» не по литературным, а исключительно по политическим причинам, якобы проявив при этом трусость. Но если это соответствовало бы истине, то вряд ли в 1976 году первый том романа выпустило бы издательство «Современник». Вот там любой политической крамолы начальство действительно боялось как огня.

За второй том «Мужиков и баб» Можаев засел в конце семьдесят восьмого года. Но, как потом рассказывал мне писатель, он не видел издателя и поэтому вскоре переключился на кино, решив сделать фильм «Предварительное расследование». Точка над романом была поставлена в марте восьмидесятого.

 

«Рукопись обошла почти все журналы, – говорил мне Можаев осенью 1987 года. – Побывала она и в журнале «Дружба народов».

Отдел прозы и рабочая редколлегия её одобрили, но главный редактор Сергей Баруздин сказал, что вперёд пропустит мою повесть «Полтора квадратных метра», которая лежала у него десять лет, а потом только роман. Но после публикации повести в газетах поднялся большой шум, и роман Баруздин печатать уже не стал. Я отнёс рукопись в журнал «Наш современник». Романом горячо заинтересовался тогдашний первый заместитель главного редактора Юрий Селезнёв. Он отнёс рукопись в Главлит и получил разрешение на её публикацию. Однако вернувшийся из творческого отпуска главный редактор Сергей Викулов роман отклонил.

После этого рукопись была предложена журналу «Новый мир».

Роман снова попал в Главлит. Никаких возражений рукопись в Главлите, к удивлению тогдашнего редактора, вновь не вызвала.

Три года Владимир Карпов тянул, но так и не напечатал её. А в прошлом году свои услуги предложил журнал «Дон». В «Доне» роман сразу же запустили в производство» («Книжное обозрение», 1987, 20 ноября).

 

Уже в 2017 году я нашёл в архивах материалы о прохождении второго тома «Мужиков и баб» в «Нашем современнике» в 1982 году. Юрия Селезнёва, которого упоминал Можаев, из журнала только-только «ушли». Соответственно, все ранее созданные Селезнёвым обещания повисли в воздухе. Викулов счёт нужным заново пустить рукопись по редколлегии.

Первым откликнулся из Вологды Василий Белов. 3 мая 1982 года он сообщил Викулову:

 

«Только что прочитал рукопись Б.А. Можаева «Мужики и бабы» (кн. II). Считаю своим долгом сообщить Вам, что полностью, без всяких оговорок, за публикацию этой книги» (РГАЛИ, ф. 622, оп. 8, д. 20, л. 38).

 

Но Викулов явно ожидал не такой реакции. Он искал любые предлоги, чтобы Можаеву отказать. Поэтому рукопись вскоре была переслана для нового прочтения искушённым полемистам литературоведу А.Хватову и историку Аполлону Кузьмину.

К удивлению Викулова, Хватов тоже в целом поддержал Можаева. В своём отзыве он отметил:

 

«Уже в первой книге наметились основные сюжетные линии, судьбы и характеры тех, кому предстояло пройти во второй книге романа. Это Бородины, Успенский, Кречв, Зенин и многие другие… Определились и жанровые особенности: это не столько роман характеров, сколько воссоздание деревенской жизни в её социальной и хозяйственно бытовой характерности, изображение уклада и нравов, повседневности деревенской, которую автор хорошо чувствует и умеет показать осязаемо, с пониманием внутренней сути крестьянского мира. Поэтому главные художественные удачи и даже открытия там, где автор выступает как бытописатель и в какой-то мере социолог, размышляющий над проблемами теперь уже далёкого прошлого с учётом исторических уроков, измеряющихся десятилетиями. Роман «Мужики и бабы» встаёт в ряд произведений разных лет и многих авторов, которые нарисовали всеобъемлющую картину переворота и процессов, порождённых им, который имел разные последствия в социально-исторических судьбах русского крестьянства.

Соприкасаясь с традицией, прежде всего с такими произведениями, как «Поднятая целина» Михаила Шолохова, «На Иртыше» Сергея Залыгина, «Липяги» Сергея Крутилина, «Кануны» Василия Белова и другие, Борис Можаев ищет свои аспекты исследования традиционной темы, концентрируя внимание на тех процессах и тенденциях колхозного движения, которые по ряду объективных и субъективных причин не получили достаточно полного и детального освещения. Историческая дистанция открывает ныне возможность воссоздавать эти знаменательные и полные драматизма времена с большей мерой объективности и полноты, с проникновением в такие стороны процесса, которые рельефно обозначились и выявили свой истинный смысл в уроках последующих десятилетий. Такая творческая установка во многом предопределила публицистическую остроту, временами даже обнажённость повествования.

Следует прежде всего вчитаться и вдуматься в концепцию романа: автор страстно, в широких координатах развёртывая, утверждает мысль о том, что в практическом осуществлении коллективизации на первом её этапе, в «год великого перелома» были допущены не только перегибы, вызвавшие статью Сталина «Головокружение от успеха». Были нарушены, даже попраны ленинские принципы, которые содержались в его плане кооперирования деревни. По существу, в действиях и лозунгах, которые характеризовали приёмы и темпы, даже цели проводящегося процесса, преломлялись, были ощутимы троцкистские установки, враждебные социалистической революции, коренным интересам народа.

Борис Можаев в галерее лиц, таких, как Ашихмин, Зенин, учитель Доброхотов, Чубаков – многих других, кто руководил и командовал, творил произвол и насилие, показал, какой разрушительный, провоцирующий самые отвратительные и низменные начала в жизни и человеке, <эффект> создаёт обстановка бессудности и бесконтрольности, волюнтаризма и безоглядности, которая неизбежно порождается троцкистскими амбициями на социальные преобразования, якобы исторически необходимые в переходную эпоху.

Картины раскулачивания, насильственного экспроприирования нарисованы неотразимо в своей житейской достоверности: здесь автор пошёл на заострения, которые были неизвестны в предшествующей литературе. Однако в этой заострённости была положена своя мера обобщения: автор во введении напоминает, что он не претендует на создание всеобъемлющей картины, ставя перед собой более узкую и локальную задачу – рассказать о том, как проходила коллективизация и ликвидация кулачества в его родном селе, в одном из районов Московской области… Как будто бы поставлена творческая задача, подлежащая решению в локальном очерковом жанре, что, по мысли автора, должно учитываться при анализе произведения. Надо сказать, что эта жанровая установка многое определила в стиле и поэтике романа, обусловив как его достоинства, так и просчёты (речь идёт, в частности, о художественно неоправданных повторениях однозначных по смыслу эпизодов, варьирующихся мотивов и т.д.). Однако в романе «Мужики и бабы» автор не только и не столько бытописатель, но и социолог, публицист и даже историк… В роман широко вводятся материалы и документы, воссоздающие образ времени, борьбу и взаимодействие различных веяний как общественно-политической, так и духовной жизни…

Один из самих плодотворных мотивов романа связан с раскрытием громадных творческих возможностей народа, силы и действенности социального и трудового опыта крестьянства, разбуженного революцией к социальным и трудовым свершениям, обладающим высокой мерой социальной, культурной и исторической целесообразности…

Этот мотив, составляющий основу авторской концепции и открытый в даль предстоящего повествования, получает своё воплощение в образах Андрея Бородина и Звонцова, Алдонина, и Успенского…

Можаев не ограничивается анализом жизненной плодотворности сложившегося трудового уклада, а переключает свои размышления в широкий философско-идеологический и нравственно-культурный план. Такую возможность сюжетно предоставляет образ Успенского, споры, которые ведутся у него в доме среди учителей. Этот образ намечен перспективно, хотя и не получает необходимой меры психологической детализации. Его рефлексия, нравственные порывы, связанные с отношениями с Машей, его размышления, в которых улавливается лирическая нотка, всё это нуждается в более взвешенном художественном анализе, ибо с образом Успенского связаны важные компоненты идейно-художественной концепции романа «Мужики и бабы». Едва ли сюжетно оправданно завершается его судьба: гибель от ножа уголовника, неизвестно как появившегося в кульминационный момент сюжетного развития, выглядит натяжкой, наиболее лёгким решением острейшей ситуации. Сам факт появления «неизвестных», придавших всему, ради чего завязался сюжет, несущий в себе мысль о трагизме ситуации, уголовный оттенок, смазывает, снижает пафос романа, переключает повествование в обычный, перепетый многими аспект. Надо находить сюжетное решение, сообразное с логикой и сутью основного мотива. Тогда не потребовалось бы авторского послесловия, ориентированного на элементарный фабульно-читательский интерес.

Повествование обладает энергией, рождённой самодвижением сюжета… Поэтому разрозненные эпизоды воспринимаются как компоненты целостной картины. Однако в описании течения деревенской жизни, взорванной «великим переломом», много повторяющихся эпизодов, притормаживающих действие описаний, рассуждений…

Всё это мешает выявлению основного художественного смысла романа. А смысл этот своевременен и несложен: уроки прошлого необходимо помнить. То, что автор бичует и преследует в своём романе, является не скоропреходящим порождением момента, а одной из тенденций, осложнявших и осложняющих процессы революционного преобразования жизни, духовного преображения человека в условиях социалистического созидания нового мира. В этом плане роман «Мужики и бабы» соприкасается с современностью, ибо волюнтаризм и некомпетентность, троцкистская амбициозность и пренебрежение к традициям и заветам нации, сложившимся в веках, всё ещё проявляется в разных сферах жизнедеятельности.

Следовательно и по замыслу, и по намеченным аспектам его художественного воплощения роман «Мужики и бабы» и в его второй книге, при всей остроте и даже полемичности отдельных мотивов, заслуживает внимательного отношения и имеет все основания быть напечатанным в журнале «Наш современник» (РГАЛИ, ф. 622, оп. 8, д. 20, лл. 5–9).

 

Зато не подвёл Викулова историк Аполлон Кузьмин. Ему не понравилось, что Можаев не смог в романе верно поставить диагноз тому, что произошло в русской деревне в конце 1920-х – начале 30-х годов, выявить причины болезни и указать путь лечения. По его мнению, писатель правильно показал вред для деревни и страны левацких заскоков и троцкизма. Но он возмутился переносом негатива на весь социализм.

 

«Конструктивной альтернативы, – попенял Кузьмин, – автор, по существу, не находит, а потому склоняется к христианству, мистике и т.п. Это, конечно, не выход» (РГАЛИ, ф. 622, оп. 8, д. 20, л. 101).

 

Не с тех позиций Можаев, по мнению Кузьмина, отразил и вопросы гражданского самосознания. Не так писатель, считал Кузьмин, показал и роль активного самоуправления.

Отзыв Кузьмина дал Викулову повод потребовать от Можаева коренной переделки романа. Но писатель на это не пошёл.

Появление второго тома «Мужиков и баб» в начале горбачёвской перестройки в «Доне» вызвало у партийных функционеров шок. Бывший секретарь Ростовского обкома КПСС Михаил Тесля вопрошал:

 

«Как могло случиться, что на родине М.А. Шолохова, роман которого «Поднятая целина» о коллективизации стал настольной книгой во многих странах мира, в ж. «Дон» появился грязный пасквиль, политическая клевета на коммунистов, на коллективизацию? Я имею в виду т. н. «произведение» Можаева «Мужики и бабы», в котором на каждой странице высказывается обида, злопыхательство на коммунистов. Здесь он переплюнул даже Солженицына… Некие Самсоновы и им подобные, типа Можаевых, пытаются перечеркнуть историю, роль коммун, партии в период коллективизации, индустриализации и во время Отечественной войны. Но очень странно – почему ж. «Дон» включился в эту свистопляску в числе первых? И какова позиция обкома партии в этом?!»

 

Очень точную характеристику роману «Мужики и бабы» дал Игорь Золотусский.

 

«Роман Б.Можаева силён не своими мыслями, а картинами, – писал он в обзорной статье «Проза-87: свет и тени». – Мысли его – а автор часто переходит на язык прямого разговора с читателем – политизированы, в лучшем случае олитературены, полны ссылками на споры русской классики, споры XIX века. Б.Можаев эти споры осовременивает, вкладывает их в уста деятелей тридцатых годов, но это говорят не начальник милиции Озимов, учитель Успенский или секретарь комсомольской ячейки на селе Мария Обухова, а московские интеллигенты шестидесятых годов, которые впервые в те годы открывали для себя Достоевского, открывали «Бесов» и проблематику «цели» и «средств».

 

Тем не менее в 1989 году писателю за «Мужиков и баб» дали Государственную премию СССР.

Однако после развала Советского Союза отношение к этому роману стало меняться. Многие увидели, что писатель в своё время выехал в основном за счёт темы.

 

«Мало новизны в ситуациях, – писал в 2002 году Анатолий Ткаченко, – многие сцены растянуты, излишне публицистичны. Всё это, вероятно, и помешало автору вылепить яркие образы гибельной для России драмы, хотя бы уровня Фёдора Кузькина».

 

В 1993 году Можаев принёс в журнал «Наш современник» рукопись романа «Изгой», но он уже никакого серьёзного резонанса в обществе не вызвал.

Надо сказать, что в литературных кругах к Можаеву в разные годы относились по-разному. Его, к примеру, всегда очень высоко ценил Твардовский. Однако когда власть убрала Твардовского из «Нового мира», он сначала организовал письмо в защиту поэта, а потом вдруг поспешил засвидетельствовать своё почтение новому редактору – Косолапову. Не случайно правая рука Твардовского по «Новому миру» Владимир Лакшин, судя по его дневнику, в какой-то момент перестал верить Можаеву. 16 апреля 1971 года он сделал такую запись о Можаеве:

 

«Это человек общественный, богемный, не очень разборчивый, не добрый. Его талант – артистический. Он схватывает лица, позы, разговор – и очень смешно передаёт их».

 

Позже натуру игрока в Можаеве уловили также Юрий Куранов и Игорь Дедков. Последний в своём дневнике 21 ноября 1980 года привёл один разговор с Курановым. Куранов поглядел на Можаева – «как ходит, говорит, как пел в колхозном, чернопенском застолье, а потом сказал мне: «Знаешь, на кого он похож? На разорившегося помещика. Давно уж разорился, но держит себя, играет, хорохорится. И ещё знаешь, под кого играет и на кого ещё похож? На Александра Исаевича Солженицына». Я рассмеялся: «А что – похож. Гоголевский такой помещик, эпизодический персонаж, голову закидывает, бороду оглаживает, глаза голубые, поёт, как русак неистовый, исконный… А голос и верно – тонкий, некрепкий, нервный (не когда поёт, а когда говорит), как у А.И.». Посмеялись мы с Юрой, но без зла. Играет маленько, но не бездарно же играет. Хуже, что большой ругатель».

О Можаеве одно время даже говорили, что в литературе он любит только себя да ещё готов похвалить Солженицына. Всех других коллег по писательскому цеху он чаще ругал, нежели хвалил. У него и Троепольский был бездарен. И Евгений Носов ему казался малодаровитым сочинителем.

В 1995 году Можаев возглавил журнал «Россия», который фактически оказался без читателей. Тогда же врачи обнаружили у него недифференцированный рак брюшных органов.

Умер писатель 2 марта 1996 года.

 

«С похоронами Можаева, как рассказывал Вл. Гусев, всё было не очень благополучно, – записал 7 марта 1996 года в свой дневник ректор Литинститута Сергей Есин. – Похороны нынче стоят от 5 до 7 миллионов рублей. В конце своей жизни, с момента перестройки, Можаев много лавировал. Русак по духу и крови, он, конечно, хотел, чтобы его принимали в демократических салонах.

Всё это было заметно и замечено как той, так и другой стороной.

И запомнилось. Вот почему позже и «патриоты», и «демократы» эти расходы не захотели нести. Но всё так или иначе образовалось. Народу собралось много, почти столько же, как и на похороны Ю.Левитанского, но публика в основном другая, пожалуй, из прежних был только Поженян. Сенсацией стало появление Солженицына. Я обратил внимание на его большие крупные ступни в тяжёлых ботинках. Ноги были какие-то дьявольские. И вообще, вид классика был расчётливо сбалансирован. Его речь была прекрасной, оппозиционной, он говорил о Чечне, о России, о самом Можаеве. Она, конечно, будет напечатана, и поэтому я её не фиксировал. С прибытием Солженицына писатели расчётливо расположились так, чтобы в телевизионном кадре отсветиться вместе с ним. Очень выразителен был В.Бондаренко, который забыл о своей ругани автора «Гулага», картинно и скорбно служил ему фоном. Вёл всё, естественно, Феликс Феодосьевич. Многие были в чёрных пиджаках. Речи, как обычно, «я и покойный…». От важности момента Солоухин в первую половину своей речи забыл «окать». Напомнил о себе Юрий Любимов, что-то воркуя о цензуре, гнёте и репрессиях. А в уголочке на стуле сидел почти никем не замеченный Виктор Сергеевич Розов. Хорошо говорил Гусев: о мужестве быть в литературе мужчиной. Ещё до начала церемонии В.Н. Ганичев, который позже тоже выступал и рассказывал, как он покойного печатал в «Роман-газете» и в «Молодой гвардии», предупредил меня, что писателей принимает директор ФСБ Михаил Иванович Барсуков и, если я хочу, могу поехать».

 

В 2016 году Сергей Бобров по мотивам романов Можаева снял сериал «Мужики и бабы». Но он успеха не имел.

Два слова о наследниках писателя. Его первенец Андрей стал сценаристом. Он умер в 2018 году. Дочь Анита занялась филологией. А младший сын Пётр выбрал путь физика-экспериментатора.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.