Гвоздь Атабия

Рассказ

Рубрика в газете: Мы - один мир, № 2023 / 21, 02.06.2023, автор: Тахир ТОЛГУРОВ (г. Нальчик)

После войны дело было, в Беды́ке – небольшом посёлке на Баксане. Долина тут заканчивается, и дальше, наверху, река уже в теснине, в ущелье течёт. Атаби́й и Боряня  собрались  за углём, в Грузию. Звучит странно, но это правда. Когда балкарцев в сорок четвёртом депортировали, Приэльбрусье к Грузии прицепили. Берия написал, что Кабардино-Балкария не смогла от фашистской Германии отбиться, поэтому ГССР нуждается в плацдарме и в передовом рубеже на северном склоне Кавказского хребта. Оборона надёжнее станет. Чушь, конечно. Картвели – чистая радость, с ними за столом хорошо сидеть, веселиться, дружбу водить, а вот вояк у них, кроме сванов и хевсуров, считай, что нет.

Границу провели по Верхнему Баксану, но шутник-Лаврентий велел шлагбаум километров на шестьдесят вниз по ущелью спустить. Там и стоял, если старикам верить, чуть выше Беды́ка с белой надписью «Грузия». Кабардинцы его не трогали – Берия не только юмором славился, но и любовью к деталям. Пятьдесят вёрст территории не стоили возможности воссоединиться с балкарцами в Казахстане и Киргизии.

Где-то до конца сороковых за этим шлагбаумом до самых перевалов людей по берегам Бакса́на почти не было. С полсотни сванских семей, из-за хребта переселившихся, пара сотен русских, что до войны успели осесть, молибден и уголь добываючи – вся демография. Комбинатовских зэков никто не считал, да и жили они сбоку-наверху, у шахты, в бараках «Горного».

Уголь в ущелье отвратный. Половина в золу уходила, а дорога называлась «Последний бой» – разве что ослами вывозить. Но партия не ископаемые ищет. Она знает, что только пролетарии к будущему стремятся, в них большевики и перевоспитывали крестьян  на шахтах-заводах. Ну и закваска российская из забоев, цехов – без этого никак. Молибден и вольфрам нужны – после того, как Флёрова металл нашла, в республику шахтёров нагнали. Местные скотом промышляли, горняки из них никакие, Ростов и Донбасс радостно бросив, русские и поселились в горах. В Тырна́узе руде радовались, в Быллы́ме уголёк счастливо рубили, алебастр обнаружился – ещё довольных прибавилось.

Вот эти двое из Бедыка, через шлагбаум в Грузию – то есть, в Быллы́м – за углём шли. У них котельная; дерево под боком, но его не только срубить надо, но и на куски нашинковать, чтоб в топку помещалось. А уголь – сыпь без проблем. Начальство за них договорилось, у шахты их телеги ждали.

Боряня – ростовский, от пыли забойной лица уже не отмоешь. А Атаби́й… Он не из тех Атаби́евых, что в своё время князя Шу́нчева с крымским сердаром за девушек своих прирезали, не из усху́рских. И не из малка́рских Атабиевых, которые себя к осетинам выводят. И не из жемтали́нских Атабиевых, кабардинцами записанных и не выселявшихся. Он вообще не Атабиев. Сейчас многие в его внуки лезут, в грудь стучат – и в Балкарии есть дети Шмидта! «Атабий, – спорят – это имя, а фамилия наша была!» Да, не Атабиев. Но и не Атабий. Не балкарец был. Звали его Афанасий, родился под Тулой, соответственно, русским.

Разговоры разные ходили. В Беды́ке он появился, когда начинались колхозы и борьба с кулачеством. Сам Афанасий молчун, и глаз у него звериный – лишний вопрос задавать никто не захочет. Но шурин, что с ним приехал – тот попроще. Через него в ущелье смутно знали, что, по злости на продразвёрстку,  мужик отряд ЧОНовцев укатал – стенка на стенку. В одной стенке он, сам на сам, а в другой – стражи революции. Стрелять его – народ баламутить, уважали сильно, многие семьи от голодной смерти спас. Крикун один был, Фитюля – Атабий ещё до Совдепии зубы ему выбил – высылки требовал, да сельчане на своего начальника не посмотрели, заткнись, говорят, через тебя мы и в партию верить перестали.

Афанасий сам решил уехать с родины. Сказал: если такие голодранцы и пустобрёхи, как Фитюля, в силу вошли, то нечего здесь делать, он работу и сытость любит, а митинговать, на печке лежать, воздух портить… Пусть бедняки и сочувствующие этим занимаются. Что можно было продать – продал, остальное по селу раздал, и дунул вниз по линии на Кавказ. До гор добрался, посмотрел, как местные скотину держат, и остался. Как раз племсовхоз уже развернулся, дел было невпроворот.

Бедыкские во все шуриновские россказни поверили-не поверили. Мог отряд на землю уложить – это понятно, сила у него, какую балкарцы «чёрной» называют.  «Базу́к» – бедренную кость барана – одной рукой об стол ломал. Богат был – тоже ясно, за пятерых работал, такие не нищенствуют. А вот, что сельчанам сильно помогал, иной раз корову мог отдать – сомнительно. Слишком уж человек угрюмый.

 Однако вскоре тот самый Фитюля в ущелье заявился – комиссарить прислали. Встретились на сходе, приметил он обидчика, гимнастёрочку одёргивать начал, воду из графина хлестать, да-а, говорит, вижу и здесь есть ненадёжные элементы. Все глазами хлопают, Афанасий встал, что, спрашивает, в России людей по миру пустил, до Кавказа добрался? И ушёл. Тут новый парторг завёлся, и по всему получилось, что шурин не врал. Долго он про кулацкие подачки, попытки подкупа советского крестьянства разливался. А шурин через пару дней уехал. Стало ясно, кто каким ветром дышит. Человек прижился, жениться надумал – если бежит, всё бросив – неспроста это. С того дня Афанасия в селе по фамилии «Арсенулу» – Арсенин он был – называть стали, а вражина его в Фитюлю даже для детей превратился.

Так что, «Атабий» – не «Атабий», а был русский. Такой, что из самого нутра земли растёт, из каменного ядра. Здесь-то оно поближе, и ему по душе пришлось. Да и сами судите – откуда в Балкарии в сорок девятом балкарцу появиться? Они только-только в Азии  приподниматься начали – дети подросли, матерям помогают. Атабием его прозвали из-за разницы в педагогических традициях русских и кавказцев. У русских как? Отец сына и «сынком» назвать может, и по голове погладить, и приобнять в порыве чувств.

А здесь раньше иной батя за всю жизнь два раза на отпрыска своего взрыкнет – вот и всё общение. Трогать ребёнка нельзя, на руки взять – позор, разговаривать перестанут. Не так давно случай был. Мужик один из Нижнего Чеге́ма, Аске́р,  на олимпиаду вышел, на сенокос. Косит где-то на Ак-Топра́ке. Там терраса и обрыв к реке, с полсотни. Жена пришла с сестрой и пацаном, на дальней стороне валки собирают, мальчик, года два ему, из одёжки – только сверху, писюн торчит, вокруг отца бабочек пугает. И поскакал к пропасти. Аскер косу бросил, догоняет детёныша, а схватить нельзя! Тот – брык. Папаша едва успел на край рубашки наступить. Долго орали, этот висит, этот стоит, женщины, наконец,  прибежали, ребёнка на руки взяли. Вот так.

Афанасий приехал в Бедык уже в годах, сильно за сорок, детей у него – четыре парня, две девочки. И управлял он ими и женой так, словно всю жизнь в Баксанском ущелье прожил – бровями и взглядом. Слушались его мгновенно, беспрекословно и беззвучно. За это и прозвали «Атабий» – отец-князь. Здесь стараниями большевиков некоторые горянки уже, подбоченясь, начали с мужьями разговаривать, и дети слово «сейчас» выучили, а у Афанасия – ни-ни. Как зыркнет, так вся семья наперегонки исполняет.

Понравилось ему в горах. Иной вечер даже к сельсовету выходил,  с людьми посидеть, покурить. И те приняли: строится начал – в барак не захотел – собрались, стены, крышу в два дня поставили. Ещё – как коровы с пастбища идут, его встретят, обязательно рядом с ним сгрудятся, ждут, чтоб шею почесал. Мало ли, что нелюдимый. Зато свой.

Но крестьянствовать не получилось – новый парторг сказал, что всяческие мелкобуржуазные поползновения у советской власти поперёк горла стоят, пора в пролетарии перекраиваться.  Работал на стройке. На шахте. На руднике. Снова на стройке. Потом ему на вскрыше – карьер расширяли – ногу камнем расплющило, пришлось отнимать выше колена. Он разговаривать почти перестал. Хорошо, в соседях у него два чабана жили – Биязурка́ и Ахмат – про тех вообще не знали, речью владеют ли. Втихую пошучивали, что и не люди они вовсе, а алмасты́, незаметно в посёлке прижившиеся. Как раз для Афанасия товарищи, хоть и постарше. Соберутся втроём и молчат. Кто другой, если присядет – мороз по коже продирать начинает и валит от них.

Хотели его сторожем к делу приставить, или учётчиком каким – напрочь отказался. «Мне, – оскалился  – хоть советская, хоть какая, а паперть не нужна. Детей поднимать надо, дайте дело нормальное, чтоб зарабатывал». А кто ему даст? Он же калека.

Торкнулся туда-сюда, наконец, разрешили, прибился к друзьям своим, начал пастушить. Ничего, приспособился. На самом-то деле, верхом какая разница, сколько у тебя ног.  Да и пешим получалось: из боярышника костыль себе сделал, вроде длинной клюки, Хажиби́й острие оковал. Под мышку упрёт и пошёл скакать. Не всякий здоровый с равнин по такому склону на четвереньках пройдёт, а он вниз с уступа на уступ прыгал три на раз: костылём втыкается в промежутках, ногу каждый раз ставит через три шага и на шаг ниже.

Так и жил. Потом немцы пришли. Поголовье – что оставалось – наверх, в глухомань подняли. Фашистов прогнали – вниз спустили. Вскоре народ вывезли в Нальчик и отправили на восток. Скотину всю реквизировали. Афанасий сроду никого не просил, но тут в райком ходил, хотел, чтоб стадо оставили, хотя бы часть.  Его спрашивают: лошадей нет, как успевать будешь, это же балкарские коровы. Они коровами только называются, от настоящих отличаются, как рысь от овцы,  ростовой забор с места, без чиха, берут. В конце руками махать начали, иди-ка ты, подобру-поздорову, армии отдадим, а ты, инвалид, в котельной работай.

Фитюля постарался – вертелся там. Он в ущелье подполье ставить должен был. Как немцы под Сальском рванули на юг, оказался аж в Грозном, там партизанил, грыжей и плоскостопием мучаясь. Тут появился. Добра не нажил, но живой и, как бы, при начальстве.

Несколько лет Афанасий котельную топил, семья не бедствовала – двое его старших на фронте погибли, государство давало, что положено. Но у него с этим пастушеским ремеслом бзик случился – хотел чабанить. Тут уже и бумаги всякие пошли о восстановлении сельского хозяйства, району коров дали, мужик осатанел – до обкома добрался.

В Бедыке с ним опасались напрямую разговаривать, не урезонивали. А из Нальчика дважды приезжали. Первый раз Фитюля пожаловал – местный же кадр. Вызвали Афанасия в сельсовет, он приходит, этот там сидит. Гладкий, и глазки уже не бегают, твёрдо смотрит, даже медальки – откуда взялись? – на груди побрынькивают. Ты что, блеет, своими кляузами загружаешь партийные органы, скрытый саботаж разводишь. Стол между ними был, Фитюля говорит и карандашиком постукивает. Только раз – и замолчал. Люди смотрят, а это Афанасий взгляд на него поднял. В зрачках у него – ничего, кроме смерти. Обомлел комиссарик, сидит белый, кадыком шевелит и лужу напрудил. Застыло всё, в комнате ни звука: шевельнёшься – пуля в сердце! Кто-то точно не жилец. Ну, обошлось, помолчал мужик, двинулся из конторы. В дверях остановился, не глядя на обкомовского, негромко, в сторону, сказал: «Ещё раз увижу – горло вырву!»

Вторым настоящий местный приехал – чуть ниже Бедыка село стояло, Жанхоте́ко. Там и кабардинцы, и балкарцы жили, не опустело оно после выселения, бедыкских, как облупленных, знают. Этот сам появился в котельной, поздоровался, чего, спрашивает, тебе не хватает, может, просьбы есть. Афанасий с пояса к нему повернулся – волчара, разве что не рычит: «Ничего не надо. Кроме работы!» Тот и так, и эдак. Молчит Атабий, только когда обкомовский довольствие за сыновей помянул, костыль сжал – даром, что сухой да свилеватый – заскрипел он. Сначала даже непонятно – не то Афанасий зубами играет, не то дерево плачет. «Они, – выдохнул – не на прокорм мне сгинули».

Замолчал обкомовский. Постоял, хмыкнул, смотри, мол, и укатил. С тех пор пару-тройку зим прошло, а Афанасия – как нет. Сидит в котельной, ни гу-гу, и его никто не шевелит. Честно сказать, после того, как людей выселили, он из Бедыка и носа не казал, только в обком и райком мотался. А чего шевелить – кочегарит, и слава богу. От начальников карьерных до собак поселковых все знают: лучше не трогать.

Но так выпало, пришлось ему за углём шагать.  Обычно, что ни попадя сверху присылали, тут раздобрились – выбирайте. Кому, как не Афанасию грузить – сам топит. И Боряня шахтёр потомственный, разбирается. К тому же весельчак он был, в селе, наверное, единственный, кто мог пошутить с кем угодно и с Атабием тоже. Подумали: авось, не придушит по дороге. И снарядили.

От Бедыка до Быллыма километров пятнадцать. И первые пять – самая теснина, там Баксан Скалистый хребет пересекает. Камни нависают, верх у самого неба, а от стены до стены кое-где четверть крика. По-балкарски это место раньше называлось «Тамак» – глотка, то есть. Подходят они к выходу, где скалы чуть расходятся; спокойно, без приключений, а там пластуны из девятой дивизии тренируются. Кубанские казаки имени ЦИК СССР Грузии, была такая хохма.

Афанасий остановился, ухмыляется на то, как они по скалам ползают. Сам-то он к балкарцам привык, а казаку на голом отвесе что делать? Ему степь нужна, гранит ни к чему, один конфуз. Вот и шарятся низами на скосах – Биязурка́ по таким ходил, как по сельскому майдану. Боряня спутника своего тянет, пойдём, чего тут торчать, и солдаты уже посматривают, а Афанасий на костыль откинулся, кисет достал. Наконец майор – майор с ними был, не абы кто! – не выдержал, спрашивает, чего такого интересного товарищи колхозники обнаружили. «Да, так, смотрю, ловко вы по скалам шуруете, – усмехнулся он так криво-криво, медленным взглядом обвёл начальника от сапог до козырька и добавил, как сплюнул – Стрелки горные!»

У Боряни челюсть отвисла: никогда такие длинные речи от него не слышал, а майор аж позеленел. Но сдержался, портсигар достал, угощайтесь, чего самокрутки смолить.

– Что, старшой, хреновые бойцы у меня? –

– Да уж, в горах никакие, – на папиросы, понятно, и бровью не повёл – Таких бедняг «Эдельвейсы» слоями укладывали.

У офицера глаза светлым налились, Афанасий это заметил и уставился в них так, что Боряня отошёл и на камень присел.

Командир взгляд опустил, похмыкал:

– А ты, смотрю, и егерей помнишь? Умел в скалах ходить… Не они ли наставничали?

Солдаты тоже стоят поодаль, слушают. Афанасий костыль под другую подмышку перекинул:

– Германец? Бери круче.

Майор совсем сладко прищурился: Стало быть, выселенцы… Так, ты, инвалид, показал бы, как надо… – потом опомнился, головой тряхнул – На рожон лезешь, отец, за языком не следишь.

Но Афанасий уже упёрся. Чего, говорит, не показать? Тулуп скинул – и к скале. Военный опешил, на Боряню смотрит, тот рукой махнул: всё, теперь только пуля в лоб остановит, крупнокалиберная. Майор солдатикам кричит, чтоб задержали, но куда там!

Этот с маху на первый карниз: костылём оттолкнулся, ногу на щербину какую-то невидную поставил, вверху, как веслом об воду, дрыном своим зацепился, дёрнул и уже там. Потом закинул кизиловую ручку на верхний уступ, подтянулся по стволу, стрелки подбегают, а он уже на скале, считай, три косые сажени до него. Пара трещин была – до одной метра два, горизонтально шла, слева и аккурат над ним заканчивалась. Другая далеко уползала: высоко над головой косо вправо уходила, углом заламывалась налево и вверх до нависающего наката. Афанасий снова клюкой, как крюком, зацепился за первую, подтянулся, ступню в щель вставил. Скрючился, прижался к камню, падать уже так, что целым не будешь, культя мешает, и сердце – бах-бах-бах! – всё норовит об скалу удариться, оттолкнуться, полететь, куда бог даст. Вот и кончился старший Арсенин!

Только силы в нём было немеряно. Дыхание перевёл, ногу высвободил. Вытянул себя на одной руке, ещё и отжался на ней. Переметнулся на крюке с правой ладони на левую, дотянулся до косой трещины и повис на ней. Люди снизу смотрят, не мигают, а Афанасий одной рукой держится, другой костыль свой из стенки достал. Заправил за пояс и пошёл-пошёл на пальцах вверх. Добрался до самого наката, там, где отрицательный угол, ещё несколько раз руками перехватился за крошечные выступы. Повис на левой, правой костыль вытянул. Сверху в скале вылом был узкий – в него клюку свою и забил.

Как спускался – другой разговор. Последние метров восемь просто спрыгнул, по пути только на карнизе спружинил на мгновение и кувыркнулся вниз. Всё, что делал, понимал – и здесь, как заправский цирковой, через сальто на ногу приземлился. Ну, не устоял, зато ни ушибов, ни вывихов, царапин серьёзных и то нет.

Все к нему. Афанасий за Борянину руку поднялся, отряхивается. Майор – глаза у него сейчас выпадут – потеряно по карманам хлопает, портсигар ищет. Солдаты рты пораскрыли, разве что слюна не капает.

Покурили «Герцеговину», пора двигать. Майор спрашивает, куда они, и как теперь-то, без опоры? Боряня объяснил куда, зачем, командир им – пару лошадей; у конторы, говорит, оставите, а сам вверх смотрит. Торчит там костыль, хоть глаза выдери!  Афанасий молча на лошадь взметнулся, офицеру кивнул, спасибо, мол, тот к нему шагнул:

– Отец, зовут-то как?

Афанасий лошадь тронул:

– Атабием кличут, – и в намёт: не успокоился ещё после скалы.

Дальше ровно было. Привезли уголь, неделю ещё мужик в котельной проторчал, а потом дали ему стадо, и начал он чабанить. Майор, скорее всего, слово замолвил – заезжал в Бедык, всё расспрашивал. Ещё люди говорили, что перед тем, как Афанасия скотником поставили, из райкома первый на «Тамак» приезжал, вбитым костылём любовался. Место, кстати, само собой переименовалось в «Атабиевский гвоздь». Когда балкарцы вернулись, так и осталось, только чуть уточнили они – «Атабий гвоздь забил». Ну, это народ такой – ясность любит.

Афанасий друзей своих – и Ахмата, и Биязурку́ – дождался. Оказалось, вдвоём они были на угле Кызыл-Кии, в Киргизии. Только в первый год он их и похоронил – шахты, всё равно, не для горцев, просто умереть хотели на родине. Потом уехал: сыновья после войны где-то под Воронежем осели, дочка младшая туда же замуж вышла, а жену и старшую горячка перед победой съела. Уже и не помнят его на Баксане. Записали в балкарцы; да, он и сам хотел, чтобы хоть один здесь остался за горами присматривать – не просто же так майору Атабием назвался. А как запомнишь? Много их, мужиков – и таких, как Афанасий  и кто полегче – любимая власть по стране раскидала.  Не сочтёшь всех бедыкских и других… Арсениных, Гребенюков, Федотовых, Смирновых, Безродных, Рабуновых, Марусичей – мало ли!

А вот место по сей день так и знают – «Атабий гвоздь забил». Перед выездом из первой  теснины, если вверх, в Приэльбрусье едешь. И костыль – почерневший и скорчившийся от времени кизиловый сук – до сих пор с трассы виден.

 


Тахир Толгуров (Кангаур) – доктор филологических наук, литературовед, поэт, прозаик.

Родился в 1964 году в Кабардино-Балкарской Республике. По национальности балкарец. Окончил государственный университет по специальности «русская филология» в городе Нальчик. Автор поэтического сборника, нескольких научных монографий. Пишет на русском языке.

Один комментарий на «“Гвоздь Атабия”»

  1. Тахир Толгуев
    Не зря толкует —
    Он дело говорит,
    Не разбавляя спирт.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.