Коснись запретного, или Десять голосов фуги
Рубрика в газете: Эпатаж, № 2020 / 42, 12.11.2020, автор: Роман БОГОСЛОВСКИЙ
Книжная полка Вадима Левенталя – одна из самых нестандартных серий современного литпроцесса – пополнилась новым романом Р. Богословского «Токката и Фуга». Тема кричащая – транссексуальный инцест. Напомним, что первая книга автора «Зачем ты пришла?», посвящённая адюльтеру, тоже была своего рода провокацией.
Какая философия стоит за эпатажем писателя? Из интервью, которое перерастает в своего рода катехизис от Богословского, станет известно об анти-эдипе, символизме оргий и Боге-демиурге по имени Иоганн Себастьян Бах, а также о том, почему мочились на портрет традиционалиста Дугина.
– В «Токкате и фуге» ты поднимаешь вопрос о тьме в человеке. Что должен искать человек: целостности или света?
– Во-первых, он должен сделать движение в пространство, которое ему неведомо. Ему необходимо осознать ужас своего существования. Заблудиться можно по-разному. Можно просто не иметь хороших отношений с кем-то, а можно быть таким, как мой герой Михаил Ромин – он находится в самой тёмной точке сущего. Он чёрный принц современности.
Из этой точки и родился персонаж. Мы постоянно слышим в медиа: отец убил своих детей, муж задушил жену, мать выбросила ребёнка из окна. Всё это сливается в ежедневный кошмарный абсурд. Я решил довести его до предела доступным мне способом – литературой. Если это поможет предотвратить хотя бы одну смерть или чьё-то страдание – это уже огромное достижение.
Нужно просто сделать шаг. Если ты делаешь малейший шаг, тебе навстречу делают десять. Не будем углубляться, кто – Бог, дух или вселенский разум. Просто нечто живое начинает воспринимать тебя и идёт тебе навстречу.
– Я хотела поразмыслить вот над чем. Тема инцестов – это тема и мифологическая, и историческая. Например, в древнем Египте цари, которых представляли как сынов солнца, имели исключительное право на соитие и сожительство подросшего ребёнка и родителя. Тема инцестов проигрывалась со времён трагедий Древней Греции. Например, царь Эдип. В прошлом веке она приобрела достаточно мощное звучание благодаря Венской школе. Я сейчас выхватила две древние эпохи – Древний Египет и Древнюю Грецию, но тема на самом деле волновала человечество на протяжении всей его истории. Она уходит корнями гораздо глубже. Мы не можем видеть её истока. Под каким ракурсом ты смотришь на этот, скажем прямо, вечный сюжет? Не кажется ли тебе загадочным, что тема проигрывается человечеством тысячелетиями?
– Ты ведь знаешь, что школа Фрейда была существенно переработана и дополнена философом Жилем Делёзом и психоаналитиком Феликсом Гваттари? Фрейд говорит об Эдипе, а они – об Анти-эдипе. Эти двое весёлых французов вообще много интересного делали. Например, хотели выдавать дипломы о высшем образовании всем желающим прохожим на улице. Так вот, классический эдипов комплекс они расценивали как фашизм. И то, что, скажем, в ходе сеанса психоанализа анализируемый лежит, а терапевт сидит – тоже. С какой это стати, говорили они, врач возвышается над пациентом? Это фашизм, это иерархия. И лечить, с их точки зрения, никого не нужно было. Так на смену психоанализу они привели в психологию шизоанализ. Гваттари, насколько я знаю, в своей клинике на какое-то время поменял пациентов с докторами. Некоторое время в больнице верховодил совершенно невменяемый шизофреник. Зато Гваттари был доволен – люди равны, каждый индивидуален, болезни нет, есть всеобщее поле бытия, которое проявляет себя по-разному и не нужно ему мешать. Но по привычке моему герою Михаилу Ромину хочется помочь с позиций психоанализа, с позиций классики. Модерн сидит во мне глубже, чем я сам предполагал. Вообще, люди мало осознают, что имеют привычку к модерну. Поэтому всё, что пришло после него, кажется им экстравагантным, странным и непонятным.
– То есть ты это рассматриваешь исключительно как патологию? Может это прозвучать странно, но когда я размышляю над этим: патологий у людей много, но именно эта патология как будто бы не даёт покоя человеку. И пять тысяч лет назад, и сейчас. Зачем было бы табуировать то, к чему нет, предположим, желания, что отвратительно по сути своей? Почему подтверждением божественного статуса царя или царицы служила именно инцестуальная связь, а не какая-то иная табуированная деятельность?
Почему же на протяжении всей истории человек не может оставить эту тему? Когда смотришь буквально: ребёнок хочет своего отца, то видно, что речь идёт о патологии. Но если посмотреть символически на это, то кажется, что речь идёт о том, что человек стремится в лоно, из которого он пришёл. То есть он стремится слиться с источником, с божественным началом. Ты мне ответил с позиции психопатолога. Но я усматриваю в этом и символизм.
– Это всё равно вход не в ту дверь. Даже если за инцестом стоит стремление слиться с чем-то большим чем ты сам, путь его пролегает через материю, всё это делается на наших глазах. Нечто символическое и мифологическое неизбежно сталкивается с материальным. Паническое желание ведёт безумца к чему-то, что причиняет боль существам в физическом мире. И это вызов для него – найти путь туда, где нет полов, детей, матерей. Где всё едино и в то же время отсутствуют какие-либо желания. Мой герой с этой задачей не то что не справляется, он в принципе не знает, кто он сам, где он, для чего он. Какие уж там поиски…
– В твоей книге классический конфликт – отец-тиран испытывает влечение к своему ребёнку – сильно видоизменён. Он жаждет своего ребёнка в его мужском и исключительно мужском обличье. Речь идёт об извращении в кубе. Ты разворачиваешь этот паттерн, утрируешь его. Зачем это было нужно?
– Я не имел к этому никакого сознательного отношения. Я не изобретал этого. Честно говоря, сам был шокирован, когда из глубин поднялся образ этого конфликта. Мне оставалось только правильно перевести импульс на язык слов. Предполагаю, что нащупать эту тему мне помогла предыдущая повесть «Найти убийцу Нины». В ней я как следует «черпнул запредельного». И вот что-то ещё более глубокое открылось после.
– Мне важно, что ты это произнёс. У меня есть такая надежда, что литературный процесс является некой общественной терапией. Например, в аналитической психологии существует метод активного воображения – ты проигрываешь в том или ином виде сюжеты для своего психологического здоровья и развития. Мне кажется, что твоя книга «Токката и фуга» – это нагнетание этой тьмы из коллективного бессознательного. Я вполне допускаю, что литературный процесс оказывать воздействие на здоровье общества.
В книге много политических аллюзий и чисто постмодернистского трэша: например, философ Александр Дугин пишет письмо трансвеститу-певице (певцу) Кончите Вурст, советует брать пример скромности с Фредди Меркюри . Расскажи о политических и философских идеях, которые ты транслировал через текст.
– Сразу скажу про параллель Кончита Вурст и Кира Ромина. Кончита – это человек, который наслаждается тем, что она непонятно кто, неизвестного пола. Она живёт этим, она готова плевать на весь мир. Кира Ромина – в мужском своём обличье совершенно несчастное существо. Больная воля отца сделала её человеком неопределённого пола – и это уже не радость, а трагедия и смерть. Вот тебе два полярных итога с одинаковыми исходными данными.
Теперь по поводу политического контекста. На самом деле, его не так уж и много. Просто я начинаю уставать от этой борьбы так называемых либералов с так называемыми почвенниками. Из этой борьбы ушёл шарм, ушла ирония, ушла жизнь. Это грозная война на картонных саблях. Плохая мина при плохой же игре.
Идея была в том, чтобы утрировать эту глупую борьбу. В закрытом турецком отеле происходит схватка. Отнюдь не революция, а клоунский шабаш. Потому что воротит от казённого патриотизма и от снобистского либерализма. Просто воротит. Мы имеем дело с конкретными людьми здесь и сейчас, а не с придуманными много десятков лет назад идеологиями.
– Для этого на портрет Дугина мочились? Это облегчит понимание?..
– Дугин в современной России – главный носитель традиционных и традиционалистских ценностей сугубо в философским смысле. Он легко вытащит тебе нити традиции из таких клубков, как, к примеру, Жак Лакан или Мартин Хайдеггер. И будучи главным, он попал под обстрел. И это уже не литература. Это реальность. Сорос и Бжезинский его прекрасно знают и люто ненавидят. Слишком он зорко за ними смотрит, через общемировую философскую оптику. Это их раздражает.
– Хорошо. Перейдём к оргии. Кончиту Вурст имеют на столе в групповом половом акте. Это такая жареная сцена. Понятно, что в современном литпроцессе таких сцен много. Читателя уже таким не удивишь. Я вот нередко спрашиваю себя, почему их так много? Дух времени такой, что ли? Объясни мне, зачем тебе нужна была эта сцена? Что за этим стоит? Писательское бессилие увлечь читателя, которые ускользает в просторы Интернета?
– У меня этот сюжетный ход – своеобразный пик. На вершине должно произойти нечто зашкаливающее и фееричное. С точки зрения Кончиты, это и есть сама жизнь – когда тебя имеют в зад на глазах у толпы. Помимо этого, сцена является аллегорией. Мне думается, что даже если усатые женщины захватят нас на какое-то время, в итоге сильный русский мужик нагнёт их всех. И скрутит в козлиный рог.
– Раньше создавались прекрасные произведения, и писатели тоже стояли перед проблемой кульминации. Однако этот пик достигался без жареного. Это не претензия, а моё размышление. Я же сама стою перед той же проблемой и думаю, как обозначить пик. Он должен быть обозначен, разумеется. Вопрос неоднозначный, понимаешь. Экономист Гэлбрейт говорил, что раньше человек рождал спрос, то есть потребитель влиял на производство. Сейчас всё наоборот. Перевёрнутая система. Производство влияет на потребителя, заставляет его желать и хотеть то, что оно производит. Я боюсь, что мы в той же ситуации с литературой, что мы заставляем потреблять читателя в качестве кульминации жареное.
– Расчёт на «жареное» может иметь только весьма недалёкий писатель. Сегодня это всё уже не работает. У меня в книге есть только то, что там должно быть, без каких-то постановок, подтасовок. Я выпустил уже достаточно книг, чтобы понимать такие вещи. Надо просто честно работать. Всё остальное за пределами твоих представлений и надежд. Литература в наше время гораздо более феноменологична, замкнута на себе, чем сама феноменология.
– Пару моментов показались неоправданными. Например, когда умерла мать, главная героиня-подросток подумала что-то типа «насрать, всё равно никчёмная была». На самом деле, это неправдоподобно. Если отец тиранил мать, то у девочки всегда проснётся жалость. Прокомментируй этот момент, пожалуйста.
– Ты рассуждаешь об этой ситуации со своих позиций. Возможно, такое восприятие объясняется чем-то личным. Я сам неоднократно встречал, что ненависть, которая просыпается у ребёнка к одному родителю, перекидывается на другого, потому что он слишком слаб, чтобы защитить его, противостоять натиску. Мать и отец сливаются в единого родителя. Кира уже их не разделяет. Ни от матери, ни от отца ей нечего ждать. И они для неё теряют всякий смысл. Отца она начинает ненавидеть, а мать презирать, считать её тенью, пылью. Всё укладывается в логику ребёнка, которому с детства ломают всю систему, все ориентиры. Кстати, ты поняла, что один из главных персонажей – это Иоганн Себастьян Бах?
– Нет, если честно…
– Так вот, когда Андрей-Кира начинает всё вспоминать? Когда он сидит в концертном зале отеля и там начинает играть «Токката и фуга» Баха. То есть Иоганн Себастьян Бах – это как раз и есть то, что приводит человека к изначальной истине, вырывает его из плена всей этой лжи со сменой пола. Музыка Баха божественна, и сам он выступает как демиург – Бог-отец всего произведения. Но! Это только моя интерпретация. У каждого читателя может быть своя, каждый прав. Это банально, но нужно было ещё раз акцентировать. Никакого авторского фашизма и главенства быть не должно. В этом смысле я чистый делёзианец.
Беседу вела Наталья ШУНИНА
Ницше сказал: “Есть большой смысл в том, что существует грязь”. Но как она надоела.!И никакие философские ужимки и прыжки здесь не катят, не интересны.