МЕНТАЛИТЕТ: ПРОСТОТА ИЛИ НОВОЕ УПРОЩЕНИЕ?

№ 2002 / 13, 29.03.2002, автор: Руслана ЛЯШЕВА

 

В литературе, философии и вообще в культуре не стихают споры о менталитете. Либералы-рыночники пеняют за неудачи на народ и предлагают поменять его менталитет на более подходящий, экономист Валерий Андреев отбивает эти нападки («Советская Россия», 2002, № 18). «Мировоззренческий сдвиг» уже произошёл, печалуется критик Николай Переяслов и ссылается на «Русскую трагедию» Петра Алёшкина, потому, дескать, и русскую, что «сменилась ментальность» («ЛГ», 2002, № 7). Позвольте, господа-товарищи, втянул в круг полемистов писатель Владимир Марфин морячку Катьку как живое доказательство исконно русского менталитета (журнал «Наша улица», 2001, № 12). Вокруг тусовки повели хоровод певуньи Владимира Карпова; по-якутски танец называется осоухай: единение душ (журнал «Мир Севера», 2001, № 4). Полемика разгорается. Одних устраивает народная ушанка, другие норовят заменить её модным убором. Толкотня невообразимая: по Сеньке ли новая шапка? Надо разобраться в разноголосице.

 

 

Треугольник с неравными углами

 

Как-то в феврале я слушала на радио России «Встречу с песней». Волгоградский студент в письме хвалил передачу за душевность, противопоставлял её массовому китчу в искусстве. Ведущий принялся наставлять адресата, зачем, мол, студенту массовое искусство? Оно, дескать, не для культурного человека. Виктор Татарский, пожалуй, первым откровенно высказал то, что как бы разлито в воздухе и многими давно подразумевается, хотя не выражается вслух. Действительно, в культуре идёт разделение на элитарность и примитив. Похоже, ситуация достигла точки кипения, коли выплеснулась в формулировку.

На протяжении столетий одна культура обслуживала верхние слои, другая обреталась в народной толще. Правда, тогда «массовое» искусство было иным, оно органично вырастало из «почвы» и соединяло фольклор, христианство с незамысловатыми бытовыми сюжетами. Не удивительно, что в жанре песни, например, рождались шедевры, не превзойдённые композиторами по сей день. Нынешнее коммерческое искусство – мертворождённое дитя, попса на день. Дмитрий Бавильский считает изобретателем арт-брюта («грубое искусство» – одна из новинок) Жана Дюбюффе («Независимая газета», 2001, № 242). На самом деле таким умельцам несть числа. На их удочку ловится молодёжь, не случайно ведь диалог у В.Татарского завязался именно со студентом.

Изящная словесность, в отличие от кино-видео-ТВ, не только претерпевает изменения, вызванные перетряской общества, но ещё и исследует, кто и как «перетряхивается» при формировании новой иерархии. В этом смысле показательны повести «Русская трагедия» Петра Алёшкина («Окябрь», 2001, № 9) и «Осоухай» Владимира Карпова («Мир Севера», 2001, № 4).

Бытует справедливое мнение, что жизнь человека пульсирует в треугольнике: работа, семья, дом. То один «угол» становится опорным, например, работа, то другой – семья и родственники, то третий – дом и соседи. У героя повести «Русская трагедия» зашатались все три опоры. Издатель и писатель Дмитрий Анохин переживает душевную драму, от него ушла жена к другому и «увела» бизнес (издательство), лишив бывшего супруга работы, семьи и дома, из которого ему пришлось уйти. Мало того, «изменница» оказалась сотрудницей КГБ, осуществлявшей «надзор» за мужем. Анохин на грани самоубийства, лишь трезвая мысль, что с этим никогда не опоздаешь, удерживает его на краю пропасти. Неудачник решил поехать в Америку, развеяться, пережить там остроту кризиса. Компанию ему составила девушка, откликнувшаяся на приглашение через газету. Однако новые впечатления (американские города и побережье океана) и любовные взаимоотношения со студенткой Светой не принесли Анохину умиротворения, наоборот, насыпали соли на душевные раны и довели драму до трагедии. Случайно выяснилось, что юная возлюбленная – родная дочь от первого брака; к прежним напастям добавился грех кровосмешения. Последняя капля переполнила чашу терпения, Анохин вывернул руль машины и вместе со спутницей полетел на дно глубокого каньона.

Н.Переяслов прав, назвав причиной трагедии Анохина смену ментальности: привычные ценности оказались фальшивыми. Однако критик не расставил точки над «i». Возможно, здесь просчёт автора, который спихнул на читателя труд найти нравственные акценты в закрученном сюжете. Менталитет изменился не у главного персонажа повести, а у «новых русских», к социальному слою которых принадлежит Анохин. Конфликт героя со своей средой – традиция русской классики. Раньше в школьных программах был даже термин «лишние люди» о литературных героях XIX века, на рубеже XIX и ХХ веков к ним присоединились персонажи Максима Горького, вроде Фомы Гордеева и Клима Самгина. Прозаик П.Алёшкин пристегнул к ним своего героя и таким образом засвидетельствовал смену менталитета не у народа, а у новой социальной прослойки. И всё же писатель зацепил только краешек трагедии, пройдя по периферии проблемы. Полнее о ней высказался философ Александр Панарин в статье «Моомент истины» («Литературная газета», 2002, № 7). Смена менталитета у верхних слоёв страны началась с перерождения номенклатуры в олигархов и захвата государственной собственности в частное владение. Прежний принцип демократического единства нации, по мнению философа, нувориши заменили «категориями нового социального реализма – демократии для избранных и собственности для немногих».

«Отстоять национальную собственность», размышляет философ о перспективах на ближайшее будущее, элита сможет «только вместе с народом, но не против него».

Сделать это ещё не поздно, подхватывает мысль философа прозаик Владимир Карпов, доказывая повестью «Осоухай», что в народной среде охраняется прежний менталитет. Здесь бытийный треугольник сохраняет устойчивость, хотя «угол» работы уменьшился до мизера.

Имя главного персонажа комедийной повести – деда Элема – соединило всех классиков марксизма: Энгельс, Ленин, Маркс. Таким имечком его нарекли в детдоме; оно, хоть и звучит пародийно, выражает характер пенсионера. Элем и на старости остался стопроцентным «совком»: коллективист, романтик, правдолюб и бессребреник. Ночью у деда украли поленницу дров, заготовленную, как принято на Севере, про запас. Сюжет начался с поиска пропавших дровишек и воссоздал панораму жизни всего посёлка – от соседа-фермера Тишкова до главы администрации Савелия Авраамовича, захватив и столичного гостя. Забота о дровцах не помешала дедуле примчаться в аэропорт на видавшем виды «Запорожце» вместе с товарищами, изобретателем по прозвищу Квантовый Столб и оленеводом Амосовым. И какие бы пробелмы ни обсуждали политики местного масштаба с федеральным представителем, Элем тут же возникал со своей пропажей; получалось так, что безработица или мировая глобализация оценивалась и выверялась эталоном народного быта: дровишки, тепло, дом и т.д. В разнообразные комические и драматические ситуации встревает старик, а в финале участвует в якутском танце единения душ, то есть в осоухае. Элем – близкий родич деда Щукаря с той, конечно, разницей, что у того были пережитки индивидуализма и частника, а у этого «недожитки» (словцо А.Зиновьева) коллективизма и государственника. Народ живёт, утверждает писатель, по принципам прежнего менталитета, в чём заключается не момент, а вся истина.

 

 

Спор решит история

 

Менталитет – пластинка долгоиграющая, ещё в XIX веке Уваров упаковал его в знаменитую триаду «Православие. Самодержавие. Народность». Общественность тогда насторожилась, не квасной ли это патриотизм, и осыпала творение министра стрелами иронии. Сталин поставил на проигрыватель ту же пластинку, сократив триаду до двоицы «Простота и народность». Православие «вождь всех времён и народов» отсёк, а державность заменил простотой, должно быть, полагая, что его собственный культ заменит религию и государственность.

Нынешняя коммерциализация литературы выглядит внешне как ещё один шаг к простоте, на самом деле снова предпринимается попытка к упрощению. Теперь уже экономические условия, разделившие население на богатых и бедных, давят на искусство и литературу, принуждая разделиться на элитарность и примитив. Однако народ уже не тот, что был в XIX веке, его на детективной мякине не проведёшь. Да и литература почти столетие – эпоха литературоцентризма – была властительницей дум и не смирится с ролью обслуги олигархов или поставщика «развлекаловки» для идиотов.

Ситуацию в культуре философ Александр Корольков называет «противостоянием «народной интеллигенции» и интеллигенции, мнящей себя «элитарной». Его мнение таково: «Одна интеллигенция развивает подлинную культуру, другая – разлагает целостные организмы культуры, готовя гибель народов, государств. Интеллигенция и того, и другого толка оказывается катализатором общественных изменений, она увлекает своими идеями, но результаты этих изменений оказываются противоположными – цветение культуры или её разложение и гибель» («Советская Россия», 2002, № 18).

Православный аскетизм, по утверждению социолога Андрея Орехова, позволяет личности достичь равновесия в душе и с природой, а протестантская ментальность породила общество потребления и воспитывает индивидуалиста. Аскетизм и соборность, дескать, – суть православного менталитета; сребролюбие и индивидуализм – протестантизма.

Надо сразу отметить, что возврат к православию не вызывает единодушного одобрения у наших гуманитариев. Против усиления церкви в жизни общества выступает философ Александр Зиновьев. Он называет религию «спасательной соломенной трухой», которая, мол, сыплется в идеологическую трясину постсоветской России: «…Беспрецедентное историческое падение России стремятся изобразить… как духовное прозрение и возрождение народа» («Литературная газета», 2002, № 7). Из логики рассуждений А.Зиновьева вытекает вывод, что возрождение триады было бы новым упрощением (и разрушением) менталитета народа. Наша собственная религиозная «экспансия» воспринимается им «фальсификацией истории» и «оболваниванием населения».

Что на это сказать? Негласный спор оппонентов решит история; за социологом А.Ореховым и философом А.Зиновьевым есть своя правда, консенсус найдёт жизнь. Оба слишком категоричны и в запале упускают из виду, что православный менталитет сохранялся в нашем атеистическом обществе благодаря изучению русской литературы в школе. А сейчас литературные программы сокращаются, и это едва ли не пострашнее духовной агрессии Ватикана.

В современной литературе тоже заметны две тенденции, условно назову их «православной» и «классической».

 

 

От классики и от древних корней

 

Отношение к классике современных «инженеров человеческих душ» неоднозначно. Многим памятен постмодернистский «прикол» поэта Сергея Гандлевского: «Когда волнуется желтеющее пиво», – ироническая стилизация начальной строки стихотворения Лермонтова: «Когда волнуется желтеющая нива», которое заканчивается на высокой ноте: «И в небесах я вижу Бога». Пиво смещает Бога с бытийного уровня на бытовой и традицию высокой классики обрывает. Позднее С.Гандлевский всё же обратился к Пушкину, о чём я писала ранее, но сейчас речь об ином.

Поэт Николай Сербовеликов исходит из другой творческой установки, он развивает классическую традицию в повести «Вечный мужчина» («Московский вестник», 2002, № 1). Осенью 2000 года в беседе «за круглым столом» о современной прозе и её герое Н.Сербовеликов обронил словцо «супермен», объединив им прошлых и нынешних персонажей. Этой повестью он вступил в диалог с Лермонтовым, как бы подведя практическую базу под свою теорию. Вряд ли стоит определять повествование Сербовеликова модным жанром римейк, не потому что у него значится – «Беглые записки», просто он не переделывает и не аранжирует заново «Героя нашего времени», а пишет прозу, аналогичную Лермонтовской. Поначалу это воспринимается как дерзкая выходка, даже наглость, но по мере чтения «Беглых записок» диалог двух поэтов захватывает, в финальной главке наш современник создаёт атмосферу напряжённой душевной жизни.

Глеб Иванович Милов напоминает Печорина, его приятели и возлюбленные обнаруживают сходство с окружением Печорина. Полуфилософ-полубомж Бартнягин не тянет на Грушницкого, о чём сожалеет повествователь, зато напоминает философствующего доктора Вернера. Южанка Ольга перекликается с Бэлой, москвичка Дарья – с княжной Мери и так далее.

Автор современного произведения тоже едет на юг, в Приднестровье, и в поезде разговорился с попутчиком, знакомство с которым продолжил потом в Москве. Сам рассказчик соединяет в себе и черты лермонтовского путешественника, и Максим Максимыча. Лермонтов наделил Печорина собственной меланхолией: «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка…» Вот и Милов притягивает автора родственностью натуры: «Жизнь – череда разочарований…» Словом, Милов и Печорин – два супермена. Оба они фаталисты, ироники, художники и философы не по занятиям, а по складу ума. Печорин умер, не найдя применения своим незаурядным способностям, и Милов кончает самоубийством, исчерпав интерес к жизни.

Актуален ли в эпоху восстановления рыночных отношений тип Печорина – Милова? Ответ очевиден: да. Реформаторы трубят о жизненных благах как о главной цели жизни. А для этих суперменов материальные блага ничего не значат. Приверженцы веры хлопочут об усилении церкви, а супермены сомневаются в незыблемости Божественных установлений, почти как Александр Зиновьев. Это типаж, обладающий бесспорно русским менталитетом; вечный мужчина, по определению автора.

Чётко выраженные христианские темы и мотивы – не редкость в постсоветской культуре. 20 февраля я слушала по радио «Орфей» симфонию № 6 «Апокалипсис» Олега Янченко, исполнявшуюся в 40-й день после кончины композитора. Текст «Откровения святого Иоанна Богослова», этой, по оценке Василия Розанова, «пятой непостижимой книги христианства», читал актёр Василий Лановой. Когда под звуки органа чтец сообщил о семи ангелах, вострубивших в трубы, я вспомнила о семи моряках в рассказе Владимира Марфина и поняла смысл названия «Да святится Имя твоё»: морячка Катька, не вылезающая из портовой пивнушки, – святая. На войне она спасла жизнь многих раненых моряков, сама же осталась без ног и без счастья. Зато душу Катерина не потеряла. Награда за доброту, бескорыстие, жертвенность – явление этих «ангелов» в морской форме. Фронтовые побратимы разыскали медсестру и на глазах удивлённых завсегдатаев забегаловки поцеловали ей руку. Рассказ Марфина трактует идеалы православия в традиции древнерусской литературы. Например, в «Слове о бражнике, како вниде в рай» («Изборник», М., 1969) совершенно та же интонация народной байки, только на сленге XVIII века. Бражником поначалу пренебрегают, как и морячкой Катькой, но после его перебранки у врат рая с апостолами он сочтён достойным пребывания в раю. Предан Богу и безгрешен. Произведение В.Марфина – современная поросль от древних корней русской литературы, в тексте нет рассуждений о православном менталитете, концепцию которого обосновал социолог А.Орехов, но всё как бы пронизано его духом.

 

Руслана ЛЯШЕВА