ОПУСТИЛИ ИХ В ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ
№ 2022 / 14, 15.04.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
До сих пор неизвестно, Александр Вертинский сам, добровольно в гражданскую войну покинул Россию или выполнял задание советской разведки. Важно другое – он всегда любил и жалел Россию, за которую гибли и юнкера, и молодые красногвардейцы. Когда осенью семнадцатого возле Сокола хоронили павших юнкеров, а на Красной площади прощались с погибшими красногвардейцами, Вертинский написал:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой.
Александр Николаевич Вертинский родился 9 (по новому стилю 21) марта 1889 года в Киеве в семье адвоката. Он рано остался без матери (её не стало, когда ему не исполнилось и четырёх лет). А потом умер отец. И всё воспитание мальчика взяли на себя тётки – сёстры матери.
Ещё в юности Вертинский увлёкся искусством французских постимпрессионистов. Кроме того, его привлекала поэзия Бальмонта и Кузмина.
В 1912 году Вертинский сочинил первый рассказ «Моя невеста», который был напечатан в журнале «Киевская неделя». А вот стихи он стал публиковать гораздо позже.
Об октябрьском перевороте семнадцатого года Вертинский узнал в Москве. Он в ту пору довольно часто выступал в Петровском театре миниатюр. Но как-то его позвали на Никольскую в «Славянский базар».
«Он появился не в костюме и гриме Пьеро, как все привыкли, а в чёрной визитке, крахмальной сорочке, на рукаве – траурный креповый бант. Как он пел! Невозможно передать словами. Он стоял почти неподвижно, никаких жестов, хотя руки его всегда были фантастически выразительными, но в те минуты он их словно кандалами скрепил. Белое лицо, глаза прикрыты. В зале, скажу я вам, женщины рыдали и у мужчин на глазах были слёзы. У меня в том числе.
А дальше – как в фильме о революционных днях. Вышли на сцену красногвардейцы и матросы, перепоясанные пулемётными лентами: «Тихо, граждане! Проверка документов!.. И вы, гражданин певец, пожалуйте документ…» Вертинский ушёл за кулисы. А вскоре и вовсе подался на юг, как, впрочем, сотни и сотни других. Он – человек богемы, а тут порой откровенное хамство и не знаешь, что тебя ждёт сегодня вечером или даже через час. Так Александр Николаевич сам много лет спустя объяснял причину своего отъезда» (Воспоминания Жарова были записаны и в августе 2004 года опубликованы в московской газете «Южные горизонты» Сергеем Ивановым).
В 1920 году Вертинский эмигрировал. Он оказался на одном пароходе с генералом Врангелем. Первая остановка была сделана в Турции. Дальше его путь пролёг в Румынию. Потом были Польша, Германия, Франция…
Кандидат технических наук Владимир Армеев уже в 2007 году высказал версию о том, что Вертинский в течение многих лет работал на нашу разведку. По его мнению, вначале чекисты использовали артиста, что называется, втёмную. А вербовка состоялась, вероятно, в 1922 году в Польше, и приложил к этому руку, скорей всего, советский посол Войков. По словам Армеева, Войков предложил Вертинскому обратиться в правительство Совдепии с просьбой вернуться на Родину. К этому прошению, признавался Вертинский, «была приложена ещё и личная резолюция посла, составленная вполне благожелательно для меня». Но певец получил отказ. Согласитесь, тут есть вопросы.
«С чего это, – писал Армеев, – большевистский головорез даёт «благожелательную» характеристику эстрадному актёру, проболтавшемуся несколько лет неизвестно где, с поддельными документами, и к тому же абсолютно аполитичному? Зачем Войкову это надо, что, Родина не могла жить без таких менестрелей? Конечно, нет. А вот другую «резолюцию» он как раз вполне мог наложить: о целесообразности проведения вербовочных мероприятий и использования артиста в качестве агента внешней разведки» («Лит. Россия». 2007. 12 января).
В 1935 году Вертинский перебрался в Китай. Спустя пять лет он впервые в Шанхае увидел свою будущую жену – семнадцатилетнюю красавицу Лиду, работавшую в пароходной компании. Позже Лидия Вертинская написала воспоминания о том, как начиналось её знакомство с артистом.
«Однажды в пасхальный вечер, – рассказывала она, – в нашей небольшой компании возникло предложение послушать Вертинского. До этого я знала Вертинского только по пластинкам и была его поклонницей, но никогда лично с ним не встречалась. «Так он же сегодня выступает в «Ренессансе», – вспомнила моя приятельница Галя. – Давайте поедем его слушать!», и мы приехали в кабаре «Ренессанс». Полутёмный зал в сигаретном дыму. Небольшое возвышение для джаза. На сцену выходит пианист, и рядом возникает человек в элегантном чёрном смокинге. Вертинский! Какой он высокий! Лицо не молодое. Волосы гладко зачёсаны. Профиль римского патриция! Он мгновенно окинул взглядом притихший зал и запел. На меня его выступление произвело огромное впечатление. Его тонкие, изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться – всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждое слово и фраза, произнесённые им, звучали так красиво и изысканно. Я ещё никогда не слышала, чтобы столь красиво звучала русская речь, а слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен.
Так редко поют красиво
В нашей земной глуши…
По счастливой случайности за нашим столиком сидели знакомые Вертинского. Он подошёл к ним. Обмен приветствиями. Нас познакомили. Я сказала: «Садитесь, Александр Николаевич». Он сел, и как потом не раз говорил: «Сел – и навсегда». Влечение было обоюдным» (Л.Вертинская. Синяя птица любви. М., 2004).
В апреле 1942 года Вертинский женился, зарегистрировав свой брак в Советском посольстве в Токио. А весной следующего года он попросил разрешения вернуться на Родину.
«Я знаю, – писал Вертинский Молотову, – какую смелость беру на себя, обращаясь к Вам в такой момент, когда на Вас возложена такая непомерная тяжесть – такая огромная и ответственная работа, в момент, когда наша Родина напрягает все свои силы в борьбе. Но я верю, что в Вашем сердце большого государственного человека и друга народа найдётся место всякому горю и, может быть, моему тоже. Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция – большое и тяжёлое наказание. Но всякому наказанию есть предел. Даже бессрочную каторгу иногда сокращают за скромное поведение и раскаяние. Под конец эта каторга становится невыносимой. Жить вдали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь – самое ужасное. Советские патриоты жертвуют свой упорный сверхчеловеческий труд, свои жизни и свои последние сбережения. Я же прошу Вас, Вячеслав Михайлович, позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня ещё достаточно, и, если нужно, свою жизнь – моей Родине. Я артист. Мне 50 с лишним лет, я ещё вполне владею всеми своими данными, и моё творчество ещё может дать много. Раньше меня обвиняли в упаднических настроениях моих песен, но я всегда был только зеркалом и микрофоном своей эпохи. И если мои песни и были таковыми, то в этом вина не моя, а предреволюционной эпохи затишья, разложения и упадка. Давно уже мои песни стали иными. Теперешнее героическое время вдохновляет меня на новые, более сильные песни. В этом отношении я уже кое-что сделал, и эти новые песни, как говорят об этом здешние советские люди, уже звучат иначе. Разрешите мне вернуться домой. Я – советский гражданин. Я работаю, кроме своей профессии, в советской газете Шанхая «Новая жизнь» – пишу мемуары о своих встречах в эмиграции. Книга почти готова. ТАСС хочет её издать. У меня жена и мать жены. Я не могу их бросать здесь и поэтому прошу за всех троих:
- Я сам – Александр Вертинский.
- Жена моя – грузинка Лидия Владимировна, 20 лет.
- И мать её – Лидия Павловна Циргвава, 45 лет.
Вот всё. Разбивать семью было бы очень тяжело. Пустите нас домой. Я ещё буду полезен Родине. Помогите мне, Вячеслав Михайлович. Я пишу из Китая. Мой адрес знают в посольстве в Токио и в консульстве в Шанхае. Заранее глубоко благодарю Вас. Надеюсь на Ваш ответ.
Шанхай, 7 марта 1943 г.».
Возвращению Вертинского в Москву были очень рады Иван Козловский и Дмитрий Шостакович.
«Я, – рассказывал певец Козловский журналисту Сергею Иванову, – жил тогда в гостинице «Националь». Утром раздаётся в номере телефонный звонок. Слышу в трубке, обаятельно картавя, говорят: «Вы не можете себе представить, как я рад, что снова со своим народом! Я всю ночь слушал пластинки. Ваше искусство, песни в исполнении хора Пятницкого растрогали меня до слёз…» Это был Вертинский. Он расспрашивал о Москве, о Большом театре, а прощаясь, пригласил на чай: «Приходите сегодня вечером в гостиницу «Метрополь», где пока мой дом. Будет ещё Дмитрий Дмитриевич Шостакович». Мы встретились, очень мило провели вечер, он рассказывал о своём житье-бытье за границей, о встречах с Шаляпиным, Буниным, другими русскими людьми, оторванными от родины. Помню его лицо – оно светилось радостью человека, который «устал петь в чужом краю и, вернувшись, вдруг узнал родину свою». Тогда я записал в дневнике: «Побывал у Вертинского – будто на Масленице погостил. Это большой артист, отнюдь не собрание геометрических фигур» (цитирую по газете «Южные горизонты». 2004. № 31).
По возвращении в Советский Союз Вертинский занялся концертной деятельностью. Но писательская элита встретила его без особых восторгов. Мария Белкина вспоминала, как весной 1946 года Вертинский позвонил Борису Пастернаку, в доме которого тогда собрались Анна Ахматова, Ольга Берггольц, критик Тарасенков с женой и ещё несколько гостей.
«Борис Леонидович, – писала она, – снял трубку. Потом он появился в дверях и, несколько смущаясь, стал объяснять, что это звонит Вертинский. Вертинскому кто-то сказал, он от кого-то услышал, словом, он знает, что здесь сейчас Ахматова… Это становится просто невыносимым, все всё знают, все всё слышат, что делается у тебя за стеной, за запертой дверью! Ты живёшь, как под стеклянным колпаком, так невозможно больше, так немыслимо жить… Я не скрываю, что у меня Ахматова, я горжусь тем, что у меня Ахматова… Но зачем же об этом надо говорить… И при чём тут Вертинский? А может быть, Ахматова не хочет видеть Вертинского, и это надо будет ему объяснять… Он преклоняется перед Ахматовой, он просит, нет, он умоляет разрешить ему приехать и поцеловать руку Ахматовой…
Гости шумели, смеялись, говорили все разом, а Борис Леонидович терпеливо ждал у дверей.
– Ну, так как же быть, как же мы поступим, Анна Андреевна, пускать его или не пускать?
– Пускать, – сказала Анна Андреевна, – пускать, мы поглядим на него, это даже интересно.
– Но, может быть, кому-то это неприятно?.. Может быть, кто-то не хочет видеть Вертинского? Вы скажите, – говорил Борис Леонидович.
– Пускать, пускать! – отвечали все хором.
Пили чай, когда пришли Вертинские, она тоненькая, с каким-то странным, загадочным птичьим лицом – огромные холодные глаза и широкие разлетающиеся брови. Она потом играла в одном фильме птицу Феникс, и лицо её, казалось, было создано специально для этой роли. Он высокий, статный, с мучнисто бледным большим лицом, с залысинами надо лбом, за которыми не видно волос, безбровый, безресничный, с припухшими веками, из-под которых глядели недобрые студенистые глаза, и тонкий прорез рта без губ. Он поставил бутылку коньяка на стол и попросил разрешения поцеловать руку Анны Андреевны. И Анна Андреевна театральным жестом протянула ему руку, и он склонился над ней. Всё это походило на спектакль, где я, сидевшая в стороне от всех, за другим концом стола, была, как в зрительном зале. Гостям, видно, не понравился Вертинский, не понравилось и то, что он приехал со своей бутылкой коньяка, а теперь, откупорив бутылку, хотел всем разлить коньяк. Все отказались и наполнили бокалы вином. И он, налив коньяк себе и жене, произнёс выспренний и долгий тост за Анну Андреевну, и его длинные тонкие руки взлетали и замирали, и из рюмки не расплескалось ни капли коньяка. Я была уже на его концертах, и меня тогда поразила его артистичность и умение «держать» зал. Но здесь он взял неверный тон и, должно быть, понимал это, но не мог уже отступить. Олечка, не выдержав, шепнула что-то. Анна Андреевна повела в её сторону глазами, и она притихла, уткнувшись в плечо Тарасенкову. Когда Вертинский кончил, Анна Андреевна благосклонно кивнула ему головой и, отпив глоток, поставила бокал на стол.
И почему-то Вертинский сразу стал читать стихи Георгия Иванова о любви к России. Было ли это связано с тостом, хотел ли он заполнить возникшее напряжённое молчание – не помню. Помню, что он стоя читал стихи и, закончив их, заговорил о том, что никто из нас здесь – в России – не мог любить Россию так, как любили они Россию там… Я видела, как Борис Леонидович, чуя недоброе, растворился в тёмном коридоре. Тарасенков рванулся что-то сказать, а Олечка дёрнула его за рукав, она сама хотела ответить Вертинскому. Но всех предупредила Анна Андреевна. Она поднялась с дивана и, поправив шаль на плечах, сказала, что здесь, в этой комнате, присутствуют те, кто перенёс блокаду Ленинграда и не покинул город, и в их присутствии говорить то, что сказал Вертинский, по меньшей мере бестактно и что, по её мнению, любит Родину не тот, кто покидает её в минуту тяжких испытаний, а тот, кто остаётся вместе со своим народом на своей земле.
Не знаю, быть может, Олечка или кто другой записали и более точно.
– Уйдём отсюда, нас здесь не принимают, – прошептала птица Феникс.
Анна Андреевна, окончив говорить, села, и влюблённая в неё Олечка бросилась целовать ей руки» (М.Белкина. Скрещенье судеб. М., 2008).
В 1951 году Вертинский стал лауреатом Сталинской премии. Однако после смерти Сталина его начали замалчивать. Он тяжело это переживал и в 1956 году обратился с письмом к заместителю министра культуры СССР С.В. Кафтанову.
«Где-то там… наверху, – писал Вертинский, – всё ещё делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят: «нет сигнала». Вероятно, его и не будет. А между тем я есть! И очень «есть»! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость!) 13 лет на меня нельзя достать билета! Всё это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может. Но я русский человек! И советский человек, и я хочу одного – стать советским актёром. Для этого я вернулся на Родину…»
В середине 50-х годов Вертинский задумал фильм о русской эмиграции. Он очень рассчитывал на помощь литературоведа Георгия Макогоненко, который по совместительству работал заведующим сценарным отделом киностудии «Ленфильм». 13 ноября 1956 года Вертинский отправил ему письмо.
«Дорогой Георгий Пантелеймонович. После телеф. разговора с Вами я пишу Вам это письмо… Мой сценарий – это только первая попытка, первая намётка больших событий. Об эмиграции у нас не думали. Ею у нас никогда не интересовались. Или делали вид, что не интересуются. Такова была «политика»! В эмиграции погибли большие русские силы. Там погиб Бунин, Алданов, Шмелёв… В эмиграции погибли такие настоящие поэты, как Георгий Иванов, Владислав Ходасевич, Георгий Адамович… Когда мы с Вами (правда, в очень сумбурной обстановке) говорили о предполагаемом сценарии, то Вы только предложили «забить колышек». Ну, что ж. Колышек забит!»
Вертинский хотел, чтобы режиссёрами фильма стали Эрмлер и Луков. Но его мечты остались неосуществлёнными.
Умер Вертинский 21 мая 1957 года в Ленинграде во время гастролей. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.
Через какое-то время выяснилось, что Вертинский оставил интересные мемуары «Четверть века без Родины». Весной 1962 года они с купюрами были напечатаны в трёх номерах журнала «Москва». Но это понравилось не всем.
9 октября 1962 года в редакцию журнала пришло гневное письмо от почётного чекиста, члена КПСС с 1917 года Фёдора Фомина. Читателя возмутили добрые слова артиста о белогвардейском генерале Слащёве. Он писал:
«В Вашем журнале № 3, на странице 218 в мемуарах Вертинского – Лев Никулин пишет о генерале Слащёве, как он встречался со Слащёвым в Одессе в 1918 году, это как видно так было в действительности.
Что же касается о встречах Вертинского со Слащёным в Константинополе, о предложении Слащёва Вертинскому поехать в Россию и через несколько дней он узнал, что Слащёв уехал в Россию, а через два года Вертинский из газет узнал, что Слащёв на улице убит рабочим за то, что его брата повесил в Джанкое. Как может редакция журнала помещать такой материал, как умершего прохвоста антисоветского эстрадного артиста Вертинского без проверки. Я сам почётный чекист Феликса Дзержинского, хорошо осведомлён об антисоветской деятельности Вертинского в Одессе и в эмиграции. Мне хорошо известно, что до 1943 года Вертинский несколько раз обращался сам и через других людей о разрешении вернуться ему на родину в Советскую Россию, ему всегда отказывали, как антисоветскому человеку и не потому, что его пластинки к нам проникали нелегально в Советскую Россию: «Жёлтый ангел», «Ваши пальцы пахнут ладаном» и т.д. Нет совершенно не за это, а за его антисоветские выступления в Одессе и в эмиграции.
Генерал Слащёв мне хорошо известен, как белый палач, вешатель коммунистов и советски настроенных людей. Слащёв отступал из Крыма 10 ноября 1920 г., по прибытии в Константинополь Судом чести генерала Врангеля он был разжалован из генералов в рядовые. По его письму с разрешения Ф.Э. Дзержинского мы начали вести переговоры с ним о возвращении Слащёва на родину Россию, в этих переговорах и я тогда участие принимал. Вернулся он к нам осенью 1921 года и с 1922 года работал преподавателем школы Выстрел и после по совместительству руководителем общей тактики на курсах Выстрел до 1929 года.
Читайте Центральную «Правду» за 11 и 13 января 1929 г. об убийстве и похоронах генерала Слащёва. Вертинским написано враньё о генерале Слащёве, да и не сомневаюсь во всех его мемуарах 50 процентов, в лучшем случае, а то и на 90 проц. враньё. Очень большое сходство печатания о Вертинском прохвосте, антисоветском эстрадном артисте по вранью имеет сходство с пресловутой «Медной пуговицей» Овалова, там хотя было что читать. Кого интересует жизнь актёра в эмиграции Вертинского? Какая великая историческая личность? Что касается жизни белой эмиграции, то она уже давно, давно известна советскому народу от людей <нрзб>, которые вернулись оттуда, да уже ни один журнал и газета писала о жизни белой эмиграции получившим материалы от <нрзб> людей. А тут что? Мемуары умершего прохвоста и только. Возвращение белого генерала Слащёва нам внесло большое разложение среди белой эмиграции. Только поэтому Ф.Дзержинский согласился его принять и устроить на работу. Удивлён, что такой журнал как «Москва» занимается печатанием воспоминаний Вертинского» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 53, лл. 4–5).
Почётному чекисту ответил лично Поповкин.
«Должен Вам сказать, – написал Фомину Поповкин, – что решение печатать эти записки было принято после тщательного обсуждения, были взвешены все «за» и все «против». Было решено предпослать Запискам Вертинского специальную вводную статью Л.Никулина, писателя, знавшего артиста. В первых четырёх абзацах этой вводной статьи, собственно, высказано мнение редколлегии журнала и по поводу записок, и по поводу сложной биографии их автора. Но главное, что казалось нам при решении вопроса о публикации, – это тоска по Родине, которой пронизаны записки от начала и до конца, и последовательность поступков А.Вертинского в вопросе возвращения в свою страну, не боясь ответственности за все допущенные им ошибки.
Вы, конечно, понимаете, уважаемый Фёдор Тимофеевич, что редакция не располагала материалами, равноценными известным Вам, как непосредственному участнику некоторых событий, которых касается автор записок, покойный А.Вертинский.
Что же касается самих записок, то своё дело они делают. Многие газеты, издающиеся заграницей для русских эмигрантов, использовали эти записки в своих выступлениях. Газета «Русские новости» (Франция), например, перепечатала их целиком и не без пользы для нашего дела. Не мало значило и время возвращения Вертинского на родину – 1943 год, год тяжёлых боёв с гитлеровцами, не остался незамеченным и тот приём, который встретил Вертинский в Советском государстве.
Вы правы, что записки А.Вертинского не свободны от недостатков. Это видели и мы, но если судить в целом, не проходя мимо многочисленных читательских откликов, нельзя всё же считать ошибочным их опубликование, даже в том значительно сокращённом виде, кок это сделал наш журнал» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 53, л. 5).
Удалось ли Поповкину смягчить позицию почётного чекиста, осталось неизвестно.
Потом началось очередное замалчивание Вертинского. Блокаду попытался прорвать гроссмейстер А.Котов. Заручившись поддержкой гендиректора «Мосфильма» Н.Сизова, он весной 1977 года вместе с кинорежиссёром Ю.Вышинским инициировал проект по созданию фильма «Родина» о судьбе трёх бывших эмигрантов – шахматиста Алехина, писателя Куприна и певца Вертинского. Чтобы начальство не придралось к сценарию, Котов во всех инстанциях приводил высказанную в одной частной беседе просьбу советского вождя Леонида Брежнева «сохранить и показать народу замечательные песни Вертинского». Однако руководитель Госкино Филипп Ермаш предложил Котову отказаться от изображения Вертинского. В недоумении гроссмейстер 24 апреля 1978 года пожаловался главному партийному идеологу Михаилу Суслову.
«Исключение песен и музыки Вертинского, – писал Котов, – обеднит сценарий эмоционально, сузит проблему, которую мы обязаны были и мечтали решить: Человек – Родина и Талант – Чужбина. Оставление в фильме А.Вертинского, кроме прочего, даст возможность показать великодушие и материнскую доброту нашей страны, прощающей своих временно заблудших сыновей и дающей возможность во всю ширь развернуться их талантам».
Однако в Госкино настояли на своём. Партаппарат почему-то даже мёртвого Вертинского продолжал опасаться.
Любой аппарат опасается тех, кто способен выживать без аппарата.
Потому что аппарат боится, как бы его не заменили новым аппаратом. А заменить способен именно такой человек, самостоятельный.
В.Огрызко
Хоть этот мир – дурдом
И под луной буксует,
Чувствую нутром,
Твой бог тебя крышует.
Не знаю для чего,
Но что-то в этом есть
От бога твоего…
Похожее на жесть.
1. Спасибо за архивную информацию о А. Вертинском, о зигзагах колеи-жизни поэта-артиста, которые показал Вяч. Вячеславович. Надо учиться на чужих заблуждениях и не повторяться. Знать стихи-песни А. Вертинского любому поэту надо, любому с разными целями (лирическими и критическими).
2. В молодости знакомился со стихами Есенина (но не песнями – их не было при Сталине и Хрущеве). На пластинках звучали Пётр Лещенко (“за самоваром я и моя Маша…”), “Рио – Риты” и А. Вертинский. От А. Верт. (по памяти):
…
На солнечном пляже в июне
В своих голубых пижамах
Девчонка — звезда и шалунья —
Она меня сводит с ума.
….
Под синий кураж океана
На желто-лимонном песке
Настойчиво, нежно и рьяно
Я ей напеваю в тоске:
….
«Мадам, уже падают листья,
И осень в смертельном бреду!
Уже виноградные кисти
Созрели в забытом саду!
….
Я жду Вас, как сна голубого!
Я гибну в любовном огне!
Когда же Вы скажете слово?
Когда Вы придете ко мне?!»
….
3. В нашем кругу студентов-механиков этот текст распевался с сарказмом (учитывая грассировку Вертинского). Я понимаю, что для созревших “дам” это было приемлемо. Текст другой песни мы также пародировали:
….
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Запястьями и кольцами звеня,
Магнолия тропической лазури,
Вы любите меня.
4. С 22-х лет, когда я начал работать и прикупил магнитофон “Днепр-10”, мы записывали отсебятину под “три семёрки” на четверых. Оказалось – полезно.
5. А теперь пиар. В парке им. Горького однажды увидел девушку, которая “летела” вдали по аллее с белым шарфиком и в которой увидел свою Мечту. – Уже дома за 15 минут записал “Белый шарфик”.
….
Белый шарфик, белый шарфик
Шею тонкую обвил.
В старом парке, в старом парке
Белый шарфик вдруг пленил.
…..
В старом парке трепет жаркий
Пронизал и охватил.
Белый шарфик, белый шарфик
Радость встречи подарил.
…..
В старом парке, в старом парке
Свет блеснул и озарил.
Белый шарфик, лёгкий шарфик
Ты зачем меня пленил?
…..
6. И думаю, что, не зная ранее песни- настроения Вертинского, не смог бы на одном дыхании записать эту песню на минимальной лексике.