Реальность. И сверхреальность?

Рубрика в газете: Так жить нельзя, № 2021 / 19, 20.05.2021, автор: Дмитрий ИВАНОВ

По-праву-каратели

Не слишком давно Дмитрий Быков выпустил книгу политически поэтических сатир «Заразные годы» (М., 2019). Годов набралось двадцать, стихов под триста. В них едко и страстно прокомментированы чуть ли не все заметные события нового тысячелетия, случавшиеся в общественной российской жизни, прежде всего, вокруг или по инициативе нашей верховной элиты.
«От автора» сообщалось: «еженедельные (иногда и чаще) поэтические экзерсисы держали меня в тонусе. Чтобы писать время от времени настоящие стихи о смысле жизни, неплохо бывает накачивать мускулы…» В этих тренировочных, не для вечности стихах много боли, желчи, остроумия, злости… Когда читаешь быковские «треники» подряд, оживает бесполезно, бездарно промчавшееся для страны, народа, власти долгое время. Становится горько и обидно.
Ещё и потому, что, как еженедельные и регулярные, так и собранные под одной обложкой, «заразные» стихи ничего не меняли и не сменили. А ныне вообще мало горазды на что-то, кроме сочувственных или неприязненных сожалений об «утраченных иллюзиях». Поэт старался «кукарекать», звал и зовёт новое утро, будоражил и напрягал, – но «не рассветало» и не рассветает, и напрасно всякий раз его стих «в тревожную даль зовёт» чуткое читательское сердце.
А что ещё характерно: не помнится каких-то автору «репрессалий» или цензурных ограничений: мели, Емеля, твоя неделя.
Публика быстро привыкла к быковским словесным карикатурам. Ей требовалось всё большего обличительства и «смехачества». Быков и здесь преуспел,– с чтецким циклом «Гражданин поэт». И тут же разъяснил и признался:
Я не люблю «Поэта с гражданином»
И их еженедельное кино.
Они с подачи Путина даны нам,
Иначе их прикрыли бы давно.
Значит, есть-есть у нас, остаётся свобода «пока свободою гореть»…
Вот и Дмитрий Глуховский решил воспользоваться нынешним, по видимости благоприятным моментом, и ему переиздали давний сборник «Рассказы о Родине» (М., 2021). Здесь словесные молнии, язвительно разящие или вызывающие искреннее веселье, тоже были нацелены прежде всего на российские тогдашние, но и остающиеся неизменными, или даже вечными, родимые высшие силы. Будь бы жив император Николай I, он, как после гоголевского «Ревизора», мог бы сказать: «Тут всем досталось, но больше всего мне».
В книге старые рассказы сохранены, только порядок сменился. Но заманные слоганы на обложке остались прежние: «“Рассказы о Родине”– смелая, чуть ли не наглая книга. Возможно, первая попытка дать новое – честное, точное – описание нашей страны за долгое время… Острая, искренняя, наболевшая книга. Бомба. Смех сквозь слёзы. Новая литература».
Как тут было не возрадоваться и не купиться.
В нулевые годы Глуховский с большим и настоящим успехом числился по фантастике, и именно потому, каюсь, «Рассказы о Родине» прошли тогда мимо меня. Сегодня, десять лет спустя, можно сказать, что книга была по-настоящему честной, наверное, дерзкой (но не «наглее» быковских инвектив того же времени), и могла бы стать «бомбой»,– но не случилось. Кого винить больше: читающую аудиторию, раз от разу становящуюся всё равнодушней к острому и даровитому слову, – саму ли нашу прозу, старательно отучающую читателей серьёзно думать о жизни…
Зато сейчас, зная Дмитрия Глуховского как автора «Текста», который считаю самой значительной посвящённой современности книгой минувшего десятилетия, я, конечно, ухватился за его «возможно, первую попытку…» И вижу, что эти полуфантастические, полуиздевательские рассказы щедринского толка не просто не устарели, а стали ещё злободневнее. Понятно, бомбой их сегодня не назовёшь, их реалии не совпадают с теперешней действительностью. Зато сама наша реальность всё больше и больше совпадает с их приземлённой фантастикой и возвышенным сарказмом.
Особо широко представлены в сборнике всякие значительные лица: незабываемый тандем, подзабытый образ национального лидера, министр с большой буквы, губернаторы, всякие их вице– и замы, магнаты, администраторы и силовики – генералы, генералы со звёздами или без… И за всеми ими – Система.
В том числе и правоохранительная.
Её сотрудники уже давно всё больше и больше выходят у нас на первостепенный план, – и это вольно-невольно регистрирует литература.
Я не хроникёр, но мне кажется, первым попробовал освоить исправительно-наказательную стезю Михаил Веллер «Приключениями майора Звягина». Правда, делалось это шутейно, под комическую перекличку с архисоветскими «Приключениями майора Пронина» Н.Шпанова. Правда, явленный писателем в начале девяностых, когда самый разгар беспредела был впереди, благородный приключенец-майор поставлен действовать в умилительно благие (по Веллеру) перестроечные годы. Правда, он не профессионал, а любитель, занимающийся своим «хобби» лихо и забавно. Правда, он не столько правоохранитель, сколько правозащитник. Но главное, весь его характер и образ, поступки и подходы лепили у читателя образ симпатичного «силовика»-супермена, выгодно отличавшего этого майора среди вскоре оккупировавших нашу прозу «бригад» и «группировок», милицейских ищеек, шакалов и мздоимцев.
Если не ошибаюсь, следующим, уже серьёзным бытописателем новой следственно-пенитенциарной системы стал Андрей Рубанов с романом «Сажайте, и вырастет» – книгой победительной, оптимистически-цинической, иронически переполненной верой в возможность достижения успеха в наступившие времена. Главные герои – «новые русские», предприниматели-аферисты и кидалы, но там неизбежно появляются милицейский генерал Зуев (добрый) и следователь прокуратуры Хватов (с говорящей фамилией). Оба они пока честные, не зловредные, знающие своё дело,– и поэтому герой-мошенник вскоре оказывается в СИЗО «Матросская тишина». Да, участь несладкая, но заслуженная.
В нулевые годы самую широкую известность получили «Санькя» Захара Прилепина и «Елтышевы» Романа Сенчина. Прилепинский герой – смутьян-лимоновец, «нацбол» и чуть ли не революционер. На его долю и достаются следственные методы обновлённой законности.
«Два огромных, замечательно сильных мужика» затаскивают Саню в автомобиль, и уже трое – Серый, Палёный и Сальный, – пристегнув «браслетами» руки за спинкой стула, ведут следствие с «ботинком в лицо, куда-то в переносицу», а позже, в лесу, ударят «несильно и не глубоко “розочкой” под правый сосок». Но не убьют, не закопают. Но перед тем внушают: «Ничего в этой стране не изменилось и никогда не изменится. Её надо любить и беречь такую, какая она есть».
Прилепин был первым, кто бросил нынешним карателям открытое обвинение и хоть чуточку приоткрыл в настоящей литературе завесу молчания о работе Системы.
А Сенчин прямо и начинал тем, что милицейский служака слишком переусердствовал в КПЗ, и его пришлось уволить. Пропала служебная квартира, сломалась судьба, пошла в разнос семья. И в самом Елтышеве проснулся уже не злой человек, а злобный зверь, которого, однако, ещё и пожалеть возможно, – таким он воспитался, таким его на службе вырастили.
Постепенно недобрые фигуры наших охранителей становились в новой прозе всё более частыми.
В «Рассказах о Родине» Д.Глуховского они на самом виду. Например, генерал из «Че почём»:
«На ухоженной гостевой парковке замерла, медленно выпуская сквозь жабры жар и топорща акулий плавник, хищная ”семёрка” с угрожающими спецслужбистскими номерами. <…> Сверху вниз на них глядел пожилой холёный мужчина в невообразимо дорогом тёмно-синем костюме, нежнейшей рубашке с собственными инициалами и запонками из золота 750-й пробы и алой эмали с достоверным изображением генеральских звёзд».
Этот человек крышует поднебесную фабрику по убийству и утилизации строителей-гастарбайтеров на подменные органы (в помощь передовой мировой медицине), а приехал он, чтобы договориться поднять расценки.
Рассказ смешной – и жуткий. Жуткий – но не фантастический.
А в «Благом деле» обычный следователь капитан Антон накрыл всю такую генеральную «бригаду». Антон – честный, бедный, несчастный… Вот он едет мимо мордатого гаишника: «*** продажная,– сказал Антон гаишнику. – По двести тысяч за смену, говорят, набирают. А ведь он кто? Старлей! Базовая модель баблоприемника, чуть ли не низшая ступень служебной эволюции, не зверёк даже, а так – муравей-солдат…Рабочая пчела. Вибрирует полосатой частью своего тельца, собирает сладкий нектар. Часть – на пропитание. Часть – наверх. Сколько их орудует на дорогах! Ладно бы ещё гаишники только… И чиновники ведь все. Любой! Все подать собирают. И все наверх куда-то передают». (Честное слово, великий обличитель Михаил Евграфович похожее обязательно в свою сказку вставил бы).
Но «дело» у Антона начальство – забирает. И пробует купить. Дорого! Но капитан не продаётся. Он сбирает, то есть умыкает по одному всю банду: генерала, депутата, мэрского человека, чиновника ФМС, своего начальника – и хочет свершить казнь и потом застрелиться. Но генерал – нашёлся. И объяснил: «Мы не люди… Мы те, кто вами управляет и командует», – инопланетяне. Ненароком залетели. И собираем с вас дань на энергию, чтобы навсегда покинуть. Осталось самое чуть-чуть… И улетим, исчезнем, изгладимся!
И Антон – поверил. И отдал, что имел. На «благое дело».
Смешно? Не правда ли, смешно…
И вот уже, как проходные фигуры, наши каратели – «следаки» – охранники являются в книгах вовсе раз за разом.
У Александра Снегирёва в прогремевшей «Вере» есть эпизод. Будучи заброшенной на какой-то не нужный ей митинг, героиня попадает в отделение:
«Появился полицейский, очень похожий на полусдутый воздушный шар… Голова едва вмещалась в расстёгнутый ворот. На боках, в паху, под мышками темнел пот. Сдерживаемое рубашкой брюхо переваливалось через ремень. По полу шуршали остроносые туфельки, узенькие, будто ножки в них прятались девичьи.
С полицейским ротиком творец схалтурил – полоснул криво, а чтобы ошибку скрыть, усики поверх налепил. Глядя разбавленными, полиэтиленовыми глазами, ментошарик отёр льющийся из-под фуражки конденсат и назвал Веру».
Люди из «органов» встречаются уже повсюду.
И у А. Архангельского в «Бюро проверки»,– правда, из советских времён, но не на шутку соперничающие.
И у А.Козловой в «Рюрике» – из сегодняшних: розыскник не вредный, но и недалёкий, почти заштатный.
И у Р.Сенчина в недавней «Петле», – из враждебных украинских спецслужб, но таких родных и близких.
И у К.Букши в «Чурове и Чурбанове» – двое в чёрном, без мундиров, безымянные «квадратный» и «прямоугольный».
А в двух недавних настоящих книгах герои-каратели, по заслугам, предстают уже главными действующими лицами нашего времени.
У Дмитрия Глуховского в «Тексте»,– и у Саши Филипенко в романе «Возвращение в Острог».
О книге Филипенко я уже писал подробнее (ЛР, №5, 2021). Там герой, следователь Козлов – совестливый. Но он такой – единственный. Чужой среди ему чужих – сотрудников-дознавателей, тружеников-допытчиков. Чужой и для других винтиков и кирпичиков Системы.
О книге Глуховского (и её телеверсии) написано много и разного. По выходе романа, три года назад, я считал: «Книга, которую надо прочесть обязательно. Написано страшно, больно, горько. Безжалостно. Беспросветно. Нестерпимо».
Увы, перетерпелось…
Зато вернувшийся из заключения Илья Горюнов не стерпел и убил молоденького майора Петра Хазина, посадившего его ни за что, ради карьеры, на семь лет. Но было это не местью. Это был бунт. Обычный русский. И бессмысленный, и беспощадный. И унёсший ещё две русские жизни.
Я тогда писал: «Петя Хазин не выродок. Он порченый. Нашим режимом. Но ещё раньше – отцом, достигшим полицейского генерала. А тот – режимом, но ещё и прошлой, советской жизнью. “Не хочешь ты жрать значит тебя сожрут”,–передавал он Пете своё знание. “Так *** жизнь устроена”,– учит и учил отец сына. Тогда “тебя люди уважают!”».
Так они нас охраняли. И готовы служить ещё «прилежнее».
…Прежде в наших книгах Система людей не казнила.
У Глуховского один другого грохнул. Не снёс, не стерпел. Его за это грохнули тоже.
У Филипенко казнил сам себя ещё один – из Системы.
Кто в какую очередь следующий?

А был ли список?

И тут, как на заказ, буквально только что, является книга на очень близкую тему. Не про карателей,– о караемых.
Выпустил её, такое уж совпадение, Дмитрий Быков. Публикуется впервые, но она давняя. Подпольная. Сочинена в 2008 году и, значит, ждала своего часа. Следует полагать, благоприятного.
Получается, роман почти исторический. Но и с явным заглядом за своё время. Называется – «Списанные» (М., 2021).
…Жил-был Сергей Свиридов, 28-летний сценарист. 1979 года рождения.
Детство прошло ещё при прежней российской советской власти, но в душе следа не оставило. (Но Быков дарит ему собственные впечатления – о людях «парад-планетского, абдрашитоминдадского типа». Герой их «ненавидел с детства: простые, немногословные, статистическое большинство»… Вот ведь каким заядлым кинематографистом Сергей рос: в десять или сколько там лет высматривал взрослые фильмы десятилетней давности и затем – «ненавидел»).
Был Свиридов в меру способный. И уже применённый к наступившему времени, вписавшийся в него. Где приходилось, халтурил,– где удавалось, пробовал выразить своё, особое. Хотел бы и, наверное, мог сочинять что-то стоящее. Но не требовалось никому, да и не проживёшь. Кормился тем, что поставлял для рейтингового «Спецназа» по две серии в месяц: «Писал их левой ногой и сдавал с чувством угрюмого омерзения к себе». Да ещё крутился «за медные деньги» в долгоиграющем и постыдном проекте «Родненькие». Но не миновала его и маленькая удача с маленьким детским фильмом «Маленькое чудо».
Не было у Сергея уже давно отца, – «доброжелательный интеллигент», он пропал в 90-е. Осталась мать, где-то существовала сестра. Жил сценарист в бывшей дедушкиной квартирке. Была у Свиридова девушка Алина.
Всё шло положенным чередом. И вдруг свалилась беда. Попал он ни за что, ни про что в неведомый Список. В список прокажённых. Караемых не известно за что.
Не только без вины виноватые, а наказания без преступлений.
Свиридов и слыхом не слыхал, что существует такой. А кому положено, да и сами его «поселенцы», оказывается, о Списке знали-ведали: шутка ли, 180 человек!
И вот совершенно нормальный парень в нём оказался. Дурацкая, дурная явь простёрлась перед Сергеем.
Всё сразу посыпалось.
Его тут же отстранили, отключили от сериала, от «хлебного места». Он заметался, лишился душевного спокойствия. Стал несуразно реагировать на прежде привычные мелкие жизненные уколы. В результате – «попал под лошадь»: бульварный популярный листок растрезвонил о его стычке с несчастным (на самом деле, злобным) пенсионером, – и подал «утку» именно под «списочным» соусом.
Свиридов пробовал трепыхаться, кто-то пытался идти ему навстречу. Но Список всё пресекал и прочно отгораживал.
Беспричинно. Бессмысленно.
И тогда, как и остальные «списанные», Свиридов в Списке замкнулся, стал жить его ритмом и судьбой.
Сто восемьдесят. Чем-то они, значит, отличались от сотен и тысяч и всех остальных. Кем-то произведена необъяснимая выборка.
Быков делает свою, обрисовывает человек 20-25. Показательную, подопытную группу.
На компанейских сборах и дачных пикниках, в узком кругу или с глазу на глаз «списанты» в первую очередь заняты, понятно, тем, что отыскивают причины и поводы своего включения и возможные объяснения появления самого Списка. Выдвигаются и смехотворные, и чем-то обоснованные. Всякий за собой что-то числит и находит. Происходят бесконечные толковища, каждый старается переговорить, убедить другого в своём понимании случившегося. Читаются эти «перечень причин», «опись имущества» и «список благодеяний» (так поименованы три части романа) достаточно нудно из-за непомерной перегруженности схожими многословными «размышлизмами». Да и самих «списанных» у Быкова различать нужно с немалым напрягом.
Очень быстро они уже готовы доносить и на себя,– и товарищей по несчастью подозревать в чём угодно. Тем более, что время от времени кого-то из них Список реально ущемляет. Подтверждает своё существование и могущество.
Вот Чумакова арестовали. «Час назад у себя дома. Пришли участковый и двое в штатском». («– Он кем хоть работал-то? – В Счётной палате аудитор. – Странно. Я думал, они наглые, а он вроде тихий… – Потому и взяли, чтобы не выделялся».)
Дальше о судьбе Чумакова – ни слова. Нет, конечно, в первый момент сочувствие, у некоторых – желание помочь: адвокат, то да сё… Но на этом линия – обрывается.
И пропал человек, растворился. Человек из Списка. Совершенно непонятно, за дело или по злой воле. Единственный в книге, на ком Быкову можно было продемонстрировать мало-мальски реальное объяснение инфернального списочного состава. Ведь есть же родные Чумакова, они станут его защищать, добиваться правды. Ведь 2007 год, не тридцать седьмой. Да и тогда на Лубянке очередь стояла…
Но в правду писатель не верит, и Чумаков ему – не интересен.
Он знает и живописует злобную абсурдицу действительности, открывает нам абстрактное и зловещее Нечто.
Свиридов ему интересен,– как типичный случай. Список – важен. А люди в нём – несущественны. Даже те, которых он описывает в своей подопытной группе.
Их жизнью он не жил и не живёт. Он их не встретил и даже не придумал, а со стороны перефотографировал, сканировал своей всё вмещающей, сверхобширной головой и поселил в книгу. Они похожи на живых, но не больше. Плоские. Но это не графика, – просто геометрические фигуры с ножками и головками. Вплоть до беспомощных карикатур…
(А ведь его историко-литературные романы «Орфография», «Осмолов», да и «Июнь» тоже, читались. Потому как там столько «подсобного материала», столько чужих живых впечатлений, столько известных прототипов и типических лиц, ярких временных примет, запечатлённых свидетелями и мемуаристами. С быковским-то воображением и его лёгкостью пера, «необыкновенной», да не преобразовать их в читабельное сочинение).
А в «Списанных» всё свежее, никем не подсмотренное и не описанное, своё должно было быть.
И хоть бы одно не лицо – имя – запомнилось. Нет, неотличимы. Все до кучи. Профессии есть, возраст указан, половые признаки имеются, – можно заполнять анкетные данные и блеклые контуры авторскими словесными экзерсисами и выкрутасами.
И роман всё подбавляет персонажей, раскручивает. Вот уже и «половая жизнь» в книге забила ключом.
«В списке трахались все со всеми», – и Быков с удовольствием их спаривает и наблюдает. А люди все какие-то мелкие, неприятные, линючие. Бьются друг о друга, как насекомые перед грязным кухонным стеклом. (Или иных вовсе не осталось на горизонте?)
В общем, как-то «мало-высокохудожественно» получается.
Иногда приходит на ум: не очередную ли сатиру, только прозаическую, сочинял Быков? Столько в его романе, говоря в терминах незабвенного Райкина, всяческих «саржей». Блестящий артист тогда же предлагал и градации: от смеха гомерического – до «софронического» (по фамилии советского комиковатого драматурга). И этого крайнего уровня Быкову удаётся достигать легко и нередко.
Начиная уже с первостраничных подобий отчётов наружных наблюдений за Свиридовым. Продолжая глумливым воплощением его «разборок» с Вечной Любой – домовым цербером. Через забубённое пародийное изображение глупейшей «травли» несчастного списанта-сценариста какими-то «Местными» из разряда «Своих»… Писателю захотелось даже потревожить тень знаменитого кинематографиста Говорухина: именно он на грязной газетной полосе нервно осуждает «собачью стычку» Сергея с пенсионером-ветераном. (И почему-то любопытно, был ли этот наскок сочинён ещё при жизни Станислава Сергеевича, – или зачем-то понадобился за время почти пятнадцатилетней выдержки злободневного романа).
Правда, и по серьёзному можно и нужно сказать тоже.
В несчастный Список залетела и Алина – подруга Свиридова. И оказалась единственной среди 180, кто не поддался панике, кто не втянулся в убогую списочную реальность, а стоически пробовала оставаться самой собой. Правда, происходит это где-то за страницами книги. И Свиридов, и никто другой у автора о таком не ведают и не подозревают. И читатель, и герой узнают об этом внезапно, в момент её расставания с Сергеем, – гордой, не сломленной, но подкошенной. И вот здесь писатель явно промахивается.
Да, сама Алина в Списке «не отметилась». Но если Список составлен и существует, то есть и следящие за ним, надзорные, ответственные за «списантов». Не только лишающие их покоя или работы, но и имеющие задачу сломить, перемолоть людей. И такая «белая ворона» не могла пройти мимо их сугубого внимания. И её, так или иначе, выставили бы перед строем списанных, втянули в общий балаган-бардак. Чтобы не заносилась павой-чистоплюйкой, а как остальные все, приняла правила этого дикого игрища.
…Конечно, всё это, наверно, мелочи, а быть может, и придирки.
Судить настоящие книги положено по собственным творческим законам писателя.
Дмитрий Быков – прирождённый, увлечённый, упёртый софист,– прямо по словарю. Сначала им изыскивается оригинальное умозаключение, вводящее в сочувственное заблуждение, а затем в ход идут разнообразные ухищрения, чтобы защитить тезис и убедить в своей правоте.
Так было на заре его литературного служения с «Оправданием», – тогда это стало в новинку, и Быков одержал победу. Такой явилась книга-поэма «ЖД»,– и уже мало кто писателю поверил и романом проникся. Таким же манером сочинены и «Списанные».
Быковский Список вероятен. Правдоподобен. Хотя книгой не удостоверен.
Можно сказать, это не прозрение, а пере-зрение. Не реальность, а удуманная сверхреальность.
Но получившаяся не слишком убедительно.
Быков сам это не только чувствует, но и знает.
Роман предваряет целая страница эпиграфов-подпорок. Их аж четыре! Писателю вдруг захотелось (или пришлось) превратиться в свою книгу «объясняющего господина».
С помощью Терца-Синявского он подпускает ещё большего тумана: «Глупец! Пойми – ты живёшь и дышишь, пока я на тебя смотрю. Ведь ты только потому и есть ты, что это я к тебе обращаюсь».
Два глубокомыслия – от самого автора. И мог бы Быков ограничиться одной строчкой из себя: «Писать про то, что есть, трудней, чем про то, что было или будет и чего никто не видел».
А возглавляет парад цитат Александр Жолковский, чьими словами Быков лакирует неудачу сочинённого:
«Все экспериментально-философские фэнтези N построены по инвариантной схеме. На протяжении романа развивается владеющая героем сверхценная идея. Читатель внутренне спорит с ней, но по ходу сюжета она набирает силу, и читатель готов то ли поверить в неё, то ли объявить роман полным бредом, когда в последний момент автор вдруг отмежёвывается от этой идеи и сваливает всю ответственность на одержимого ею героя».
Друг мой Аркадий, не надо красиво!
Ни от чего Быков в романе не «отмежевался». А просто «свалил» (или свалял?) благополучный для Свиридова финал, оставив читателя со «сверхценной идеей» (или «полным бредом») наедине.
Правда, в самом конце в действие включается ещё один персонаж. Целый Бог!
Предстаёт он у Быкова в облике старой вороны, увы, больше похожей в книге на мокрую курицу.
И из его уст (клюва) раздаётся вдруг к Свиридову призыв податься из списанных – в декабристы (?!). Выйти на площадь и ощутить в себе – «некое вещество, благодаря которому только и стоило городить весь огород».
Ещё одна нашлась сверхценная!
… Вот бы самому Дмитрию Быкову такой пример да подать.
Или для себя он предпочитает числиться в каком-то ином Списке?

Привычное дело

Отдельной строкой требуется сказать вот о чём.
Книга Быкова изображает столичные реалии. Российские. Русские. Отечественные.
Для многих персонажей романа они вечны, ужасны, дики, неестественны. Так люди не живут. Так жить нельзя! Невозможно так жить…
Нет нужды повторять всё, что думают и говорят в «Списанных» о своей стране и в ней живущих. Обычно это слова тяжёлые, но справедливые и заслуженные.
Такие, например: «Со страной вышло так же: за нынешний вялый покой, похожий на сон в июльской предгрозовой, лиловой духоте, она отдала способность думать и чувствовать, помнить и сравнивать, и любой, кто её будил, в полусне представлялся ей злодеем». Здесь только последнее слово неверное: страна просто не замечала её «будящих». И не замечает по сию пору, так что и «июльский предгрозовой» образ оказывается далёким от действительности.
И можно, к слову, вспомнить, что ещё немалое время назад, ещё советское, один тоже остроумный, но повидавший и знавший о родной жизни побольше Быкова поэт пришёл к забавному убеждению:
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
(К слову ещё: тот же Наум Коржавин, тогда же, столь же остроумно и с той же душевный болью дал и формулу вечного русского терпения:
Но кони всё скачут и скачут.
А избы горят да горят.)
В «Списанных» Быков по поводу России ничего нового от себя ни выдумать, ни разъяснить не мог. Он постоянно, и до этой давней книги, и всегда потом выходил со страной и своим народом на дуэль и нещадно раздавал им тумаки и шишки.
Страна и народ, правители и население, пользующееся конституционным всеобщим избирательным правом, продолжают их не замечать.
А Быков продолжает громоздить их количество.
По неумолимым законам диалектики, количество переходит в качество. В нашем конкретном случае последнее явно падает. Бывали у Быкова блёстки, да поистерлись от частого употребления.
Но речь о другом.
Быков не переносит, неудержимо клеймит российских «терпил».
И не замечает, что сам оказался в их ряду. Только с другого края.
Упрекал и поносил вечное русское быдло. Добивался толка, чтобы лучше пошло общее дело. Каждый человечий куст,– и близкий ему, и далёкий, непонятный, не родной,– освистывал, чтобы всякая дрянь не приживалась.
И попривык. Втянулся в нескончаемую драчку.
Молотит кулаками явно не по воздуху, а по реальности. Но бесполезно.
Вряд ли имеет удовлетворение. Но сделалась драчка (не борьба!) смыслом его писаний. И просто – «привычным делом»…
Полвека уже минуло, как напечатана книга Василия Белова с таким названием. Для Быкова эта повесть – почему-то «пресловутая».
Героем в ней был Дрынов Иван Африканович. Хотя какой из него герой. Терпила из терпил. «Жись есть жись,– всё приговаривал.– Надо жить. Привычное дело».
Но жил он ладом, «на понятной земле». Не через силу.
Быков эту понятную землю – не принимает. Но терпеть её вынужден. И терпит.
Такой вот Быков-Дрынов ДмитрийАфриканович.
Терпит и везёт на себе непомерную ношу несогласия с жизнью, землёй и людьми. Нашими. Родимыми. А для него – чужими.
Беловский Иван Африканович до того дотерпелся, что потерял свою «голубушку» Катерину. Но потянул лямку дальше: «Жись есть жись».
Дмитрий Быков тоже не может, не способен со своей «телегией» расстаться. Тянет и тянет. Не смиренный.
Не дождётесь! Привычное дело.
Жизнь такая – не есть жизнь.
Но он – живёт. (И, кажется, достаточно благоденствует,– в отличие от своего предшественника).
Гордый человек.