В контексте своего времени
Четыре культовых романа – чей лучший?
Рубрика в газете: На злобу дня, № 2021 / 16, 29.04.2021, автор: Максим АРТЕМЬЕВ
Роман «Доктор Живаго» не стоит воспринимать как изолированное от окружающей действительности явление. Громкость скандала вокруг его появления заглушила возможность сопоставления книги с современными ей произведениями. «Живаго» представлялся ослепительным отличием от фоновой серости советской литературы.
Сегодня, спустя почти 65 лет, можно уже непредвзято и объективно рассмотреть происходившее тогда, равно как и сам роман. Что сейчас бросается в глаза, так это то, что Пастернак отправил рукопись на Запад в 1956 году, всего лишь через четыре года после расстрела членов ЕАК, среди которых были и такие известные поэты, как Лев Квитко и Перец Маркиш. Их казнили вообще «ни за что». А в случае с Пастернаком крамола налицо – советский (!) писатель передаёт (!) на Запад (!!!) рукопись антисоветского (!) романа. Да за это при жизни Сталина (умер всего четыре года назад) его бы не знали какой казнью казнить.
Но Пастернак отделался за такое преступление всего лишь проработочной кампанией и исключением из СП. Невероятно быстрый прогресс по части гуманности и терпимости налицо. Так что для меня «дело Пастернака» – это симптом резкого смягчения «Софьи Власьевны», можно сказать, первый признак даже не оттепели, но грядущей перестройки; приглашение к диссидентству, когда интеллигенция поняла, что больше «за это» не расстреливают, а многих – и не сажают.
А теперь, собственно, о книге. Примерно в одно время в СССР четыре человека затеялись писать большие романы, чья завязка начиналась в дореволюционной России. Авторы, помнившие с разной степенью достоверности «ту», для кого – нормальную, для кого – не очень, жизнь, брали её за точку отсчёта в многоплановом повествовании, в котором они хотели не просто рассказать людские истории, но и суммировать опыт своих поколений, поделиться выводами и наблюдениями. Ни для кого из них замышляемые книги не были просто «художественными произведениями», а являлись своего рода текстами-завещаниями, либо мировоззренческими credo. Речь идёт про Бориса Пастернака с «Доктором Живаго», Леонида Леонова с «Русским лесом», Конкордию Антарову с «Двумя жизнями» и, писавшего чуть позже, Ивана Ефремова с «Лезвием бритвы».
Как бы кому не нравился этот факт, но Борис Леонидович Пастернак был советским писателем. Не то, что бы это был его личный осознанный выбор, нет, это стало стечением внеличностных обстоятельств – как и у Леонова и у Ефремова, и даже у Антаровой, пусть не писательницы, но вполне лояльной советской власти авторше («Беседы К.С. Станиславского в Студии Большого театра в 1918–1922 гг.»). Иного просто было не дано – всякий кто хотел выжить в СССР в те годы, и при этом печататься, должен был стать «советским писателем» со всеми вытекающими.
Но, одновременно, в глубине души, росло и чувство недовольства, неудовлетворённости, не хотелось уйти из жизни, не сказав чего-то по настоящему важного, или, по крайней мере, не написав «главной книги». Каждый из четырёх выбрал свой путь – как решить эту проблему?
Леонид Леонов в 1950-53 гг. написал «Русский лес» – самое просоветское и подцензурное произведение из рассматриваемых. Писал он в самое мрачное время – в последние годы жизни Сталина, когда цензура злобствовала сверх всяких сил, и писал именно с прицелом на публикацию. Леонов не был великим писателем, но начиная с 50-х годов его фигуру всячески раздували, ставя в один ряд с Шолоховым, мол, у нас два живых классика – Леонов и автор «Тихого Дона». Оба практически перестали печататься и почивали на лаврах. При этом Шолохов действительно писал гениально, особенно в молодости, и был исключительно ловким царедворцем, ухитряясь налаживать отношения почти на равных со всеми правителями – от Сталина до Брежнева. А за один такой подвиг как наставление рогов Николаю Ежову в момент его всевластия во главе НКВД, вообще достоин звания Героя Советского Союза. Он был не только выше Леонова как писатель, но и гораздо сложнее и интереснее как личность.
Леонов стал живым классиком, скорее, по недоразумению. Им могли объявить, например, Федина, но сошлись на Леонове – он писал витиевато, но при этом понятно, плюс на него работала слава 20-х-начала 30-х, когда ему особое внимание оказал Горький, человек с чудовищным вкусом. Для советского начальства Леонов с его псевдорусским слогом оказался, как говорится, самое то; этакий мудрый старикашка, с правильными словами про родину, природу и умильными воспоминаниями о Максиме Горьком.
На деле же он был писатель второго ряда, что-то вроде эрзац-Платонова, своего одногодка. В начале 20-х он ещё мог сойти за перспективного деревенщика, удачно сфотографировавшись с Есениным с некрестьянской папироской между холёных пальцев. Наверное, даже Ю.Олеша (другой одногодок), столь же превозносимый в 20-е, был его поталантливее. Но Платонова затоптали, Олеша спился, а Леонов много писал и печатался (последнее более важно). Конечно, его прорабатывали, но кого тогда не прорабатывали? Даже Фадееву крепко досталось.
«Русским лесом» он хотел поставить себе нерукотворный памятник. Отчасти это удалось. Ему дали самую первую Ленинскую премию литературе в 1957, причислили к классикам, роман ввели в курс пособий и учебников. Сам по себе «Лес» очень плох и его невозможно читать. Если что Леонов и хотел сказать на века, и показать партии фигу в кармане, то ему это не удалось. Роман слишком уж написан на злобу дня – тут и отражение великих сталинских планов по преобразованию природы, последний прижизненный бзик вождя с маниакальным высаживанием лесополос, и приоритет русской науки, и подозрительные интриганы, вредящие ещё с дореволюционных времён, которых следует разоблачить. На фоне «открытий» Лепешинской и Лысенко и борьбы с космополитизмом «Лес» попадал в яблочко, но запрос на русские приоритеты быстро сошёл на нет после смерти вождя. Можно, конечно, трактовать роман как протест корневого патриота против коммунистического интернационализма, но это была бы слишком уж натянутая версия. Скорее, роман о лесе напоминал производственный роман Фадеева «Чёрная металлургия» – подделка под литературу на злобу дня.
Урок Леонова заключается в том, что в подцензурной печати никакой «пир духа», никакой откровенный разговор «о времени и о себе» был невозможен. Думается, он и сам это понял, и последующие сорок лет писал по большей части в стол «Пирамиду», но она оказалась ещё хуже цензурного «Леса».
В те же годы, что и Леонов, творил свой magnum opus и Пастернак, начав роман раньше, а закончив позже. В 1945 интеллигенция ещё жила ожиданиями на смягчение после войны, а в 1955 – уже ожиданиями на продолжение оттепели. Так что на «Живаго» отброшен отблеск этого оптимизма.
Конечно, Пастернак никакой не прозаик. Роман откровенно слаб, язык его убог, сюжет натянут до сказочного неправдоподобия. Но «Живаго» не стоит мерить меркой хотя бы даже Пильняка или Бабеля. Автор сам написал, что он ориентировался на Достоевского и «Вильгельма Мейстера». Я бы ещё добавил «Отверженных» Гюго. Никто же не будет сравнивать последних с «Мадам Бовари». Все понимают, что это разные жанры. Поэтому и «Живаго» стоит мерить меркой «Отверженных» и «Мейстера» – этих совершенно нереалистических романов великих поэтов. И уже по такой шкале «Живаго» будет не так уж плох. В чём сила и сверхзадача «Отверженных» (отчасти и «Мейстера»)? В напряжённо-авантюрном сюжете и всяких философствованиях по ходу. Всё это есть и в «Живаго». Как и они, это отчасти религиозная книга, книга-поучение. Так и её и надо воспринимать. Поэтому я отношусь к роману Пастернака куда снисходительнее многих критиков. И ещё один немаловажный пункт – «Живаго» важен не сам по себе, а как факт биографии и творчества Пастернака. Тем, кто занимается и интересуется поэтом, роман прочитать необходимо, без него многое в авторе останется непонятным.
В истории с публикацией «Живаго» Пастернак показал себя вовсе не небожителем, а человеком умным, расчётливым, даже хитрым, получив Нобелевскую премию, и не получив за это почти ничего от советского правительства, что было уже выше отмечено.
Оперная певица Конкордия Антарова (1886–1959), уйдя со сцены, пробавлялась околотеатральным занятиями, а для души и потомства писала трёхтомный теософский роман «Две жизни». Пастернак даже предложил «Доктора Живаго» в редакцию «Нового мира» (как бы обезопашивая себя), ибо он знал, что явной крамолы там нет, а стихи из романа были опубликованы в «Знамени» ещё в 1954 году. Антарова о таком и помыслить не могла, настолько её роман шёл вразрез всей советской идеологии и цензуре. Более тридцати лет после её смерти «Две жизни» обращались в самиздате.
Антарова не была профессиональной писательницей, и на фоне «Жизней» даже «Живаго» выглядит шедевром. Но её менее всего интересовала художественная сторона дела; важнее было донести теософские идеи. Но для невзыскательной публики её роман оказался весьма удачным, и уже почти тридцать лет после первой публикации на него существует устойчивый читательский спрос.
В Америке она могла бы стать если не миллионером по результатам продаж книги (там такой жанр востребован), то основательницей какой-нибудь удачной секты, наследницей Блаватской. В СССР же ей пришлось довольствоваться посмертной славой среди читателей самиздата. Своим религиозным посылом и временем действия «Две жизни» весьма напоминают «Живаго», так что при всех различных весовых категориях их авторов, их книги следует рассматривать как проявление одного времени, одного поколения, перерубленного октябрём 17-го года – пожилые советские люди возвращаются к воспоминаниям молодости дореволюционного времени, когда духовная жизнь била ключом. Кстати, «Две жизни» с их псевдоиндусской мистикой перекликаются с романами Всеволода Иванова «Похождения факира» и «Мы идём в Индию», который и сам побывал перед революцией в Средней Азии (где начинается роман Антаровой), думая попасть в страну йогов. (И ещё «кстати» – Иванов принадлежал, как и Леонов, к поколению гениев 20-х годов, выделяемых Горьким, и тоже никем не стал в итоге).
Последним обратился ко времени предреволюционной России – как к зачину великого романа – Иван Ефремов, сын богатого лесопромышленника. «Лезвие бритвы» было написано позже выше рассмотренных романов, но на одной волне с ними. Сам автор был моложе их создателей, что, и объясняет его «запоздание». Ефремов писал его уже в хрущёвскую оттепель в статусе классика советской фантастики, на гребне успеха «Туманности Андромеды».
«Лезвие» мыслилась им как не просто развлекательная книжка, но и как роман философский, мировоззренческий. Ефремов ориентировался на его публикацию, так что, несмотря на все послабления эпохи, должен был строго придерживаться рамок дозволенного. По тем временам книга получилась довольно смелой, что и обусловило её долговременный читательский успех, но сегодня, конечно, она уже не читабельна.
Ефремов, верный советский лоялист, думается, вполне искренний в своих проявлениях преданности власти, был, тем не менее, человеком сложным; его отношения с цензурой оказались в итоге непростыми. Сам того не желая, он писал так, что вызывал к себе немало вопросов со стороны «инстанций». «Лезвие» после первых изданий практически не переиздавали двадцать лет, несмотря на восторженный приём публики. Следующий роман «Час быка», цензура и вовсе запретила.
Ефремов не понял главного – как бы он ни был ортодоксален, сам избранный им жанр фантазирования таков, что в любой момент может вызвать подозрения каким-нибудь пустяком. Это только казалось, что научная фантастика безопасна, даже в ней писать более-менее искренне было чревато. Как только автор отрывался от приземлённых задач и пытался между строк поучать партию и правительство, так его тут же обрывали. Ефремов в «Лезвии» слишком много рассуждал про йогу и прочую мистику и паранормальные явления. Даже такой лёгкий вариант теософии – куда уж там до Антаровой! – оказался подозрительным и неприемлемым для цензуры. Поэтому моё поколение «Лезвия» почти не знало, книгу надо было доставать, а это не всегда и не всем удавалось.
Оценивая все четыре книги, можно сказать, что «право на вечность» заслужил, всё-таки, «Доктор Живаго». «Русский лес» был мёртв уже в год своего выхода, «Лезвие бритвы» скончалось вместе с Советским Союзом, «Две жизни» обречены были на известность лишь в религиозно-сектантских кругах. Сегодня читать можно только роман Пастернака. Ему удалось многое вместить в «Живаго», не разрываясь при этом с советской литературой. Роман получился и советским, и антисоветским, и просто несоветским – с какой стороны посмотреть. То же самое относится к «Мастеру и Маргарите», к романам и повестям Платонова. Пастернак был умнее, чем о нём думали, не обладая в достаточной степени талантом прозаика, он смог-таки написать такую книгу, которая пережила своё время. Он был ещё и смелее других – и потому выиграл. «Доктор Живаго» вполне себе книга для массового читателя. В этом она отличается, например, от «Петербурга» Андрея Белого, который не стал фактом ни «высокой» литературы, ни массовой, а просто экспериментом своего автора.
Великолепный текст. особенно насчёт рогов Ежову.
Забавно, что в сём замечательном исследовании роман Пастернака сравнивается не с “Белой гвардией” упомянутого в тексте Булгакова, не с “Хождением по мукам” не упомянутого Толстого и даже не с упомянутым “Тихим Доном”. Видимо автору пришлось изрядно потрудиться подбирая произведения на фоне которых Живаго выглядит молодцом. Кстати, перелистайте на досуге хотя бы книгу Молоткова “Борис Пастернак, или Торжество халтуры”. Там на огромном массиве привлеченного материала рассматривается и не простая история натягивания на Пастернака нобелевской премии, и подробно показывается непрофессионализм и примитивизм самого изделия.
Недурно…Упоминаются интересные тексты, среди них и “Вильгельм Мейстер” Гете. Заказал я его в б-ке, а принесли” Театральное призвание”…,- он-то и вошел в
“Годы учения”.
Умно.О театре, но выходы-то большие,- в публику/то есть в общество/.Девочка Миньона превосходна…Ты знаешь край лимонных рощ в цвету, Где пурпур королька прильнул к листу…-пер Бориса Пастернака…
В связи с Гете возникает тема Института Гете,- большой национальный проект Германии/почти в ста странах почти 160 филиалов,в том чиле и в РФ/.А мы могли бы запустить проект Института имени Пушкина,- в дружественные нам страны/для начала-в ту же Белоруссию…и не только/.Так где вы,мыслители и казначеи?!
Иван Ефремов.”Час Быка”-философский роман,его стоит почитать,- ноосфера,инфосфера…Он написан не по официозным лекалам,потому его и запретили.Вообще-я читал-после смерти писателя-в квартире побывали представители органов/что-то искали!/.
Атарову не читал,текста не видел,обращу внимание…
1. Какие вообще претензии могли быть у советских писателей к советской власти и к той кормушке, которую им дали?
Читал я в то время нечитабельный “роман” “Доктор Живаго”. Хотелось сразу бросить. Какие страдания у интеллигента? “Горе от ума” от переначитанности и мнимых страданий.
2. Читал и Дудинцева “Ни хлебом единым”, где-то подхватил сюжет, а сути технической не знает. Об изобретениях тоже могу порассказать, зачем и как их делали.
3. Вот “Русский лес” Леонова ближе к реалиям и написан русским литературным языком.
4. М. Артемьев выступает по эпохе, которую и близко не знает. Для сравнения надо читать В.И.Белова, В.Распутина, также лучше обиженного на советскую власть В.П. Астафьева. Тенденциозно всё от М.А.
юрию кириенко. Полностью с вами согласен. Уж кому-кому, но только не советским писателям хаять Советскую власть. Жили не потели. Взять, к примеру, того же Нагибина.
И я хочу согласиться с Кириенко. Просто раньше высказал мои мысли!