Журнальный Дм. Лагутин

Рубрика в газете: Выбор сделан, № 2020 / 44, 26.11.2020, автор: Мария БУШУЕВА

Если бы я начала читать прозу Дмитрия Лагутина с «Августовского рассказа», опубликованного в «Лиterraтуре» № 153, наверное, у меня не возникло бы желания ознакомиться со всеми остальными авторскими журнальными публикациями, которых уже достаточно много. Хотя и в этом рассказе есть кое-что интересное; в нём просматривается весьма актуальный и обнадёживающий в эпоху наступающей массовой роботизации, отсвет новой темы, которую можно определить так: «И офисный планктон чувствовать умеет…». Пока начальник даёт распоряжения, герой рассказа вспоминает друга, глядя в окно на каштаны и печально размышляя о подростковой дружбе, ушедшей в прошлое: «Всё расклеилось – само собой, нелепо, уныло…».
Распад дружбы отражён и в рассказе «Бильярд» (Урал, 3, 2020). Казалось бы, привычно: человек взрослеет, старые связи ослабевают и часто сходят на нет. Но главный герой «Августовского рассказа» как-то слишком легко освобождается и от прежней дружбы, чего стоит только одна проговорка: «Впервые за долгое время подумал об Игоре», и от прошлых своих чувств: «Когда спустя почти час шёл к своему подъезду, задевая коленом пакет с продуктами, глядя, как высоко над двором скользит, рассыпаясь, птичья стая – Игорь, каштаны, троллейбусы, всё, что так взволновало его сегодня, казалось далёким красивым сном», – и в этой лёгкости «сбрасывания» угадывается настораживающий сигнал – именно роботообразной способности «переключать программу» с тяжелящих душу чувств и воспоминаний на «позитивную установку». Впрочем, прочитав другие рассказы, я вернулась в мыслях к опубликованному в «Лиterraтуре» и подумала: скорее всего, «Августовский рассказ» просто ученический, зря я наделяю его дополнительным смыслом, вероятнее всего, конец его – бунинско-чеховская калька, только и всего…
Но, к счастью, начала я читать прозу Дмитрия Лагутина с поэтичного рассказа «Волны или дым, или сон» («День литературы», 03.2020), который кто-то из читателей сравнил с прозой Брэдбери.


Главный герой «Волн…» – мальчик, у него есть сокровище – случайно найденный шарик, глядя в который мальчик, точно маленький маг, видит нечто большее, чем способен увидеть человек, лишённый поэтического взгляда: «В шарике застыли два пузырька – крошечных, серебряно-белых. И я всё время размышлял – вот когда они застыли, в тот самый миг, они стремились друг другу навстречу или бежали друг от друга прочь? Один пузырёк как будто лежал на волне – или лепестке или сне – а второй висел в пустоте, ничего не касаясь и ни на что не опираясь». Иногда мальчик представлял, что внутри него «катается вот такой зелёный шарик с двумя пузырьками. И когда кто-то говорил, что у него душа ушла в пятки», ему слышался «стук чего-то маленького и круглого у самого пола». А порой ему кажется, что шарик «это не душа, а мысль. Или чувство. Или стихотворение. Или чья-то тайна». Мальчик из рассказа «Волны или дым, или сон» появится и в других рассказах: «История с пегасом» («Юность», 1, 2019), «Спица» («Новый Берег», 61, 2018), «Дядя Север» (Нева, 9, 2018) , «Гнездо» (Нева, 9, 2019), «Кораблики» («Волга», 1–2, 2020) и в повести «Обруч медный» («Нева, 1, 2020») – почти все эти публикации привлекают внимание читателей (мелкие погрешности автор увидит со временем сам) и свидетельствуют: в современную русскую литературу пришёл писатель, Дмитрий Лагутин, беспафосно и совершенно органично ощущающий себя «частью великой культуры» («Степная, 1», «Волга», 5–6, 2019). И, хотя публикация в «Волге» сильно уступает повести «Обруч медный», важен именно ориентир, почти случайно обозначенный в «Степной, 1». В интервью журналу «Парус» этот ориентир уже вполне отчётлив: на вопрос «Что кажется Вам неприемлемым в художественном творчестве?!» Дмитрий Лагутин отвечает: «Богохульство, кощунство, шокирующий эпатаж, непременное желание «сломать стереотипы, перевернуть устои», мат». Русский художник для него – это «снежная буря» («Чудо», «Нева», 9, 2019) – «Или колокольня. Где поставили – там и стоит». То есть выбор сделан: Дмитрий Лагутин – продолжатель традиции классической прозы. Но продолжатель со своим особым миром, а не эпигон, коих немало. Иногда, правда, и Лагутин начинает ступать по тропе невольного подражания, смещая абрис рассказа в сторону узнаваемого образца; тогда он явственно проигрывает. А там, где в центре повествования мальчик – живой, поэтичный, очень эмоциональный, читателю видно: автор – талантлив. Штампы появляются лишь на том поле, где действует взрослый герой, и, что ещё тревожнее, герой, взрослея на страницах, приобретает жёсткие «правильные ориентиры»: «Я работал, работал, работал, не разгибая спины. Но мне удалось в достаточно короткие сроки влиться в коллектив и встать на хороший счёт у начальства..» («Бильярд», «Урал»,3, 2020), то есть характер подменяется социально одобряемым клише без дополнительных штрихов, которые бы оттенили «хороший счёт у начальства» авторской рефлексией.

Радует, что и среди «взрослых рассказов» нашлись два, по которым видно: есть у автора «запасные пути» развития живой линии – линии рассказов с героем-мальчиком. Это «Апельсин» («Камертон», 23.09. 2019, «Нижний Новгород»,6(29), 2019) и «Дураки» («Нева», 9, 2018, «Нижний Новгород», 2 (25), 2019). В «Апельсине» герой, недавно женившийся и живущий уже отдельно от родителей, навещает свою бабушку – по сути, рассказ продолжает тему взросления, но не так, как в повести «Степная, 1» или в «Августовском рассказе», где связи оборваны, а тянет живую нить от рассказа «Волны или дым, или сон»: бабушка говорила мальчику о душе, и рассказчик, сохраняя связь с поэзией мира детства, не отказывается от зова сердца. Он сам, как апельсин, начавший засыхать во взрослом мире, тоскует о том, что осталось за пределами регламентированной жизни: «дерево – а это уже было настоящее дерево – именно затосковало. По дому, по бабушке». Герой думает про «таинственную связь человека и дерева», глядя на заоконный снег: «Крупные, грузные хлопья медленно тянутся сверху вниз – так медленно, словно их спускают на ниточках». Меланхолическая светлая рефлексия перетекает в узоры воображения, они ветвятся, точно на стекле зимнего окна, и уже рассказчику кажется, что, возможно, апельсиновому дереву: «снятся раскалённые пески, чёрные жерла колодцев, журчание драгоценных источников? Всхрапывание верблюдов, крики погонщиков – на языке, которого он никогда не слышал? Горизонт, дрожащий в знойной дымке, грохот редких дождей, пышные разноцветные сады?». И вот уже он сам «по щиколотку в песке – и вместо рук «ветви, и ветер гладит широкую изумрудную листву, покрывающую их…» Несмотря на то, что гумилевская экзотика превратилась в картинки социальных сетей, Дмитрию Лагутину удаётся избежать попадания в капкан растиражированной и опошленной романтики. Возможно, потому, что все чувства в его «Апельсине» идут из глубины души и «картинка» не ориентирована на обязательные «лайки» зрителя. В рассказе «Дядя Север» (Нева, 9, 2018) мальчик, под влиянием историй своего дяди, «грезил севером». Ему даже «снились необозримые пёстрые дали, северное сияние, усталые великаны-горы. Красивые сильные люди обжигали губы кипятком и улыбались снегопаду, кузнец Илья громыхал молотом и щурился от летящих искр…». В этом рассказе прорывается признание: «Холодные дали не ушли из моего сердца, но просочились в какую-то сокровенную его глубину, – не исчезая из виду, но и не притягивая к себе особенного внимания». Так герой (он же рассказчик) определяет то место, которое отведено в его взрослой жизни романтическому лейтмотиву детства, сильным чувствам и сильным людям, похожим на героев Джека Лондона, которые никак не вписались бы в оцифрованную обыденность. Трагичен рассказ «Дураки» , тоже растущий из детства. В «Дураках» всё впечатляет: и случайный старик на вокзале, и пластилиновые болванчики с добрыми глазами, и то, что о самоубийстве их создателя, как-то по рассказу видно, что незаурядного, не вписавшегося, автор говорит как бы между прочим. Но именно здесь, на мой взгляд, ещё одна тревожно сигнализирующая точка авторского «Я»: не вписавшимся быть страшно, опасно, гибельно. Угадывается и другая, чуть смягчённая, сторона такого взгляда на мир: быть не как все, не подчиняться регламенту и соц.рейтингам – нелепо.
В рассказе «Галстук» («Урал, 3, 2020) появляется «выпавший», уволенный из какой-то фирмы, потерявший свой галстук – маркер хорошего служебного положения. Символично, что, заблудившись, выбегает он на поляну к мальчишкам. Линия мальчиков перекликается с тургеневским рассказом «Бежин луг», но не повторяет его. Хорош эпизод со случайным велосипедистом. Мальчики – все с разными характерами. Вообще, образы детей – самая сильная сторона Дмитрия Лагутина.
Даже в менее удачных рассказах: «Ида» («Нижний Новгород 4 (21) / 2018), «Деда» («Волга», 1–2, 2020) – девочки-правнучки очень живые. Однако это уже обычные дети, увиденные глазами взрослого. У них нет зелёного прозрачного шарика. И симптоматично, что «волшебный шарик» в повести «Обруч медный» отдан не главному герою (альтер эго автора), а уже другому мальчику, Олежке, который главного героя «порядком раздражал», потому что «весь был какой-то… несуразный». Олежка – жаждет чуда, он пытается создавать иллюзии – показывает фокусы: «А потом… А потом я подавился остатками чая, потому что Олежка вдруг поднялся в воздух. Он взлетел совсем невысоко – сантиметров на десять, может, пятнадцать, – но я совершенно ясно видел, что его ноги оторвались от пола и что руками он ни за что не держится». Главный герой повести догадывается, что это всего лишь фокус, но свою привлекательность образ Олежки не теряет – даже несмотря на скептический взгляд приятеля. «А представь, – продолжал Олежка, – вдруг окажется, что тропинки, например, меняют своё направление по ночам. Я снова хмыкнул. – И, например, ночью, они ведут не туда, куда днём – Да уж. – Вот бы проверить – а вдруг?». Именно Олежка с его верой в чудо преображает мир, возвращая реальности цвет апельсина – цвет мечты детства: «Всё поле, трава, дорога, тропинки, холмы, мы с Олежкой – всё светилось оранжевым..». Да, жизнь стирает мечы, вводит человека в узкий круг обязанностей, и, если человек делает любое дело качественно, это, конечно, хорошо, кто спорит?
В русской литературе есть примеры вполне успешного сочетания карьеры чиновника и писательства, но всегда писатель, снимая служебный мундир, снимал и «служебное сознание», философски, а порой и сатирически поднимаясь над ним и открывая окно души для «снежной бури» чувств. Главное, чтобы живая душа не засохла, пересаженная из детства в этот безжалостный мир, в котором из конформизма отец, не жалея деда, разбирает его любимую печь – «гнездо» внуков («Гнездо», «Нева», 9, 2019), удачная карьера ставится выше студенческой дружбы («Степная, 1»), а художественная одарённость, всегда выпадающая из всех правил, кажется несуразностью («Обруч медный»). Клишированность социальных ролей «взрослого мира», казалось бы, лишает его красок детства, оставляя лишь одну – серую, но в «Бильярде» Иван, похожий внешне «на Чехова – каким его изображают на портретах в школьных учебниках – с той лишь разницей, что был мужчиной крупным, высоким и даже несколько грузным» (кстати, рост Чехова – 187 см), никогда не проигрывает, то ли с юмором, то ли серьёзно объясняя причину своих побед тем, что знает волшебное слово. А в рассказе «Спица» художница приоткрывает тайну серого цвета, нет, не в стиле популярного зарубежного романа, совсем другую: оказывается, серый цвет может служит лишь ширмой и таить «за собой вереницу образов»….

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.