НО ЖАЛЬ ТОГО ОГНЯ… (Памяти Лазаря Шерешевского)

№ 2008 / 13, 23.02.2015

Незадолго до кончины Афанасий Фет писал:

 

Не жизнь мне жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть. Но жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем

И в ночь идёт, и плачет, уходя.

 

Ушёл Лазарь Шерешевский. Пятого января, когда в канун Рождества Христова, поздравляла его с восемьдесят вторым днём рождения, без сокрушения сказал мне: «Я чувствую дыханье смерти». Через десять дней душа покинула его земную оболочку. И вот – некому позвонить, спросить: «Лазарь, ты знаешь такого писателя Шалом-Аш? А о герое его драмы «Саббатай-цеви»? А о…?» По-моему, Лазарь знал всё. Всегда ответ был скорым и обстоятельным. Неотложная энциклопедическая помощь…

Один из поздних своих поэтических сборников он назвал «Уходить налегке». Сам-то «налегке» и ушёл, «отмучился и отрадовался». Нам оставил мирозданье, просиявшее его огнём. Оно не только в сотворённых им стихах, в переводах кавказских и прибалтийских поэтов, в смешных и острых эпиграммах – в каждом из знавших Лазаря он стал частицей души.

В 54-м году мы уже были на пятом курсе Горьковского университета, когда на первом появился никогда не унывающий, ко всем доброжелательный студент, который только что вернулся «из мест, весьма отдалённых». Мы были на пять лет моложе его, носили розовые очки, 5 марта 53-го года рыдали на похоронах «отца родного», по случаю глубокого траура отменяли студенческие свадьбы… и совершенно не могли предположить, что именно этому событию мы обязаны знакомством с Лазарем Шерешевским, которое скоро перешло в родственную дружбу и длится вот уж шестое десятилетие.

Я не могу говорить о нём в прошедшем времени. Оно наступит, когда в прошедшем времени останусь и я. Мы, тогда неоперившиеся студенты, табунились вокруг этого живого, начитанного, фонтанирующего стихами человека. Он жил на чердаке старого деревянного дома вместе с замечательной женой своей Гелей. Печная труба, проходившая через чердак, была их «мебелью», их «камином», грела их и нас, ютившихся на краешке кровати и паре стульев-инвалидов. Это был наш «лицей», наше общество «Зелёная лампа», правда, без крамольных речей.

Лазарь читал поразительные для того, зажатого в тиски соцреализма времени стихи. От них пахло волей, морем, молодостью, жаждой жизни… В них пульсировало, билось – сотворение мира. Вот – крымский вид с горы Ай-Петри:

 

Не спеша поднималось над морем светило,

Как купальщик, оно из воды выходило…

 

Море – стихия стихов. В нём слышатся

 

Вдохновенный сонет Мицкевича,

Ямбов пушкинских мерный звон;

недавно отгремевшая канонада

севастопольских батарей…

 

Душой – к душе моря припадает поэт и вослед за Тютчевым повторяет:

 

Море спит, но в его бездушие

Не поверил я, как поэт.

 

И вдруг – после торжественной оды Крыму, Татрам, Праге – срыв в другие широты, другие интонации, другие волны…

 

Здесь волны, как будто бы горы живые,

И горы, как мёртвые волны вдали…

Как будто сменились навек часовые:

Одни зашагали, другие легли.

 

«Здесь» – это Обь, Обская губа, Канин нос. Салехард. Но не город, а ГУЛАГ, и Лазарь Шерешевский в нём – узник.

Его, сына расстрелянного «врага народа», арестовали на фронте за подложное антисталинское стихотворение, написанное доносчиком по сговору с особистом. И ещё – за якобы антисоветские разговоры с бойцами артиллерийского расчёта, вместе с Лазарем прикреплёнными к секретной установке «Катюша». Привезли в Москву: Бутырки, трибунал, приговор – 5 лет лагерей и поражение в правах. А было «военному преступнику» – восемнадцать мальчишеских лет. И на фронт он ушёл после девятого класса средней школы.

Первый сборник стихов Лазаря Шерешевского вышел в 1958 году в Горьковском издательстве. В 59-м, когда я приехала в Горький с Сахалина чтобы забрать сына, Лазарь подарил мне эту драгоценную тоненькую книжицу под названием «Дороги дальние». Надписал: «Дорогой Сах-Алинке, успешно начавшей свои «Дороги дальние» на память, ещё более долгую, чем дорога на Сахалин». За словом «успешно» скрывалась история моего отъезда, почти бегство от преследований нашей горьковской «лубянки», которая и сейчас, наверное, всё там же, на Воробьёвке.

Лазарь был единственным, кто пришёл проводить меня, находившуюся «под колпаком», к поезду Горький – Хабаровск, хотя и сам, не так давно вернувшийся из ГУЛАГа, несомненно, был в поле зрения «недрёманного ока». Единственный, кто не побоялся. Принёс двести рублей – свою студенческую стипендию – «лепту вдовицы». Помогал делом и словом в сложнейших виражах моей жизни, куда более долгой, чем «дорога на Сахалин». Ему ли не знать бесценность молчаливого товарищества, если рядом была его Геля. Она работала библиотекарем в Салехарде, где после лагеря отбывал ссылку чуть живой, с трудом воскресавший человек, «лагерная пыль», никто.

Брак члена партии с «врагом народа» не поощрили. Геля Михайловна поступилась и партией, и членским билетом, прекрасно понимая, что этот шаг мог для неё стать последним на свободе.

После смерти Сталина Шерешевские переехали в Горький, на тот незабвенный «рай на чердаке». В восьми поэтических сборниках Лазаря я нашла посвящение «Геле». Написанное в день их бракосочетания в Салехарде в 1952 году, оно кончалось двустишием:

Никто ни разу нам не крикнул: «Горько!» –

Нам горечи хватало без того…

Лазарь был скуп на посвящения, особенно не равнодушным к нему женщинам. Геля – исключение. Свидетельствую: он помнил о ней до смертного своего часа.

В первой книжке самый большой раздел: «За чертою Полярного круга». Сквозь кадильный дым, вынужденное славословие «творцов заполярных дорог», что трудятся «на переднем крае пятилетки», – на просвет, за фасадом «великих строек», просачивается, прорывается предсмертный стон тысяч безымянных безвинных новомучеников «страны Советов». Да, они строили дорогу – 501-й километр. Дорогу в никуда, ибо страна вечной мерзлоты не хотела, чтобы её «объезжали»: запредельный мороз корёжил рельсы, летом топь поглощала шпалы…

Одно из стихотворений тех лет начинается строфой:

Застлало Заполярье снежной мутью,

Метёт пурга, как новая метла,

Сдувая пешеходов с первопутья,

Как смахивают крошки со стола.

Последняя, третья, – вопль о спасательном круге. Не Полярном.

Чертою заколдованного круга

Не может быть для нас Полярный круг.

В 2003 году в сборнике «Уходить налегке» Лазарь Шерешевский воскресит его полный текст, хранившийся в подполье памяти с 1949 года.

Вот ещё строфа из него, следующая:

 

Нас как бы нет, – и всё же мы повсюду:

И в насыпях, и в рельсах, и в мостах.

Возносится строительное чудо

На поглощённых тундрою костях.

 

Поэт вышел на свободу раньше, чем его стихи.

Как-то в одном из давних разговоров, я сказала ему примерно эти же слова. Он усмехнулся, помолчав, ответил: «Из тюрьмы не выходят». Зная внешнюю жизнь Лазаря, поверить в это было невозможно. На нём не было печати «зэка». Разве что – болезни: «награды» за ад. Но и болел он – деликатно, стараясь не обременять собою других. «Скорая» – только когда уж совсем невмоготу. А ведь бессчётны были операции, и многие десятилетия не было «куда голову приклонить». Выручали друзья да длительные поездки в Горький к Галине Ивановне Щёлоковой, приятельнице ещё со студенческих времён.

Но вот листаю книги его стихов: близко отстоящие друг от друга вехи: 58-й, 66-й, 68-й, 94-й, 96-й, 2003-й… И понимаю: прав был Лазарь – из тюрьмы не выходят. Из сборника в сборник – преодоление изуверской пытки, безмолвное отчаянье. Страшнее всего – безнадёжность, «когда и позади всё пусто, | И ничего не видно впереди». Тогда можно переступить грань, за которой кончается человек.

 

От всех моих бесчисленных желаний

Осталось два: наесться и поспать.

 

За этой роковой гранью «кто за окорок, кто за окурок | Продал душу свою человек». Слава Богу, с Лазарем так не случилось. Защитная форма его одежды – стихи. Ему, как космосу, изначально было суждено и даровано – СЛОВО. Это и называется – «поэт от Бога». С тех пор, как только осознал себя.

Первые, ранние чувства – любовь и ревность, ещё ни к кому, ещё репетиция взрослой жизни. – 1939 год.

В сороковом ему – четырнадцать.– «Небольшая в пути остановка», чтобы подвести первые итоги перед «контролёром-народом». Иначе нельзя – ведь предстоит рваться «вперёд рифмохвостой ракетой». Так готовил себя разделить судьбу страны:

Мы на восток ушли из дома,

Мы с запада придём домой!

Эти строки надиктовал 41-й год, война. Из «эшелона эвакуации» – Сталинград. Я была там в 46-м. Каркасы убитых домов, ни одного целого, только «дом лейтенанта Павлова». Подняла камень – «на память».

Полувековая память обернётся пронзительным стихом Лазаря. Он писал его в своем сердце в деревне Кубаево, где стояла их часть.

 

Через сотни долгих лет найдут геологи,

Раскопав останки наших дней,

У Днепра, у Дона и у Волги

Множество невиданных камней.

Станут вглядываться – и не будет вериться,

Что вот это каменное тело –

Это человеческое сердце,

Что от горя так окаменело.

 

43-й и 44-й. Обратный адрес стихов-посланий – ещё полевая почта 07109, потом – госпиталь. И в том же сорок четвёртом: «подвал контрразведки». Резко меняется адрес, круто меняется жизнь. В Бутырской тюрьме он чувствует себя «одиноким вагоном», «в тупик заведённым судьбою упрямой». Острая боль бесполезности, нелепо оборвавшейся жизни. Предстоит лишь «ржаветь в окружении лома и хлама». И пошло-поехало: пересыльная тюрьма, лагерь, лагерь, лагерь… И – стихи, стихи, стихи… Полное собрание лагерных сочинений. Он хранил их в душе – там, где они родились, и в уникальных кладовых своей памяти. Все те годы – наедине с ними: ведь кому-то показать, прочитать, написать – значило, может быть, намотать новый срок.

Стихи тоже были узниками. Похожими на прекрасных птиц, заключённых в клетку смрадных бараков. Поразительно их совершенство, словно нечеловеческие, заполярно-лагерные зоны были для Лазаря Шерешевского бархатной «Болдинской осенью». В стихотворении «Археология» сошлись несопоставимости: образ растоптанного человека и образ высокого Слова, ни на мгновение не унизившегося до жаргона.

 

Отыскивать, откапывать бараки,

Обрывки проволоки, нар обломки

Берутся те, что нам в тоске и мраке

Мерещились, как дальние потомки.

 

Над тундрой снеговые ураганы

Проносятся тревожно и зловеще,

И как сокровища на дне кургана,

Находят мною брошенные вещи.

 

Вот ложка, вот клочки печальных писем,

Процеженных цензурою казённой, –

Беззвучный вопль, взметённый к звёздным высям,

И потолком барака отражённый.

 

Прожжённая на телогрейке дырка

Палёной ватой до сих пор дымится,

С фамилией моей на нарах бирка –

Как клинописи древняя таблица.

 

Всё в мерзлоте пласты времён хранили,

Как под застывшей лавой и песками.

Я словно роюсь в собственной могиле

Дрожащими и дряблыми руками.

 

Он не пытался выжить в одиночку. Там, в ГУЛАГе, были «мы», что вместе шли в смертельной спайке. Неизбывна скорбь стихов, посвящённых «им».

 

Я посвящаю памяти друзей

Ушедших – вздыбленные болью строки…

 

Лазарь был надёжным, верным товарищем. Когда умер поэт Николай Глазков, с которым он дружил ещё с Нижегородских времён, тяжело заболела его вдова Расина. Литфондовская больница стала для Лазаря местом чуть не ежедневных посещений.

Из хирургического отделения курсировал в терапию, где лечился тогда Булат Шалвович Окуджава. С Кавказом у Лазаря Вениаминовича были особенные, кунакские, отношения. Его знали все кавказские писатели, и многие, очень многие доверяли ему подстрочники своих стихотворений для перевода на русский язык.

На трёхтомном собрании сочинений великого поэта Кайсына Кулиева один из переводчиков Лазарь Шерешевский оставил нам с мужем дарственную надпись: «Дорогим Алёше и Алине – эти книги, которые писались и составлялись в вашем доме и с вашей помощью. 19 июля 1988 год».

Да, я помню, как это было. Лазарь в эти годы жил у нас, и дом наш в спальном районе Москвы стал вдвойне, по-кавказски гостеприимен. Звучала орлиная горская речь, беседы за полночь были полны изысканной восточной мудрости. Открытый, радушный балкарец Магомет Мокаев, будучи уж не в юных летах, всё никак не мог выбрать себе жену. «Берегите мужа, Алина: женщина без мужа всё равно что тень без дерева». В родном его Нальчике древний совет кому-то пришёлся ко двору: мы с Лазарем послали ему поздравления, потом с первым, потом со вторым сыном…

Три года назад в «Литературном альманахе», который издаёт концерн «Литрос», появилась новая поэма Магомета Мокаева «Ожидание», конечно, в переводе Лазаря Шерешевского и с его предисловием. Он писал об особенностях поэтического строя поэта, внутренней страстности, «скрытой под внешней строгой формой, ярким национальным колоритом, выраженным не в изобилии бытовых примет, а в самом характере мышления».

И вот недавно, приехав в очередной раз из своей уездной Ветлуги в Москву и, как всегда, прежде всего позвонив Лазарю, мы узнали тяжкую весть: умер Магомет Мокаев, умер в Москве, в онкологическом центре. Но пока шли обследования и трудные переговоры: положить – не положить, Магомет, приехавший на лечение с женой, жил в однокомнатной, тесной квартирёшке у Лазаря. А как же иначе! Причастность поэта-переводчика к стихам другого – иноязычного поэта рождала чувство родственного братства и вдохновенье, как бы удвоенное творческой энергией обоих.

В зиму 85-го балкарский – всемирный – поэт Кайсын Шуваевич Кулиев лечился, а вернее сказать, умирал в Кремлёвской больнице в Москве. В войну, высаживаясь с десантом на Крымском перешейке, повредил кость ноги. Через много лет война отозвалась метастазами, незаглушимой, непереносимой болью. Тогда, в больничной палате, ещё были силы мыслить стихами, слушать любимого Шопена… Больной поэт дал Лазарю рукописную «Зимнюю тетрадь» с подстрочником стихов. Ночами Лазарь вынашивал, выхаживал дивный строй строк, окрыляясь трепетным теплом и светом сопредельного вдохновенья. Наша «помощь», о которой Лазарь упоминал в посвящении к трёхтомнику Кулиева, выражалась в том, что мы были первослушателями блистательных переводов. Тогда дом полнился музыкой светлой печали; за строками тихо, прощально звучал Шопен; где-то в горах, в Чегеме, на родине Кайсына, падал снег…

 

…А пианист играл Шопена,

Переходя от темы к теме.

Клубился снег, белей, чем пена,

Студёным вечером в Чегеме.

 

…Любовь и боль в его напеве

Слились, как мысль и звук в поэме!

Белели крыши и деревья,

Струился снегопад в Чегеме.

 

…Сидела ты, как в ореоле,

В мерцанье свеч над зимней темью, –

И что любовь сильнее боли,

Я вновь уверовал в Чегеме.

 

Когда болезнь Кайсына Шуваевича обрела необратимые формы, Элизат увезла мужа в Нальчик. Уезжая, позвонил по телефону, сказал: «Еду умирать». Как остро, как горько все мы, и прежде всех Лазарь, переживали его смерть. Ведь почва их многолетней дружбы была не только в равноденствии талантов, но и в трагической общности судеб.

Кайсын Кулиев, вернувшись с фронта, не застал своего народа на родине, на Кавказе – по приказу Сталина, всех, от мала до велика, выселили на окраины среднеазиатских республик. Герою войны, поэту, уже стяжавшему известность, по ходатайству Союза писателей власти разрешили Кулиеву жить в Нальчике. Он отказался, уехал в те края, куда были сосланы его земляки, разделил их ссылку. Так судьба сделала побратимами Кайсына Кулиева и ссыльного Лазаря Шерешевского. Будто реквием о всех ушедших и тех, любимых, кому предстоит уйти, звучит «сонатой си-бемоль-минор» Шопена написанное болью и горем об утратах стихотворение Лазаря «Желание».

 

Как будто можно вопреки судьбе

Их оживить в стихах или картинах, –

Неповторимых и невозвратимых

И не слыхавших плачей по себе!

 

Сейчас они, наверное, встретились; наверное, вместе – Лазарь и Геля, Магомет, Кайсын, протоиерей Борис Николаев: некрещёные, мусульмане, православные…

Как утверждал один мудрый священник, «нет перегородок до неба: ни конфессиональных, ни национальных – никаких». Отец Борис говорил это в нашем доме Лазарю, с которым, обнявшись, певал лагерные песни, так как тоже отбыл свой срок по статье: священнослужитель – значит, враг народа. Крестил Лазаря в православную веру другой священник из Пскова – отец Владимир Попов, любивший и знавший его поэзию.

В Любятовском доме отца Владимира – полная библиотечка сочинений поэта Шерешевского. Знаю, что, получив сборник «Неглубокий старик», он звонил Лазарю в его квартирку на Авиационной, делился своими читательскими восторгами. Он и отпевал его заочно, и приуготовил место для захоронения праха Лазаря Вениаминовича на древнем любятовском кладбище, возле старинного Никольского храма.

Вечная память новомученику Российскому, большому поэту и доброму человеку Лазарю Шерешевскому.

 

Алина ЧАДАЕВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.