СОВЕТСКОЕ РУКОВОДСТВО ПРЕДСТАВЛЯЛО ЕЩЁ ТОТ ГАДЮШНИК

№ 2015 / 1, 16.01.2015, автор: Нина МОЛЕВА

Изучая историю литературной борьбы в России в 50–80-е годы прошлого столетия и пытаясь выяснить роль власти в литературной жизни советского времени, я долго не мог понять фигуру одного из главных партийных идеологов Михаила Суслова. По одной версии, он был противником свободомыслия и поломал судьбы многих талантливых художников.

По другой версии, лучше его никто в советском руководстве не разбирался в литературе и искусстве, и он, наоборот, всю жизнь радел за творцов.

А где истина?

В поисках ответа я в самый канун 2015 года обратился к Нине Молевой.

Она – крупнейший искусствовед, историк, писатель. И что не менее важно – это ведь на её глазах в декабре 1962 года тогдашний советский лидер Никита Хрущёв обрушился в Манеже на цвет и гордость советского послевоенного авангарда.

---

 

– Нина Михайловна, так кто же спровоцировал 1 декабря 1962 года разгром выставки в Манеже московских художников: спецслужбы, мечтавший стать главным идеологом страны Леонид Ильичёв или Михаил Суслов, которого за глаза многие называли тайным кардиналом советской политики?

– Конечно, Суслов. Это была та ещё змея.

– Вы лично его знали?

– Мои близкие очень часто пересекались с Сусловым. Да и я одно время с ним общалась.

Началось всё, видимо, в тридцать девятом году. Муж моей сестры – Марии Владимировны Демидовой – Александр Меркулов одно время был на юге страны большим партийным начальником. У него была открытая форма туберкулёза. И однажды горловое кровотечение не позволило ему выехать в Москву на какое-то важное совещание. Вместо него в столицу отправился Суслов. С собой он увёз списки на четыреста человек, которые подозревались в неблагонадёжности. После этого Суслов получил повышение и стал первым секретарём Орджоникидзевского крайкома ВКП(б). А тех четыреста человек обвинили во вредительстве и расстреляли.

Уже в 1950 году с Сусловым пересеклись мои пути. Я, ещё когда училась в аспирантуре Московского университета, написала вместе с моим мужем Элием Белютиным статью о большом мастере исторической и портретной живописи Павле Чистякове и принесла её в редакцию газеты «Культура и жизнь». Ответственным секретарём в этом издании был тогда Валерий Косолапов. Он одиннадцать раз заставлял меня статью переделывать. А на двенадцатый раз услышала, что по решению ЦК я утверждена консультантом Агитпропа по искусству. Ну, а Агитпроп ЦК, как известно, ещё с 1947 года входил в сферу внимания и ответственности Суслова.

– Вами руководил лично Суслов?

– Нет. Сначала я подчинялась Косолапову и Ильичёву. Одно время моим начальником был Воронцов.

– Постойте, какой Воронцов? Тот, который, готовя одно из собраний сочинений Маяковского, снял из всех стихотворений классика посвящения Лиле Брик?

– Я, когда работала под началом Воронцова, об отношении своего руководителя к Маяковскому ничего не знала. Было известно лишь то, что он входил в ближайшее окружение Суслова. Помню, у нас только что вышел первый том всеобщей истории искусств Михаила Алпатова и тут же в ЦК поступил донос. Жалобу написали два аспиранта МГУ – Дмитрий Сарабьянов и Александр Каменский. Мне поручили дать заключение. Но я посчитала себя не вправе вмешиваться в сложившуюся ситуацию, потому что сама недавно окончила аспирантуру МГУ и долго варилась в этой каше. Я пошла к Воронцову: мол, так и так, я до сих пор тесно связана с МГУ и вряд ли смогу проявить объективность. Воронцов ответил очень резко: спасибо за предупреждение, но ваше прошлое нас не волнует, нас интересует, сколько в жалобе аспирантов правды. Я кривить душой не стала: да, у Алпатова есть некоторые неточности, но это же первая в Советском Союзе всеобщая история искусства, написанная к тому же во время войны, поэтому такой труд, безусловно, надо поддержать, а все замечания учесть при переиздании. Когда я высказалась, Воронцов даже не улыбнулся, а рассмеялся, а потом сказал, что пойдёт посоветуется. Я тогда ещё не знала, что советовался Воронцов, как правило, только с одним человеком – с Сусловым. Он мог зайти к нему в кабинет практически в любое время. Мне секретарша в приёмной – её звали Валентина – сама потом не раз говорила, что Суслов только Воронцова всегда принимал незамедлительно. Другие иногда достаточно долго ждали.

Об интересе же Воронцова к Маяковскому я узнала намного позже. Но тут Америки он мне не открыл. Дело в том, что ещё до войны я занималась в студии художественного слова, где познакомилась с племянником Лили Брик. Племянник был очень болтлив. Он не скрывал, что Лиля и Осип Брики имели определённые задания от спецслужб. Так что многие вещи я хорошо знала ещё до Воронцова.

Кстати, когда Воронцов снял из стихов Маяковского посвящения Брик, разгорелся грандиозный скандал, в чём более других преуспел Константин Симонов. Дело дошло до Брежнева. А Суслов тогда считался вторым человеком в партии. Лично ему, естественно, ничего не угрожало. Тем не менее он решил подстраховаться и Воронцова из аппарата ЦК удалил. Я потом иногда пересекалась с Воронцовым. Он был растерян. Воронцов не думал, что его так легко сдадут. Утешение он находил в давнем своём увлечении – сборе афоризмов. А когда-то его считали грозой партаппарата.

– В ЦК, в частности в Агитпропе, работали достойные люди или одни карьеристы? Кого было больше: умниц или тупиц?

 

 

– Всех хватало. Из-за этого мне нередко приходилось лавировать. Ведь далеко не все хотели брать на себя ответственность. Многие дорожили своим местом и поэтому очень боялись ошибиться и вылететь из ЦК.

Помнится, однажды в ЦК пришла жалоба на театр имени Ермоловой. Мол, театр поставил спектакль о Пушкине, доверив главную роль еврею. Как же так?! Это оскорбление русского гения. В Агитпропе по этому поводу даже создали целую комиссию.

Что делать? Я предложила всей комиссией отправиться на спектакль. Театр был в панике. Режиссёр не уставал пить валерьянку, актёры нервничали. После первого акта завсектором прессы ЦК Борис Кушелев поинтересовался: долго ли эта лабуда будет продолжаться. Ещё три действия. «Обалдеть! – воскликнул Кушелев. – На что тратим время». Я, с одной стороны, поддакнула ему, а с другой – развела его на мелочах. Когда занавес опустился, я заметила: по-моему, получился рядовой спектакль с добросовестными артистами. Но Кушелев не унимался: что ответить автору жалобы. Я посоветовала написать: «Мы слишком уважаем Пушкина, поэтому к любому исполнению роли поэта подходим с завышенными требованиями». И все остались довольны.

– У вас были в ЦК учителя или до всего вы доходили самостоятельно?

– В качестве учителя я бы назвала, пожалуй, только одного человека: Дмитрия Алексеевича Поликарпова.

– Но в мемуарах многих писателей Поликарпов представлен чуть ли не как главный душегуб нашей литературы. Так, критик Анатолий Тарасенков прямо обвинял его в гонениях на журнал «Знамя» и на Веру Панову. Поликарпов вызывал ненависть у Ольги Берггольц. Крайне нелестно отзывался о нём и Александр Борщаговский.

– Поликарпов был по-своему трагической фигурой. Я ведь не назвала его ангелом. Он за свою жизнь, похоже, много чего понатворил. Но, мне кажется, за какие-то поступки он потом раскаивался.

Я проработала с Поликарповым семь лет и видела его разным. На моих глазах он не раз порывался людям помочь. Ему говорили: то нельзя, это невозможно. А Поликарпов не унимался. Он считал, что в любой ситуации даже при имеющихся несовершенных законах при желании можно найти выход. Знаете, какая у него была любимая поговорка? Закон, что телеграфный столб, перепрыгнуть нельзя, но обойти можно. И эти слова часто повторял не какой-то беспартийный обыватель, а заведующий отделом культуры ЦК КПСС.

– Говорили, что Поликарпов – человек Суслова.

– Мне так не казалось.

– Лично вы Суслова по вопросам искусства часто консультировали?

– Я проработала в аппарате ЦК партии больше десяти лет. И за всё это время Суслов вызывал меня к себе всего два раза.

Первый раз вызов случился весной 1961 года. Тогда было много споров о том, как реформировать Академию художников. Многие мои коллеги из отдела культуры ЦК предлагали осчастливить членов Академии солидными зарплатами. Мол, прикормленные художники, ежемесячно получая большие деньги, не посмеют отступить от неписанных правил, пойти против власти и нарисовать что-то не так. А я доказывала обратное – денег платить за звание нельзя, ссылаясь на опыт Американской академии. Но Суслову первая точка зрения оказалась ближе. Затем Суслов хотел узнать моё мнение о том, как можно влиять на сознание художника. Я тогда особо обратила его внимание на такое обстоятельство, что любое насильственное внедрение идей уничтожает сам процесс творчества. Но ему и это моё замечание не понравилось. Позже мне передали слова Суслова: мол, Молева очень умная женщина, но я её терпеть не могу. Воронцов, правда, потом попытался смягчить слова своего шефа. Он сказал, что Суслову очень важно мнение Молевой, но это не значит, что надо во всём к ней прислушиваться.

Кстати, в какой-то момент мы с Сусловым даже чуть не породнились. Он хотел за моего двоюродного племянника – сына начальника охраны здания ЦК на Старой площади Сергея Сергеевича Грибанова, которого очень ценил Хрущёв, выдать свою дочь.

– Если верить мемуарам политических деятелей и книгам некоторых историков, Суслова в 1961 году очень сильно потеснил Ильичёв, и он уже не так мощно влиял на вопросы идеологии.

– Действительно, Ильичёв одно время очень мечтал стать главным идеологом. Он умел налету схватывать желания начальства. Я ведь его неплохо знала. Впервые судьба меня с ним столкнула ещё в 1950 году. Ильичёв тогда был главным редактором газеты «Правда». Я видела, как он пытался всех опередить. Вот только один пример, случившийся ещё до моего прихода в ЦК. Кто-то предложил выдвинуть на Сталинскую премию роман Михаила Бубеннова «Белая берёза». Но верхушка Союза писателей выступила против. Мотив был один: Бубеннов не состоял в партии. Эта история дошла до Сталина. Вождь, как говорили, заступился за писателя. Якобы он сказал, что нам нужны таланты, а не носители партбилета. Так вот первым подхватил эту идею как раз Ильичёв. Я уже потом узнала, что это ведь он инициировал моё назначение в аппарат Агитпропа ЦК. Его предупреждали, что я беспартийная. А он в ответ повторил слова Сталина и потом никогда не настаивал на том, чтобы я вступила в партию.

Ильичёв хорошо знал расстановку сил на самом верху. Он видел, как Сталин ценил, к примеру, Косыгина. Похоже, Сталин в конце своей жизни собирался доверить Косыгину руководство всей экономикой. Поэтому Ильичёв не пропускал ни одного слова, произнесённого Косыгиным. А Косыгин однажды дал понять, что неплохо бы ослабить идеологический пресс. И Ильичёв, решив, что это очень понравится Сталину, тоже поспешил подхватить эту идею. Он вообще очень часто покупался на разного рода новации. Но это не было идейными убеждениями. Было лишь желание вырваться вперёд, обойти своих конкурентов.

Ещё один фактор. Ильичёв умел производить впечатление. В отличие от других руководителей он мог прекрасно выступать без бумажек. Людям это нравилось.

Видимо, всё это в какой-то момент впечатлило и Хрущёва. Он действительно после двадцать второго съезда решил потеснить Суслова и отобрал у того ряд полномочий, лишив прежде всего контроля за подготовкой для него докладов и речей, и начал продвигать Ильичёва. Но Суслов всех переиграл.

– Каким образом?

– Осенью 1962 года у Хрущёва появилась идея создать новую Идеологическую комиссию, во главе которой поставить Ильичёва. Ильичёву показалось, что он теперь стал и Царём, и Богом. Он думал, что больше в эту сферу влезать никто не будет. Мол, он отныне самый главный. На этом и сыграл Суслов. Он знал, что Хрущёв любил лишь одного себя и терпеть не мог, если кто-то пытался в чём-то его переплюнуть. И Суслов методично начал внушать Хрущёву мысль о том, что Идеологическая комиссия превращается в новый центр власти и оттесняет Хрущёва от принятия важных решений. А Хрущёв ни с кем делиться властью не собирался. Он хотел оставаться единоличным хозяином. Поэтому к Ильичёву у Хрущёва очень быстро возникли вопросы. Он перестал внушать ему полное доверие.

Когда Ильичёв понял, что оказался в глупом положении, было уже поздно. У него осталось не так много шансов уцелеть во власти. Поэтому он ту же кинулся за поддержкой к Суслову и дал тому понять, что больше перечить не будет. По сути, Ильичёв превратился в верного пса Суслова.

– Подождите. Ведь начиная с конца 1962 года и почти до самой отставки Хрущёва на всех крупных мероприятиях идеологического характера главную скрипку продолжал играть не Суслов, а Ильичёв. И доклад на пленуме ЦК по идеологии летом 1963 года делал не Суслов, а Ильичёв.

– Ну и что из этого. Суслов не был в отличие от Ильичёва примитивным человеком. Когда Хрущёв подвинул его в сторону, он правильно понял, что сам отчасти был виноват. В какой-то момент Суслова оказалось слишком много. Это стало Хрущёва раздражать и даже злить. Поэтому Суслов на какое-то время решил уйти в тень. При этом Ильичёв без его ведома не мог и шага сделать.

Вы говорите о докладе на пленуме. Можно подумать, что он сначала до конца был написан именно Ильичёвым и содержал какие-то сногсшибательные новации. Доклад готовили десятки людей из идеологических отделов ЦК, а также из других структур. Потом его читали и перечитывали все члены Президиума ЦК и каждый вносил свои поправки. Так что этот доклад – плод коллективного творчества. Ильичёв только озвучил его.

– Возвращусь к выставке московских художников в Манеже, которая состоялась в самом конце 1962 года. Вы уверены, что погромную речь Хрущёва во время осмотра картин молодых авангардистов спровоцировал Суслов, а не Ильичёв?

– Уверена. Всё срежиссировал Суслов. Ильичёв был всего лишь послушным исполнителем.

Я больше вам скажу: Ильичёв в скандале тогда никак не был заинтересован. Его сын Валентин в это же время учился живописи у моего мужа Элия Белютина. Он любил авангард и, кстати, неплохо рисовал. На Манеже были выставлены и его работы.

Дальше. Работы авангардистов на выставку отбирались при участии министра культуры Екатерины Фурцевой и заведующего отделом культуры ЦК партии Дмитрия Поликарпова. Понятно, что они всё заранее согласовали с Ильичёвым.

После этого скажите: зачем Ильичёву было подставлять и себя, и своего сына? Он ведь не производил впечатление сумасшедшего человека.

– Ваша версия: почему Ильичёв во время осмотра выставки Хрущёвым поддержал бранную речь вождя?

– У него не было иного выбора. Он боялся Суслова. Всё подстроил Суслов.

– А Суслову зачем это надо было?

– Когда Хрущёв начал затирать Суслова и выдвинул в фавориты Ильичёва, кое-кто в партаппарате (и не только там) решил, что время Суслова закончилось. И Суслов стал думать, как всем показать, что от него слишком рано захотели отказаться. Так появилась идея устроить показательную порку. Аппарат должен был воочию увидеть, кто имел реальные рычаги управления.

Я присутствовала на этой экзекуции и всё видела своими глазами. Хрущёвым манипулировали два человека: Суслов и Шелепин. Один постоянно Хрущёву что-то нашёптывал, другой разыгрывал из себя рубаху-парня. А Ильичёв вынужден был метаться, чтобы всем угодить.

– По идее после погромной речи Хрущёва в Манеже должно было полететь немало голов…

– Я сама так думала. Выставку одобрил мой непосредственный начальник Поликарпов. Он был опытным аппаратчиком и, перед тем как что-то разрешить, наверняка советовался с руководством. Что же произошло? Утром следующего дня я первым делом пошла к Поликарпову. Но он при встрече лишь развёл руками. Ему самому ещё ничего не было ясно.

Всё разъяснилось через несколько дней. Суслов хотел показать, кто главный в идеологии. Оргвыводы и смена кадров в его планы тогда не входили. Он добился главного: перепугал насмерть Ильичёва.

Кстати, через две недели после скандала советское руководство организовало на Ленинских горах приём творческой интеллигенции. Я ещё не отошла от всего случившегося. И вдруг ко мне подошёл Хрущёв и, видимо, чтобы как-то поддержать, виновато бросил мне, почему я не сказала ему, что Белютин – мой муж.

 

 

– А вы до этого сами часто общались с Хрущёвым?

– Хрущёв помнил меня ещё пятилетней девочкой. Когда он в 30-е годы возглавлял Московский горком партии, мой отец был главным энергетиком столицы и они часто по работе пересекались, больше того, Хрущёв периодически тогда заходит к нам домой.

– А как изменился после всего случившегося Ильичёв?

– А как трусы в такой ситуации меняются? С одной стороны, он через каждые две фразы повторял: «Как сказал Михаил Андреевич». Его угодничеству перед Сусловым не было предела. С другой – всем окружающим стал ещё больше хамить. Потом Ильичёв решил отыграться на простом народе. Он не посмел тронуть Фурцеву или Поликарпова, но сильно навредил студентам и учителям, которые посмели поддержать подвергшихся в Манеже остракизму художников.

– Каким образом?

– Когда в ЦК хлынул вал писем из университетов и провинциальных школ в защиту оскорблённых Хрущёвым художников, Шелепин и Семичастный предложили ко всем подписантам применить печально знаменитую 58-ю статью. Поскольку за идеологию формально продолжал отвечать Ильичёв, он мог бы одёрнуть Шелепина. Но побоялся. И сколько людей потом за поддержку художников выгнали с работы с волчьим билетом. За одно это Ильичёву нет прощения.

– Как сложилась ваша судьба после скандала с выставкой в Манеже?

– Я написала заявление об уходе из ЦК и осталась читать лекции на Высших литературных курсах. Правда, через год поэт Валентин Португалов, отсидевший по наветам почти два десятилетия на Колыме, испугался упрёков в поддержке носителей якобы формального искусства и подвёл меня под сокращение.

– Вам и мужу предлагали после случившегося в Манеже в 1962 году скандала какие-либо компромиссы?

– Сначала были намёки. Буквально через три недели после скандала в Манеже Ильичёв позвал группу художников на заседание Идеологической комиссии. Он дал понять, что Белютин и Эрнст Неизвестный – не пропащие люди и ещё встанут на правильный путь. Неизвестный на это клюнул. Он поспешил покаяться, и ему потом ни в чём не было отказа. А Белютин наживку не проглотил. Он был человеком принципов и убеждениями не торговал. Ильичёву это, конечно, не понравилось.

Позже Белютину не раз предлагали заключить эксклюзивные сделки с иностранными коллекционерами, обещая большие деньги и популярность на Западе в обмен на лояльность нашим властям.

– Разве такие сделки были возможны? А как же законы?

– Бросьте вы. А кто закрыл на всё глаза, когда Глезер вывозил из Советского Союза уникальную коллекцию живописи? Значит, власть в этом была напрямую заинтересована.

А что, вы разве не знаете, как устраивались дела «лианозовцев» или некоторых других художников якобы с «левыми» взглядами?! Организовывались целые спектакли. Сколько шума было в своё время поднято вокруг так называемой бульдозерной выставки! А что произошло тогда в реальности? Мне всё во всех деталях как-то рассказал Владимир Александрович Набатчиков. Он был инструктором горкома партии и курировал московских художников. Это ему начальство приказало найти бульдозер. Потом возникли проблемы с водителем. В итоге за бульдозер усадили личного шофёра какого-то партийного функционера. Тот привык управлять лишь «Волгой». Дёргать за рычаги бульдозера ему было несподручно. Поэтому всё получилось неуклюже. Но что интересно: бульдозер уничтожал не все подвернувшиеся картины подряд, а выборочно. Все попавшие под нож машины холсты были заранее отобраны партаппаратом и согласованы с Рабиным. Никакой импровизации не было. Зато сколько потом возникло шума. А всё ради чего? В разы повысить стоимость картин нужных художников. Плюс создать отдельным людям определённую репутацию. Во всём был политический расчёт. Кстати, как и в истории с выставкой в Манеже в 1962 году, здесь тоже из партийных бонз никто не пострадал. Если кому и досталось, то стрелочникам. Тот же Набатчиков вскоре получил на Пречистенке прямо напротив Академии художеств прекрасные пятикомнатные хоромы, в которых красовались многие картины художников с левыми взглядами. Позже его назначили директором Музея Востока. Но совесть была нечиста. И человек в конце концов спился.

– Я слышал о том, что ни вас, ни вашего мужа не тронули после скандальной выставки в Манеже только потому, что за вас вступились два влиятельных члена из советского руководства – Полянский и Кириленко. Якобы Суслов не посмел полностью игнорировать их позицию.

– Это сильное преувеличение. Я действительно знала и Кириленко, и Полянского. Но как? С Кириленко меня познакомил помощник Суслова – Воронцов. Дело было так. У нас хотели построить новый музей Ленина. Но место было выбрано очень неудобное. Музей должен был появиться между новым корпусом Ленинской библиотеки и старым зданием Московского университета. Ради этого собирались снести даже музей Калинина, стоявший напротив Боровицких ворот Кремля. Я считала, что планируется преступление против Москвы, и написала большое письмо в ЦК со своими возражениями. Это письмо я отдала Воронцову, а он передал его Кириленко, которого только-только с Урала перевели в Москву и назначили первым заместителем председателя Бюро ЦК КПСС по РСФСР.

Кириленко запомнился мне как честный и очень откровенный человек. Я убедилась в том, что если ему представить убедительные доказательства, он мог изменить уже принятые постановления. Вы знаете, почему он потом ушёл из ЦК, хотя мог ходить в секретарях до смерти?

– Ходили слухи, якобы его подвёл сын, участвовавший в дорогой охоте на юге Африки. И это сафари сына боком вышло его отцу. Потом говорили, что он будто бы в начале 80-х годов впал в старческий маразм.

– Всё это ерунда. Дочь Кириленко одно время была связана с иностранцем (речь шла о замужестве), и Кириленко решил, что после этого оставаться в ЦК ему нельзя.

– Но многие считали Кириленко малообразованным человеком и полным невеждой.

– Невеждам историческая Москва была не нужна. А Кириленко ценил наше прошлое.

– А с Полянским как вы познакомились?

– Он сам позвонил мне через пару месяцев после выставки в Манеже и пригласил к себе в Кремль. Его заинтересовала моя книга о новой реальности, особенно те моменты, в которых я рассуждала о формировании креативной человеческой личности. Он попросил содержание книги изложить в краткой, но более доходчивой форме. Я говорила минут сорок. Внимательно выслушав меня, Полянский спросил: значит ли, что даже комбайнёр, поднявшись в кабину, может по-иному взглянуть на свою работу? Я уточнила: не взглянуть, а почувствовать свои возможности и более полно раскрыть свой творческий потенциал. Полянский мечтательно добавил, что у человека появится серьёзный шанс увеличить выработку и соответственно зарплату. Но я заметила: во время творческого процесса мысль о деньгах не главная, финансовые вопросы выходят на первый план уже позже.

После этого было много и других встреч с Полянским, в том числе и у меня дома. Я видела, как человек болеет за страну. Ему ведь не раз навязывали западные образцы техники. А он не хотел закупать чужую технику. Полянский считал, что в первую очередь надо развивать собственную промышленность и вместо закупки импортных комбайнов предлагал все соки выжать из наших инженеров с тем, чтобы те сконструировали лучшие машины.

Полянский вообще был большим умницей. Вот кто действительно отстаивал в Политбюро интересы русской партии. Но не в духе Викулова и журнала «Наш современник».

– Но если Полянский был большим умницей, почему он тогда поддержал роман Ивана Шевцова «Тля», который с художественной точки зрения не выдерживал никакой критики?

– Все совершали ошибки. Идеальных людей никогда не было и вряд ли будут. Полянский как-то и у меня поинтересовался, что я думаю о романе «Тля». Я юлить не стала, сказала, что это – не литература. Полянскому мой отзыв не понравился, но своё мнение он навязывать не стал, тут же переведя нашу беседу на другую тему.

В другой раз Полянский завёл разговор о журнале «Москва». Он искренне считал, что главный редактор этого издания Евгений Поповкин свернул куда-то не туда и допустил перекосы в освещении прошлого и перспектив столицы. У него появилась идея убрать Поповкина.

– У Полянского или Шевцова? Ведь Шевцов несколько лет ходил в первых заместителях Поповкина, но потом он не сошёлся с Поповкиным во взглядах на журнал и вынужден был уволиться. Не хотел ли Шевцов руками Полянского свести с Поповкиным личные счёты?

– Возможно. Во всяком случае Полянский хотел не просто услышать моё мнение о журнале. Он ждал от меня соответствующего письменного заключения. Мне тоже не всё в журнале нравилось. Но я считала, что «Москва» – одно из немногих изданий, которое хоть как-то боролось за московские памятники, набивая себе тысячу шишек. И в этом плане очень ценила усилия Веры Шапошниковой. Поэтому я отказалась писать справку с предложением об отставке Поповкина и убедила Полянского в том, что противников нормального развития столицы следует искать в других местах.

– Почему после отставки Хрущёва Ильичёв не усидел в ЦК и был сослан в министерство иностранных дел? Вы же сами говорили, что после скандала в Манеже в 1962 году Ильичёв больше не перечил Суслову, а напротив, стремился всячески ему угодить.

– Это классика. Единожды предавшему веры быть не может. Только поэтому Суслов при первой возможности убрал Ильичёва из ЦК, заменив его Демичевым.

– Это было лучше?

– Хрен не слаще редьки. Я встречалась с Демичевым. Поначалу я не могла его понять. Он всячески показывал, как ценит своего собеседника. Но в словах был очень аккуратен. Такое впечатление, что Демичев страшно боялся проронить неосторожную фразу или допустить какую-либо ошибку. А потом я поняла, что это – обычный пустозвон. Он вечно устраивал какие-то свои мелкие делишки, то дочь пытался определить в Большой театр, то других родственников продвигал. А исторические памятники его абсолютно не трогали. Он хотел быть царедворцем, но абсолютно не имел харизмы.

– Вы не раз говорили, что Суслов был очень мстительным человеком. Но смотрите, в 1974 году ваш муж Элий Белютин организовал письмо с требованием об отставке Суслова. Его же за это могли очень даже жестоко наказать. А всё обошлось.

– Это не так. Да, Белютина никто не арестовал и никуда не сослал. Ему отомстили иным способом. Сначала кто-то дал команду сжечь первую мастерскую Белютина в Малаховке. Потом неожиданно разгромили нашу обычную с мужем дачу в Абрамцеве. Затем был учинён погром в московской мастерской Белютина на Патриарших прудах.

– Но, может, это было дело рук хулиганов? Суслов-то при чём?

– Я проработала в ЦК больше десяти лет и хорошо изучила повадки Суслова. Он был ещё тем иезуитом. Да, сам он старался нигде не засвечиваться. Но почти все импульсы исходили именно от него. Я ведь, когда начались поджоги и погромы, куда только не обращалась: в милицию, прокуратуру, партийные органы… И все разводили руками. Мне пришлось провести самостоятельное расследование. Понимание я нашла лишь у председателя Комитета партийного контроля при ЦК Пельше. После этого что-то сдвинулось и в судах. Были осуждены два милиционера, ещё двоих офицеров сняли с работы. Но организаторов никто не сдал. Когда состоялись суды, я позвонила в приёмную Суслова и передала секретарю, что мне стало всё понятно, кто организовал поджоги и разбои.

– А сейчас вы смогли бы что-то доказать?

– Нет. Сейчас всё бесполезно. Сейчас всем правят деньги. Люди гибнут за металл. А тогда бились за идеи.

– Нина Михайловна, а вам что-нибудь говорит фамилия Байгушев?

– Да, конечно. Он, кстати, очень хорошо знал Суслова.

– Но не все в это верят. Ведь официально он никогда в ЦК не работал и всю жизнь занимал отнюдь не самые большие должности в информагентствах и издательствах.

– А это ещё ни о чём не говорит. Байгушев был если не влиятельным, то очень информированным человеком.

– Вы читали книги Байгушева? Он утверждал, что Суслов возглавлял партийную разведку, но документы в подтверждение этого не предъявил. Его оппоненты писали, что Байгушев всё выдумал.

– Я хотя и не входила в ближайшее окружение Суслова и не имела допуска ко многим тайнам, но даже исходя из своего опыта догадывалась, что негласная партийная разведка, безусловно, существовала. В этом плане Байгушев ничего не придумал. Для меня нет сомнения в том, что Суслов занимал в этой разведке если не первое, то одно из ведущих мест. Но это не означало, что Суслов был гением. Это был очень упёртый и отчасти ограниченный человек. Для меня он остался подколодной змеёй. И в обратном никто меня не убедит.

– Так как, Нина Михайловна, назовём нашу беседу? Я из всего услышанного склоняюсь к такому выводу, что всё советское руководство представляло сплошной гадюшник.

– Давайте чуть смягчим: советское руководство – тот ещё гадюшник.

– Договорились.

 

Беседу вёл Вячеслав ОГРЫЗКО