ЧЕЛОВЕК ИЗ ЧЕГЕМА

№ 2007 / 44, 23.02.2015


В своей статье об Александре Твардовском, говоря о его человеческих качествах, о том, что он был обыкновенным человеком с присущими ему достатками и недостатками, в то же время констатируя необыкновенность его личности
В своей статье об Александре Твардовском, говоря о его человеческих качествах, о том, что он был обыкновенным человеком с присущими ему достатками и недостатками, в то же время констатируя необыкновенность его личности, Кайсын Кулиев пишет: «Он был человек, но крупный человек, носивший в груди тот священный огонь, которым отмечены редкие творцы и созидатели у каждого народа».
После таких оценок жизни и творчества своего старшего товарища по поэтическому дарованию что можно сказать о самом Кайсыне, прожившем очень мало по горским меркам, но успевшем прославить Кавказ на весь мир и прославиться самому в мировой культуре? Мне думается, о нём тоже без натяжек можно сказать то же самое, что он сказал о своём друге: он был обыкновенным необыкновенным (выражение Чингиза Айтматова) человеком из Чегема, маленького аула, протянувшегося не очень широкой полосой своим приземистыми каменными домиками по правую сторону ни на минуту не переставая бурлящей реки Чегем в верховьях одноимённого ущелья. Это сейчас строят дома из жжёного кирпича и природного туфа. А во времена юности Кайсына камень был самым надёжным спутником горца. Не случайно образ камня Кайсыном возведён до высот сакральности. Вчитайтесь:
Много раз я писал о тебе… Издавна
Были камнем богаты аулы нагорий,
И народ мой оставил свои письмена
В камне: мудрость свою, и надежду,
                    и горе.

Мысль народов других в древних книгах
                    жила,
В фолиантах хранились былого анналы.
А у горцев бесправных – скала да скала.
Мысль вверялась камням. Камни, камни
                    и скалы.

Наши книги, история нашей земли!
Потому-то и камни везде в преизбытке,
Что столетия в нём свой язык обрели.
Это скорби и стойкости твёрдые свитки.

Вот надгробья, вот мельничные жернова,
Башни… Память о войнах, набегах,
                    обвалах.
Выразительны камни, как будто слова.
Заливала их кровь, лунный свет
                    заливал их.

Это плачь матерей и томленья подруг,
Боль поэта и мысль мудреца-чародея,
И умельца движения чуткие рук,
Дух борца… Я читаю их, сам каменея…

«Камень».
Перевод Семёна Липкина.

В своей жизни Кайсын не раз подтверждал всё сказанное. Мужество, без которого, как он считал, не может быть поэзии. Благородство, в любых условиях не изменять человечности, оставаться самим собой и верным гуманизму – вот что двигало его творчеством.
И ещё одно его редкое человеческое качество привлекало людей разных национальностей и социального положения – умудрялся он вмещать в своё обыкновенное человеческое сердце всю боль людей:
Я над раненым камнем склонясь,
                    горевал:
От огня почернел он, от горькой беды.
Он мне мёртвым казался, и я
                    тосковал,
Потому что хотел на нём видеть
                    цветы.

Я над срубленным деревом в горе
                    сидел,
Потому что хотел его видеть в листве,
Чтоб в тени его дети играли, хотел,
Чтоб лежала весь день его тень
                    на траве.

Жизнь любить не до слёз, не до боли
                    нельзя.
Оттого-то и грустным порою я был:
Всех пропавших и павших
                    оплакивал я,
Потому что живыми их очень любил.
И, конечно же, это шло от глубокого восприятия боли своего народа. От мудрого понимания того, что боль человеческая везде одинаково тяжка.
Уже после Великой Отечественной войны, где бесстрашным защитником Отечества он себя показал, увидев и испытав на себе унижение изгнанием своего народа из родных гор, Кайсын тем не менее писал в стихотворении «Я мог бы сражаться в Мадриде»:
Я мог бы сражаться в Мадриде
И пасть за Гренаду в бою.
И солнце, пылая в зените,
Смотрело б на рану мою.
(Перевод Михаила Дудина)
Он был верен мужской дружбе, служил ей преданно и беспристрастно.
Именно за эти человеческие качества и за его настоящую поэзию любили его литераторы братских народов и выдающиеся представители русской интеллигенции.
Я хочу в связи с этим рассказать о нескольких случаях, которые происходили на моих глазах. В середине снежного декабря 1977 года в Концертном зале имени Чайковского в Москве проходил вечер поэзии Кайсына Кулиева, посвящённый его 60-летию. Туда съехались со всех концов Советского Союза представители национальных литератур, и, конечно же, присутствовал весь цвет русской интеллигенции, который проявлял заботу о Кайсыне в самые худшие времена его жизни. Семён Данилов из Якутии, Аркадий Кулешов, который к тому времени перенёс уже два инфаркта, Зульфия из Узбекистана, Анна Ковусов из Туркмении, Григол Абашидзе из Грузии и многие другие. Были там Сергей Михалков, Константин Симонов, Мустай Карим, Давид Кугультинов, второе крыло единого орла (слова из стихотворения Алима Кешокова, посвящённого Кайсыну) Алим Кешоков. Приболевший Николай Тихонов прислал телеграмму.
Симонов сказал тогда в своём выступлении: «Кайсын, ты выдержал испытание тяжкой трагедией, сохранив в себе все лучшие свои человеческие качества. Кайсын, сейчас ты проходишь испытание славой, самой заманчивой и опасной, неимоверно тяжёлой для сохранения исконной человеческой сути. Ты с завидным достоинством выдерживаешь и это испытание».
Это была не просто юбилейная одопись Кайсыну. То была точная оценка человеческой сути Кайсына Кулиева, литературный и общественный авторитет которого к тому времени в мире культуры был непререкаем.
Чужою бедою жить не все умеют,
Голодных сытые не разумеют.

Тобою, жизнь, балован я и пытан,
И впредь со мною делай что угодно,
Корми как хочешь, но не делай сытым,
Глухим, не понимающим голодных.
(Перевод Наума Гребнева)
Так писал Кайсын. Лучшего подтверждения сказанному Симоновым трудно найти.
Это мнение большого советского писателя, принимавшего в годы войны самое непосредственное участие в судьбе Кайсына, полностью совпадает с мнением самого Кайсына Кулиева, вы-сказанного им в своей статье об Алиме Кешокове: «Поэзия, – писал он, – слишком прекрасный дом, чтобы вести себя в нём дурно. В этом сказочном доме жили такие великие люди, бились такие чистые и самозабвенные сердца. Сказанное имеет прямое отношение к Алиму Кешокову…»
Эти слова имеют (воспользуемся его же словами) прямое отношение и к самому Кайсыну Кулиеву. Он ни разу не вошёл в этот прекрасный дом с сомнительными чувствами, он вносил в этот дом мужество, добродетель, порядочность, искренность, самозабвение и горский максимализм. Ну например:
На ветру меня ломало,
Был я слабою ветлой.
Но стоял и я, бывало,
Твердокаменной скалой.

Ахнет гром иль грянет выстрел –
Гнулся я, как все стволы.
А бывало: грянет выстрел
Или гром – и только искры
Отлетают от скалы.
(Перевод Наума Гребнева)
Я видел сам всё это в продолжение многих лет общения с ним. Поэтому я имею право сегодня сказать, что это человек из Чегема был не совсем обыкновенным, не как все…
Как-то приезжаю я в воскресенье в его первочегемский дом, где он лежал уже смертельно больной. Было начало лета 1985 года. Кайсын этот домик с садом, где росли яблони, грецкий орех, вишни, черешни, приобрёл за несколько лет до этого. Всё было наполнено запахами цветения и плодоношения Он не вставал. Захожу в такой прямоугольный зал, где он лежал на софе, и вижу: две старушки-родственницы Кайсына сидят у его ног и плачут. Кайсын лежит на спине, положив скрещённые руки под голову, устремив задумчивый взор в невысокий побелённый потолок.
Увидев плачущих бабушек, я, даже не поздоровавшись, накинулся на них, дескать, что вы оплакиваете живого человека.
Кайсын посмотрел на меня без укора, выдержал паузу и сказал:
– Не мешай, аксакал (это он меня так называл), пусть поплачут. Я хочу сам услышать плач по мне!
Величайшее мужество. Ничего подобного не встречал я ни до, ни после этого. Кайсын знал, что не встанет. Он в те дни рассказывал мне, как ему сказали медицинские светила во главе с хорошо знавшим его Евгением Чазовым, войдя в палату ЦКБ в Москве: «Кайсын, медицина сделала всё, что в её силах». «Я вас понял, – сказал Кайсын, – мне нужно ехать домой».
Я в те трагические месяцы ни разу не слышал от него сетования, вздоха обречённости. Ждал мужественно своего неминуемого часа.
Кайсын воплощал редкое совпадение творчества и характера личности автора.
Выше я упоминал, что Симонов принимал самое активное участие в судьбе Кайсына. Хочу рассказать об этом поподробнее со слов самого Кайсына. Шёл самый тяжёлый для нашей страны 1942 год. Второй год войны. Полная неясность. Только вера в высокий дух людей, силу духовного единения народа перед лицом угрозы исчезновения вообще с лица земли. В тот год Кайсын, десантник, тяжело раненный, лежал в Чебоксарах в госпитале. Именно в это время в госпитале Кайсын услышал своё имя: его стихи в переводе на русский в течение продолжительного времени читали по Всесоюзному радио. Сразу же изменилось отношение к нему. Несмотря на его категорические возражения, тут же перевели его из общей палаты в двухместную.
Из Москвы главному врачу позвонил Борис Пастернак, совершенно не знавший его и до этого не слышавший о нём. А позвонил он потому, что его удивили высокая поэзия и чтение стихов по радио в такое сложное для страны время. Пастернак спросил тогда Фадеева об авторе стихов, накануне переданных по радио. Именно тогда сказал Александр Фадеев вещие слова в ответ Пастернаку: «Это молодой талантливый балкарский поэт». Кайсыну тогда было 25 лет.
После того как он стал транспортабельным, по приглашению Александра Фадеева, возглавлявшего тогда Союз писателей СССР, он был переведён в Москву, в Кремлёвку, как тогда называли ЦКБ. В то же время Николай Тихонов, Константин Симонов, вместе с Александром Фадеевым и Борисом Пастернаком решили добиться разрешения не направлять его в действующую армию, оставить его в резерве Союза писателей, как это делалось с особо одарёнными творческими работниками.
Так и сделали. Добились разрешения у Сталина. Сказали об этом Кайсыну. Но тот сразу же возразил: «Под Сталинградом мои братья проливают свою кровь. В эти дни я не могу сидеть здесь». И, к всеобщему удивлению, взял и поехал под Сталинград.
Там он стал работать в газете «Сын Отечества». В той же газете работал и его сочегемец-земляк Алим Кешоков. То была их первая после начала войны встреча. Кайсын об этом написал в стихотворении, посвящённом боевому другу и кабардинскому брату:
Я помню Перекоп в кроваво-алом,
Продымленном лохматом башлыке.
Свистели пули над Турецким валом,
Шли, завывая, «юнкерсы» в пике.

Дышала рота горячо и тяжко,
И ты, земляк мой, не погиб едва:
Упала пулей сбитая фуражка,
И чудом уцелела голова.

Суровых лет мне подсказала проза,
Что твой характер, недругам на страх,
Как будто бы рукой каменотёса
Был из утёса высечен в горах.

И только так, и только в этом дело,
В бою, в стихах, в сердечной маете –
Нам надо жить открыто, чисто, смело,
Как там, на перекопской высоте.

Мы проживём ли мало или много,
Но, не сойдя до ложной простоты,
Останемся до смертного порога
Достойными хранимой высоты.

Мы хлеб, и соль, и табака затяжку
Всегда с тобой разделим, как в бою.
Я вижу пулей сбитую фуражку,
Благословляя голову твою.
(Перевод Якова Козловского)
В тех боях Кайсына опять тяжело ранило. Его выносил из боя Алим Кешоков. Нёс на спине до полевого госпиталя.
К тому времени Кайсын уже знал, что его народ депортирован в Среднюю Азию. Когда командующий армией (он называл и фамилию его) принёс ему орден в больницу, Кайсын спросил: «А завтра не придёте его отбирать?».
Генерал дрогнувшим голосом сказал: «Нет, не придём. Нам всё известно. Это ваша заслуга за проявленное мужество при штурме стратегически важной высоты».
Кайсын называл и номер высоты. Просто я уже это запамятовал.
И в тот год русская интеллигенция не оставила Кайсына со своим горем один на один. Опять те же люди стали ходатайствовать о том, чтобы Кайсына не депортировать туда, где его народ. Разрешение было взято с условием: ему нельзя будет жить только в Москве и в Ленинграде.
Когда Кайсыну об этом сообщили, он, будучи верным своему характеру, отказался и сказал: «Я поеду туда, где мой народ». И уехал в добровольное изгнание.
Таков был он. Человек из Чегема, о котором непременно напишут и романы, и повести, и будут ему посвящать поэмы и стихи. Всё это ещё, выражаясь его же словами, впереди.

Салих ГУРТУЕВ,
балкарский поэт
г. НАЛЬЧИК


Саид ЧАХКИЕВ
КАЙСЫН КУЛИЕВ

Друг мой, время расставило вехи
На дороге потерь и утрат;
Ты мне близок и дорог навеки,
Беззаветный соратник и брат.

Было прошлое наше суровым.
На излёте безжалостных лет
Ты, как прадед, напутствовал
словом,
Ты оставил бесценный завет.

Ты наследием горским гордился,
Над тобою сиял ореол;
Соловей в твоём сердце гнездился
И парил над тобою орёл.

Ложь мирская тебя зазывала,
Соблазнительно в трубы трубя;
Ураганом война завывала
И на крепость пытала тебя.

Но ни голод, ни холод, ни горе
Не сломили в дороге бойца,
С ложью мира и с бедами споря,
С ингушами ты был до конца.

Ты – мужчина. Ты взвился
над бездной
И бессмертную славу обрёл,
И сияет твой образ небесный,
И парит меж созвездий Орёл!
Перевод с ингушского
Владимира БОЯРИНОВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.