ЖИЗНЬ НАЗАД

№ 2008 / 5, 23.02.2015


О, тогда, в конце 60-х, когда я переступил порог «Литературной России», она была небесно-высока!
Уже сам формат ее был прекрасен. Тогда толстых малоформатных газет, кажется, только и было, что она да «Неделя». И обе соперничали в популярности. Только «Неделя» была «общенародна», а «Литературная Россия» была «общелитературна». И уже один этот внешний вид и большое число страниц выгодно отличали её даже от «Литературки», тогда четырёхполосной. И напечататься здесь было честью, признанием, «орденом».
У меня был товарищ по ВГИКу Саша Трошин, работавший здесь некоторое время. Он меня и привёл однажды к Александре Михайловне Пистуновой – тогдашнему заведующему отделом искусства – весёлой, кустодиевски крупной, насмешливой, любящей своё «искусство» до счастья. И если нам удавалось сказать о своих героях (а я писал о Рафаэле и Кипренском, Брюллове и Сурикове – не потому, что знал о них больше других, а потому, что больше других радовался поводу узнать) что-нибудь дорогое ей, она любила и нас и гордилась нами перед добрым редактором Константином Ивановичем Поздняевым.
А потом в этом же отделе появился Женя Сергеев с романтической школой Чукотки, на которой он работал по распределению (тогда ещё были романтики), и мы подружились. Его ум был прекрасен, мысль чиста и строга, и я не стыдился временами записывать за ним, потому что сам был раскидист и не знал такой дисциплины мысли. И теперь, когда нахожу эти записи, радуюсь им, как юности, и опять восхищаюсь глубиной и неожиданностью его взгляда.
– Давно хочу написать о Достоевском и Пушкине. Ведь «Моцарт и Сальери» это репетиция «Легенды о великом инквизиторе», как «Пиковая дама» – прелюдия «Преступления и наказания». Моцарт благословляет Сальери на убийство, как Христос целует инквизитора. Знать о лжи и смерти и принимать их, скрывая своё знание, – это уроки вечные, потому что иначе чужую омертвелую душу не разбудишь и человека для совести не спасёшь.
В другой раз:
– Давно хочу написать о Давиде Самойлове. Какой резвый, послушный ум. Какой жизнелюбивый и какой поверхностный! Но у него поверхность мира осмотрена в таких замечательных и таких богатых оттенках, что иногда это дороже глубины. В сущности, это поэзия счастливого человека. Бывают такие счастливые люди, которым и война выпадет, и все семь бед, а они как будто пропустят их мимо ушей, переведут в звонкие строфы, и тем перемелют и преодолеют, не дадут запустить в себя лапу разъедающему анализу.
Не напишет. Как многого не напишет, потому что не сможет выкроить времени. Слишком серьёзно он относился к газете, не позволяя прежней широты даже и самой Александре Михайловне, которая смешно вспоминала, как печатала «полемику» Дымшица и Лившица «Почему я не модернист?» и «Почему я тоже не модернист?» И чудно рисовала портрет этого Александра Львовича Дымшица: «Он был такой маленький и у него был во-о-от такой круглый животик (и толстая Александра Михайловна смешно растопыривала руки на метр). И казалось, что все его невероятные сведения обо всём на свете от высшей математики до бортничества и выделки кож – он доставал прямо из этого животика. Он был национальным героем Армении, потому что первым написал об армянском геноциде, а армяне этого не забывают. И его очень ценили в Германии, потому что сначала его очень ценил Жуков. Ловкий Александр Львович метался по Германии и вербовал Бехеров и Бушей, манил к нам Генриха Манна и сманил, но тот умер по дороге. А потом пришёл 49-й год и, как смеялись его товарищи, Александр Львович возглавил еврейский отдел Союза русского народа.
В тесную комнату непрерывно заглядывали, и, заглянув, оставались. Дочь Луначарского Ирина Анатольевна смешно расскажет, как приезжал в Россию какой-то неслыханный хан из какого-то неслыханного эмирата. «Мама по этому случаю была в прекрасной норковой шубе последней парижской модели и редкой шляпе с редким пером. И надо было видеть её лицо, когда ханша вошла в точно таком же наряде, словно они были зеркалом друг друга. Обе вспыхнули и не смогли рассмеяться». А потом посетует:
– Никак не могу напечатать речь отца на пятую годовщину смерти Ленина. Её стесняются, как обличения. Он писал её, когда Сталин уже держал его за горло, но отец не поступился ни одной мыслью, будто нарывался. И никак не могу напечатать его «Религию социализма» – книгу, может быть, антицерковную, но не антихристианскую. Мы ещё скрываем друг от друга, что социализм держится единством веры и силён только когда религиозно организован. Папино богоискательство в юности даром не прошло.
А едва она уйдёт, заглянет Владимир Яковлевич Лакшин и расскажет, как только что залетала к нему Елена Сергеевна Булгакова. «Я позвонил ей, чтобы зашла вычитать публикацию писем, и стал думать, не сходить ли в кондитерскую купить чего к чаю, пока Елена Сергеевна доберётся из своего неблизкого дома. А уж дверь открывается и – вот она! Я даже за дверь немедленно выглянул: нет ли за ней метлы, на которой она прилетела. И метла медленно истаяла на моих глазах…»
Принесёт свои английские переводы Андрей Сергеев и, застав кончик рассказа Владимира Яковлевича, вспомнит другую «великую старуху»: «Когда Лиля Брик сломала шейку бедра и сделалась обузой даже самой себе, она отослала шофёра по пустякам, попросила у домработницы свою сумочку и по тем же пустякам отослала и домработницу. Сочинила письмецо с просьбой к Арагону похоронить её рядом с сестрой Эльзой в Париже, чтобы никому не пришло в голову положить её рядом с Маяковским (вкуса ей доставало всегда). Приняла строго вычисленную с поправками на недуги и ветхость лет дозу нембутала, выписала коснеющей рукой эту рецептурную латынь на отдельный листок, чтобы не мучить анатомов загадками… и отошла».

И так целыми днями. Это была счастливая школа, эхо какого-то дальнего сна о том, чем была литература, когда думали, говорили, жили радостной любовью к слову, тайным единством, «избранничеством», рыцарским орденом.
Менялись главные редакторы, постепенно темнели первые полосы, выходившие лицом «на улицу». А в малом кабинете отдела искусств изо всех сил держался «золотой век» до самой середины 80-х. И вот их уже никого нет – ни Жени Сергеева, ни Александры Михайловны, ни Владимира Яковлевича Лакшина, ни Андрея Сергеева, ни тем более их героинь. И сами стены давно расхищены предприимчивым веком, а мне всё не хочется покидать милой тесноты этого краткого, как моментальная фотография, воспоминания о тех незабвенных днях.
Как будто можно удержать юность…

Валентин КУРБАТОВ
г. ПСКОВ

Валентин Яковлевич Курбатов родился 29 сентября 1939 года в городе Салаван Ульяновской области. Окончил ВГИК. Автор многих книг о Викторе Астафьеве, Валентине Распутине, Семёне Гейченко, Юрии Селиверстове и других деятелях литературы и культуры.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.