ТАРЫ- БАРЫ, или записки счастливого человека

№ 2008 / 30, 23.02.2015

Нынешние кафедры общественных наук прежде назывались кафедрами марксизма-ленинизма. В Литинституте таковою заведовал Иван Борисович Астахов. Всегда при палке, ибо хромал. И ртом был слегка крив. Из его лекций по марксистко-ленинской эстетике запомнились палочки, рисуемые мелом на доске.
СЛЫШИТЕ?
Нынешние кафедры общественных наук прежде назывались кафедрами марксизма-ленинизма. В Литинституте таковою заведовал Иван Борисович Астахов. Всегда при палке, ибо хромал. И ртом был слегка крив. Из его лекций по марксистко-ленинской эстетике запомнились палочки, рисуемые мелом на доске. Вот убил, дескать, первобытный охотник дикую свинью, и в знак удачи провёл на стене пещеры чёрточку. Если убил двух свиней, чертил две на память. Постепенно те символы обогащались хвостиком, рыльцем, ушками. Знак становился изображением. Так возникло искусство. И развивалось вплоть до социалистического реализма.
В возникающих паузах вместо тех или иных слов-паразитов лектор употреблял вопрос-выкрик: «слышите?». «Охотник чертил – слышите? – палочку. Она означала – слышите? – свинью». Иной раз Астахов предавался воспоминаниям о золотой поре своей молодости – тридцатых годах. О его умении разбираться в научных тонкостях преподаваемого предмета мы услышали от него самого:
– Как-то, ещё до войны, дали мне на отзыв рукопись одного эстетика, слышите? И я написал, слышите? Я так написал, что – слышите? – этого эстетика потом нигде – слышите? – нигде нельзя было встретить!
А курс новейшей истории читал профессор той же кафедры Водолагин (и. о. не удержались в памяти). Лысый, как плафон, бывший директор музея Сталинградской битвы был страстным краснобаем. На вопрос о Троцком ответил так:
– Да что о нём распространяться! Как погано жил, так плохо и кончил. В ночном кабаке затеял пьяную драку, ну и (энергичный жест правой рукой) получил бутылкой по голове! И прямым ходом на тот свет. Туда подонку и дорога.
История по Водолагину была проста и динамична. Ледоруб Героя Советского Союза Меркадера легко заменялся в ней бутылью мексиканского алкаша.

СЛОВА И ЗУБЫ
От художника в наши дни требовали реализма, но реализма особого: социалистического. По тому методу жизнь должна изображаться не такою, какая есть, а такою, какою должна быть. Нельзя было писать, тем более в художественной форме, о заключённых в лагерях, рекомендовалось не увлекаться фактами крайней бедности населения, не сосредоточивать внимание читателя на долгих очередях у магазинов, на остроте жилищной проблемы и тому подобном. Значит, власть понимала, что жизнь такою быть не должна. И устроив себе нормальную жизнь, какою она и должна быть, номенклатура не дозволяла изображать жизнь большинства людей такой, какою она быть не должна. Виртуозы!
Поэтому работа редактора сковывалась повседневной оглядкой на цензуру, так называемый Главлит. Редактируя в издательстве «Советский писатель» мемуары генерала Д.Ортенберга «Писатели на фронтах Великой Отечественной войны», я в очередной раз пошёл по вызову в этот самый Главный лит, который официально вообще-то занимался охраной государственных тайн в печати. Симпатичная девушка раскрыла корректуру на фото с подписью «Константин Симонов в гостях у воинов-артиллеристов» и сказала: это надо снять. Почему? – спрашиваю. Красавица объяснила: смотрите, на снимке видны детали пушки, лафет видите? Это же военная тайна.
Сошлись на том, что направим злополучную страницу в военную цензуру. И вот я какому-то майору передаю корректуру, он через две ступеньки взбегает к себе на этаж и уже минут через десять столь же стремительно возвращается с разрешающей печатью на снимке. Только, говорит, подпись уточните: это же не артиллерийская установка, а ракетная. Так для облегчения деятельности иностранных разведок мы раскрыли фон писательского выступления.
Вообще редактор был обязан предварять работу цензора. Борис Иванович Соловьёв служил у нас заместителем главного редактора. У него была милая привычка перед разговором вынимать из ящика письменного стола искусственную челюсть и вставлять на подобающее место. Для улучшения дикции, надо полагать, но воспринималось это и как мера по защите дозволенного. Оборона была не беззубой. В 70-е годы в издательстве кое-как продвигалась к печати моя вторая книжка стихов «Небозеро». И я вызван к шефу на сей раз в качестве автора, зубы вынуты и тщательно установлены, а я строго спрошен, что означают следующие строки:Но часто с глубокой думою
брожу вдоль озёрной глади я
и немо кричу: ау, моя
родина, Ингерманландия!
Что, мол, за страна такая? Я объяснил, что в переводе со шведского на финский это Inkerinmaa – по-русски говоря, Ижорская земля, а говоря по-советски, Ленинградская область. Тут Петербург, тут и Блок. Но Соловьёв, признанный знаток русской поэзии, автор книги о Блоке, того не знал и не пустил подозрительное стихотворение в печать. Родина, дескать, у нас одна – СССР, а тут слышится чуть ли не Германия. Так и сказал. Запамятовал, что даже флагман российского флота, ходивший по Балтике под императорским штандартом, назывался «Ингерманландия».
Позднее вёрстка «Небозера» попала на зуб самому директору «Совписа» Николаю Васильевичу Лесючевскому. Сам виноват, потому как имел неосторожность, основываясь на числе полученных Книготоргом заказов на книгу, попросить удвоить тираж (за двойной тираж полагалась надбавка 60 процентов гонорара). Но, как говорится, жадность фраера сгубила. Директор лично востребовал тексты. И опять я на ковре, и тычет меня грозный «Лесюк» носом в тексты, и напрасны мои доводы. Вот, казалось бы, вполне невинное стихотвореньице из мира живой природы:Летит орёл, небес касаясь,
И, пряча ножницы ушей,
За кочкой замирает заяц,
Однако высмотрен уже.

Беги, косой, беги, спасайся!
Пикируй, хищник, бей крылом!
Ты, убегающий, будь зайцем,
А ты, летящий, будь орлом!
Что это, мол, за отстранённость, что за нейтральная позиция? Есть лагерь социализма и есть капитализм. Так вы что, призываете их клевать нас, а нам советуете бежать? Так не пойдёт!
Я обескуражен и робко сообщаю, что стихи апробированы, были напечатаны в журнале «Молодая гвардия».
– Это не имеет значения! В вашем сборнике столько невнятных, ошибочных стихов, что речи быть не может не только об увеличении тиража, но и вообще об издании.
Так был рассыпан набор второй книги, которой я дожидался одиннадцать лет после первой. Потом, правда, смертная казнь была милостиво заменена на пересоставление сборника, а редактору Евгению Елисееву сказано: я вам прощаю Винонена. А начальница моя по редакции критики доверительно сообщила, что негласный разгромный отзыв на готовую к выпуску книгу дал литературовед Западов.
Так что цензура держала зубы не только при себе, но и выставляла далеко вперёд.

СВЕЧИ И СТАКАНЫ
В 1987 году бывший студент сам заделался преподавателем родного Литинститута. Времена уж были не те, что двадцать лет назад. О руководящей роли партии не шло и речи. Словечки типа «консенсус», «плюрализм», «электорат» отводили этому электорату глаза от неслабеющей роли и воли Кремля. В центре столицы стрелять из танковых пушек по собственному парламенту – это плюрализм? А словечко звучит так, что и без того тянет выплюнуть.
Я читал курс «Введение в теорию художественного перевода», самим в ходе лекций сочиняемый. Вёл также семинар переводческого мастерства. Чистая наука и чистое искусство.
В ректорате между тем родилась идея приглашать в институт представителей разных партий и политических течений для выступлений перед студентами и преподавателями. На моей памяти состоялись три такие встречи. Коммунист Зюганов, демократ Явлинский, волевой генерал Лебедь – все как один громили кремлёвский «ельцинизм» с его олигархическим беспределом и пренебрежением к нуждам. И все одинаково убедительно. Зюганов говорил о закрытии тысяч заводов, о безработице, о том, что и православную веру нынче привлекают для освящения тёмных делишек, даже церковь мошенники посещают, а сами свечу держат, как стакан. И показал правой рукой, как держат (понятно, что свечу положено держать в левой руке, дабы правой – креститься).
Через неделю выступает лидер партии «Яблоко» и тоже в конце речи изображает, как лицемеры в храме путают свечу со стаканом. По залу пробежал лёгкий смешок.
А ещё через неделю всех очаровал могучим басом Лебедь, и тоже предал огласке неподобающий молитве жест, показав, как следует держать стакан, и как свечу. На сей раз публика, которая не менялась, помирала со смеху. Бравый генерал, конечно, принял это на счёт своего остроумия.
Очевидная слабина оппозиции: все вроде как заодно, только друг друга не слышат.

ПРО ШМЕЛЕЙ
Николай Тряпкин заикался, поэтому свои стихи пел. А писал он на языке народа и столичным житьём тяготился. Это был Клюев сегодня. В мире асфальта и смога свежо звучали незатейливые ритмы:Стал бы я в лужках да цветочки рвать
Да венки тебе завивать-сплетать.
Стало б мне тогда да не скучно жить,
Стал бы я тогда целый мир любить,
Да с тобой ходить на мирской покос,
Да шмелей сдувать с твоих русых кос.
Однажды Тряпкин решился поменять окружающую среду и то ли купил, по обычаю многих, домик в деревне, то ли снял жильё где-то в российской глубинке. Когда ближе к осени поэт снова появился в Первопрестольной, мы нашлись рядом у стойки бара в ЦДЛ. Его опыт оказался невесел:
– Деревенские, понимаешь ли, не дают писать. Кричат в окна, издеваются, дрянь всякую бросают, выходи, мол, на покос, лодырь. Знать не хотят, зачем стучу на машинке. За дурака держат! Не та, не та уж деревня, жить нельзя.
Слушая горькие тряпкинские сетования, вспомнил о поездке в подмосковную Дубну в декабре 1967 года. Журнал «Молодая гвардия» организовал встречу писателей с тамошними физиками-ядерщиками. С нами ехал и прозаик Дмитрий Балашов, известный ревнитель всего народного. В городке Дмитрове автобус остановился по надобности, и часть едущих выстроилась у пивного ларька. Балашов же прохаживался в сторонке. На нём было что-то вроде зипуна или кафтана из грубого синеватого сукна до колен, на голове шапка серого каракуля пирожком. Подпоясался писатель витым кушаком с кистями, а обулся в остроносые сапожки на приметных каблуках. При небольшом росточке солидности ему добавляли усы и заострённая бородка. Ни дать ни взять, то ли князь, то ли мужик из оперы «Иван Сусанин». Кто-то из местных, потягивающих пиво, с удивлением оборотился к соседу: ёпт, гляди, что за попик похаживает?
Слава богу, радетель народной культуры интереса к себе не заметил. Пример того, как часто хранителям традиций невдогад, что народу их заботы, жаргоном выражаясь, до лампочки.

ВЫСТРЕЛ ИЗ ПАЛЬЦА
Один из хороших уроков поэтического мастерства получен мной в непредусмотренном для учёбы месте – в кафе Дома литераторов, в том его зальце, который назывался пёстрым из-за расписанных завсегдатаями стен. Одни надписи красовались годами, другие стирались администрацией на другой же день, как, например, такая: «оглядись вокруг себя, не е…т ли кто тебя». Подобные перлы уходили глубоко в память посетителей.
В один из вечеров я оказался за общим столиком с Володей Дробышевым (из числа почти не публикующихся литераторов, но в определённых кругах уважаемым) и Сергеем Васильевичем Смирновым, поэтом довольно известным.
Сергей Василич носил на спине горбик и бывал не прочь выпить, чем заслужил кличку Коньяк-горбунок. И вот по обычаю литературных застолий началось у нас чтение стихов. Прочёл и я что-то, весьма раздражённо встреченное пьяненьким СМ:
– Не ети ты меня своей заданностью! По первой строфе я уже знал, что и как ты скажешь в конце.
Этот попрёк надолго запал в душу. Действительно, я чересчур обдуманно строил каждое стихотворение, так, чтоб и повешенное в начале «чеховское ружьё» в финале непременно выстрелило. Вместо того чтобы идти за словом, шёл за мыслью, притягивая выражение к замыслу. Как осла в поводу. Между тем, как сейчас понимаю, мысль стихотворения должна воспламеняться от взаимопритягивающихся слов, порой неожиданно для самого автора. Отсюда то впечатление от великих стихов, будто они сами написались. Ну, это большая тема.
…Буфет закрывался, дело к ночи, а желание пообщаться не иссякло. И были мы приглашены старшим товарищем к нему домой, в писательский дом на Ломоносовском проспекте. Дочь Смирнова с семьёй жила отдельно, а ждущая в холодильнике бутылка спирта (подарок северных братьев-писателей) позвала «спиртсменов» в дорогу. И вот уже мы на кухне ведём самый широкий разговор о литературе. Спирт из Якутии, хотя и запиваемый водой, разгорался в душах (из закуски ничего не припоминается); и СМ вдруг заявил:
– А Твардовского я застрелил бы собственной рукой!
– За что, Сергей Василич? – с понимающей улыбкой задал Дробышев риторический вопрос.
– За Солженицына!
Тут неистовый поэт вскакивает со стула и, перегнувшись через стол, прикладывает указательный палец наподобие пистолета ко лбу Володи, показав, как бы он это сделал с редактором «Нового мира» и поэтом Твардовским:
– Вот так прямо и пристрелил бы!
Потом были пьяные слёзы хозяина. Дело в том, что накануне он выписался из больницы и дома обнаружил исчезновение многих вещей, в том числе книг и даже письменного стола:
– Они решили, что я не вернусь, умру! Не стали дожидаться даже похорон, а?!
Я знал, что одно из лучших и нежнейших стихотворений С.Смирнова посвящено рождению дочери. Оно так и называлось – «Наташа». Впоследствии у меня на кафедре обучалась переводу внучка поэта, тоже Наташа, только Алеева…
Спать разошлись по трём комнатам обширной писательской квартиры, а рано утром я проснулся от громких стонов. Оделся, пошёл помыться. Но в заполненной водой ванне плавал, перекатывался с боку на бок голый горбатый человек, издающий непереносимые стоны. (Помнится, он страдал диабетом, от которого спирт, конечно, не лекарство.) Чем тут было помочь? Оставив третьего гуляку досыпать, я малодушно удалился. Во дворе ранним солнечным утром на свежем воздухе вырвало.

ВОЗВЫШЕННОЕ НЕБО
С поэтом Владимиром Судаковым делали интервью для журнала «Север». Был ко мне и такой вопрос:
– Когда появились первые стихи? Хоть строку-две из памяти не достать?
Самых первых строк, разумеется, не помню. А из не самых память удержала целых четыре – про смерть Сталина. С немалым вдохновением, хотя и немало волнуясь, я читал перед классом:Сегодня узнал весь шар земной,
Все страны, народы, массы
О смерти великой, утрате большой
Вождя рабочего класса.
Шедевр! Был он единодушно одобрен при настоятельной просьбе послать стихи в газету. Но скромность автора (ныне утраченная) не позволила осуществить сей решающий шаг.
Однако приспело время и для печати. Цеховая слава пришла через газету Онежского тракторного завода. «Повсюду, где трудно, идут коммунисты…» – занозой в мозгах застряла идейно выдержанная строка. Может быть – из-за достаточно внятной аллитерации на «у»? Звук, звучание стиха ведь и есть основа запоминаемости. А что до значения, то молоденький токарь-поэт совсем недалёк был от истины, хотя и вывернутой наизнанку! Это лишь теперь стало ясно, что повсюду, где идут коммунисты, у людей возникают трудности.
Двухрублёвый гонорар редактриса приносила прямо к рабочему месту. Оставалось только выключить станок и расписаться в получении.
Впрочем, дерзал воспарить и повыше многотиражки. Один из сохранившихся ответов мне на бланке редакции газеты «Ленинская правда»:

30 / ХI 1957
Петрозаводск, ул. Луначарского д. 53, кв. 4,
т. Винонен
Уважаемый тов. Винонен!
Идея вашего стихотворения не верна. Вы призываете все пушки расплавить и сделать из них сельскохозяйственные орудия, всех воинов посадить за штурвалы комбайнов, за тракторы и т.п. Но Вы забываете упомянуть, что на планете ещё много врагов мира и социализма. Разоружаться перед лицом каждодневной опасности нельзя.
Советую Вам более чётко и ясно проводить через стихотворение мысль, всесторонне обдумывать замысел, серьёзнее подходить к его воплощению.
С приветом литконсультант М.Тарасов
Пацифизм не проханже!
Вот сказал про пацифизм – и вспомнилась встреча с замечательным поэтом Фёдором Суховым. Произошла она, как водится, при одном из буфетов ЦДЛ. Довольно уже серьёзный Сухов, повышая тон, отчитывал кого-то из молодых:
– Вы думаете, цивилизацию спасёт патриотизм? Дураки! Пацифизм – вот спасение мира. Па-ци-физм!
У меня в то время шла в издательстве «Современник» книга статей «Чувство пути», писал я в ней и о поэме Ф.Сухова «Земляника на снегу», назвав её художественным документом. Её фабула – пленение фельдмаршала Паулюса в Сталинграде. Созданная через 30 лет после войны поэма отличается от всех стихов военных лет тем, что не праведная ненависть, а примиряющее прощение двигало пером автора:Я и доныне не могу
Забыть, как стыла на снегу,
Как кровь людская коченела.
Да снидет к падшему врагу
Моё возвышенное небо!
С исключительным для советского поэта мужеством поэт обращался к обеим враждующим сторонам: Когда вы сделались зверьми,
Возлюбленные мною люди?
По сей день удивляет: куда смотрела цензура? Тем более странно, что автор наверняка был под колпаком у властей – живя под городом Горьким, не боялся навещать сосланного туда академика Сахарова (по сему случаю в анекдотных новостях город менял название на Сладкий).
Храню письмо Сухова ко мне:

Дорогой Роберт Иванович,
извините, что я своевременно не отблагодарил Вас за присланную Вами книгу, за Вашу статью о моей «Землянике». Статья правильно раскрывает мой замысел. И за это я Вас ещё раз благодарю.
Всего Вам доброго.
С уважением
Фёдор Сухов.
6 июля 1984 г. с. Кр. Осёлок
Горьковской обл.,
Московского р-на.

Так что родившийся при Сталине наивняк был современником не только вождя, но и Фёдора Сухова. Поэта, тоже не без наивности простиравшего над всеми враждующими своё возвышенное небо.

ПРИЁМЫ–ПЕРЕЁМЫ

«Не надо заводить архива, Над рукописями трястись…».
Нет, не принимаю совета Пастернака! Трястись, конечно, смешно, а вот хранить оказывается иногда очень даже полезным, хотя бы и через годы. Сожалею о выброшенном и недоделанном А сколько писем утрачено из-за нелюбви к переписке! Вот сыскалось одно от поэта совсем иного склада, нежели Сухов. В этом письме – вроде как автопортрет Василия Журавлёва:

Дорогой Роберт Иванович!
Две Ваших книги принёс мне Царъ (с твёрдым знаком, так я зову Вячеслава Викулина). Прочитал с наслаждением «Чувство пути» – большая Ваша победа, издание не только вдохновенное, но и нужное (всем!), как хлеб насущный. Не говорю уж о молодых, мне – старику, и то вдохновительно, и руководство к действию. Кое о чём можно и поспорить, в частности о значении и назначении Ю.Кузнецова. Откровений много – и для читателя, и для писателя излишняя же пристрастность ни к чему. Скажем, хотя я из числа «врагов» Евтушенки, но – объективно – поэт этот не только а ля Северянин. Одна рифма «Фидель – фитиль» чего стоит. Это по обобщающей силе не меньше маяковской «Коган – погань». Но со знаком плюс всегда делать труднее, чем со знаком минус (истина, проверенная собственной шкурой).
Видимо, Л.Аннинский на основе Вашего открытия написал свой критический венок сонетов (повторы окончаний, начал в главках). По времени выхода в свет он как бы и первооткрыватель приёма (пустяки, конечно, а всё же…).
Прочитал я и «Позёмку». «Женитьбу Ильмаринена» принимаю безоговорочно. Книгу же надо перечитать и «изыски» Винонена-поэта, видимо, поверить притчами Винонена-критика.
А вообще-то спасибо Вам за работу на два фронта.
Будете в Фирсановке – заходите.
Поздравляю с Наступающим.

17 дек. 1981.
Вас. Журавлёв

Давнее письмо оживило в памяти кое-что совсем уж было перешедшее в небыль. В частности – подмосковный посёлок Фирсановку. Здесь, по окончании аспирантуры Литинститута, удалось снять комнату (и даже с временной пропиской!) в доме В.Викулина (который Царъ). Этот рабочий мясокомбината, имевший родственника в областной милиции, пописывал стихи, поэтому-то своё настоящее имя Гриша и сменил на Вячеслава: как бы переводился из прозы в поэзию. Журавлёв по-соседски правил не слишком грамотные тексты, после чего их изредка публиковала газета города Химки.
А в доме Журавлёва довелось побывать ещё будучи студентом. Под руководством нашего преподавателя физкультуры незабвенного Ивана Кирилловича (Кирялыча по-нашему) Чиркова заплутали мы в лесистом Подмосковье на лыжах, приустали, и уже в темноте вышли к станции Фирсановка. Тогда Кирялыч и предложил зайти отогреться к Василию Андреевичу, который тогда ведал в институте одним из поэтических семинаров. Незваные были радушно усажены за стол, удостоились и по чарке принять, а потом, как водится, по кругу пошли стихи. Кто-то из нас объявил, что прочтёт белые. Хозяин стола отвечал на это с улыбкой:
– Ну-ну, давай, сперва белыи, а потом грязныи.
Так он произносил с ударением на «и», причём, букву «г» смягчал придыханием, приближаясь к «х». Но удивило другое: известный поэт считает понятия белого и грязного антонимами! Юморок отдавал-таки изрядной серостью.
И когда годы спустя Журавлёв опубликовал стихотворение Ахматовой под своим именем, я не поверил громким обвинениям в намеренном плагиате, а поверил ему: он-де когда-то переписал в блокнот со своими стихами строки Ахматовой – так понравились, а потом забыл и принял за свои. Общий уровень культуры, слабое различение чужого стиля вполне могли привести к недоразумению.
Что касается венка статей Л.Аннинского и «сонетного» приёма в моей книге, то остаётся лишь вспомнить Вознесенского:Одновременно открывают атом
и гениальность стала плагиатом.

Обе работы вышли примерно в одно время, но работать над объёмистой книгой я начал задолго до издания (прибавить ещё пару лет, ушедших на рассмотрение рукописи в издательстве) и понятия не имел о коротеньком «венке» известного критика, труды коего не залёживаются на редакционных полках.
Что там ещё в письме? Да, о Юрии Кузнецове. Журавлёв не совсем понял, о чём речь. Не писал я «о значении и назначении» этого поэта! Весьма ценил и ценю его поэзию, а её самобытность объясняю широкой опорой автора на фольклор. Не только на русский, но и в частности на карело-финский. Впервые соответствующая глава книги напечаталась в журнале «Север». Тогда, столкнувшись на выходе из ЦДЛ с Юрием, сообщил ему, что вот написал одобрительно о его творческом использовании образов «Калевалы». Поликарпыч отреагировал пренебрежительно:
– Я «Калевалы» не читал!
А через паузу добавил:
– Но ты чуткий человек.
Думаю, что в этой оговорке самородок, так сказать, «раскололся». Ведь под обаяние северного эпоса подпал даже Василий Журавлёв, «безоговорочно» приняв мотив «Калевалы» в «Женитьбе Ильмаринена» – отнюдь не лучшем стихотворении сборника «Позёмка».

ЯВЛЕНИЯ И УРОВНИ
Крупный был человек Юрий Поликарпович Кузнецов – как физически, так и духовно. Газета «Литературная Россия» при жизни называла его гениальным явлением 20-го века. При фото на четверть страницы. Излишнее возвышение – потому как гений в том и сам не сомневался. Шло ли ему на пользу такое самосознание? Не знаю.
Я припал душой к его стихам сразу. В Карелии, выступая однажды перед солдатами воинской части, по случившемуся под рукой журналу «Юность» прочёл его стихотворение «Пилотка». О том, «Что я ещё пешком под стол ходил, А для меня уже пилотку шили». Думаю, что солдатам понравилось, да и автору какая-никакая реклама. А вот представитель политотдела выслушал с безучастным лицом – упоминание отцов шло вразрез с самой идеей армии:Они легли за эту жизнь костьми
На безымянной высоте России…
Мы сделаем такое, чёрт возьми,
Чтоб после нас пилоток не носили!
Когда-то в Магадане оказались мы с ним в числе руководителей творческих семинаров на Совещании молодых писателей Крайнего Севера. В один из дней, вернее утр, полёживали на койках в общем номере, перемогая вчерашнее и слушая по местному радио собственные выступления. Слушать свой голос со стороны – удовольствие совсем не большое. Тут входит поэт Анатолий Пчёлкин, тогдашний магаданец, полечить гостей. Как-то незаметно беседа за пивом перешла в спор. Мы лежали по койкам, Толя сидел на стуле. И с чего-то стал задирать гения: мол, не так уж ты силён, как тебя раскручивают. Кузнецов поначалу отбивался:
– Что, «Атомная сказка» слабая вещь? А «Возвращение»? А «Гимнастёрка»? Никто из вас такого не напишет.
Пчёлкин от такой нескромности загорячился:
– Знаешь, Юра, будешь выёгиваться, набьём морду!
Кузнецов тут отвернулся к стене, бросив:
– На моём уровне всё равно вы не существуете.
А вечером в каком-то из залов города состоялся литературный вечер. Уж тут Кузнецов оттянулся по полной! Во свой черёд он решительно вышел на край сцены и в полный голос стал метать в зал стихотворение за стихотворением одно другого сильнее. После каждого публика взрывалась аплодисментами. В поэте словно весь день сжималась честолюбивая пружина – и вот он отпустил её! А мне помстилось, что поэт хочет раздавить овациями сидящего за спиной Пчёлкина. Ничего не скажешь, характер.
В другой раз, в Абакане, мы вели с ним совместно семинар поэзии.
– Ну, что скажешь про стихи? – спросил коллега. Он уже успел просмотреть все папки! А я только приступил к рукописям. Кузнецов:
– Можешь не читать, там одна только чего-то стоит – Наталья Ахпашева.
И действительно, в литературе Наташа осталась.
На одном из тех занятий у нас было спрошено:
– Как вы относитесь к поэзии Расула Гамзатова?
Я приготовился было более-менее подробно поведать молодым о национальной природе таланта, о специфике перевода стихов и прочем. Но Кузнецов упредил и закрыл тему одной репликой:
– Не будем говорить об уродливых социальных явлениях!
А я мог бы одновременно и согласиться с коллегой, и возразить ему. Поэт Ш., москвич дагестанского разлива, как-то посвятил меня в историю создания популярнейшей песни на слова Гамзатова «Журавли». Подлинник был простей простого. Не могу привести буквально, не записывал, но хорошо помню, что в оригинале парили не только журавли, но и другие пернатые. Летели с фронта домой ласточки и выкрикивали рефрен стихотворения: мой Дагестан, мой Дагестан! За ними на родину стремились орлы и тоже кричали с неба: мой Дагестан, мой Дагестан! Потом ещё какие-то птахи, ну, и журавли само собой. Но переводчик Я.Козловский не убоялся оставить одних журавлей. И вся страна запела:Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
«А в том строю есть промежуток малый, Наверно, это место для меня» среди прочих строк – тоже подарок переводчика. Но тут Ш. достаёт свежий четырёхтомник Гамзатова, изданный на аварском в Махачкале, и отыскивает страницу про журавлей. Все находки Козловского нашли место в новом тексте. Лишние пташки все упорхнули из нового подлинника! Гамзатов сделал обратный перевод с русского и был точнее своего переводчика.
Я как-то не удержался и спросил Козловского:
– Яков Абрамыч, есть мнение, что это вы с Гребневым создали Расула Гамзатова, нет?
Ответ был честен:
– Понимаете, я перевёл десятки поэтов Северного Кавказа, и никто в русской поэзии не зазвучал, как Расул. Значит, в нём что-то есть.
Козловский обладал даром ощутить искру самобытности, и раздуть, осветить ею переводимое. К слову сказать, так поступал в переводах и Юрий Кузнецов: вытаскивал на свет божий неозвученный потенциал подлинника.

Роберт ВИНОНЕН,
г. ХЕЛЬСИНКИ, Финляндия