ОПЕРЕДИВШИЙ СВОЁ ВРЕМЯ

№ 2009 / 2, 23.02.2015

В одном из последних интервью Вадим Кожинов рассказал такую историю: когда Юрий Селезнёв заявил о своём желании писать дипломную работу о Достоевском, то последовал примечательный комментарий преподавателя: «Юра, что вы, о Достоевском пишут только евреи»
В одном из последних интервью Вадим Кожинов рассказал такую историю: когда Юрий Селезнёв заявил о своём желании писать дипломную работу о Достоевском, то последовал примечательный комментарий преподавателя: «Юра, что вы, о Достоевском пишут только евреи» (htp://pereplet.sai.msu.ru//text/BESEDA.htm). У Селезнёва, как и большинства советских людей, мысль о национальности кого-либо даже не возникала, поэтому прозвучавшие слова стали для него неожиданным откровением. Что скрывается за данным откровением, Селезнёву ещё предстояло понять… А для этого необходимо было измениться самому.
Рост личности Селезнёва происходил под воздействием разных факторов, в первую очередь, под влиянием мира Достоевского. Об этом процессе Юрий Лощиц, – видимо, самый созвучный (душевно и идейно) Юрию Ивановичу современник – писал так: «Достоевский был судьбой Юрия Селезнёва, мощнейшим его жизненным притяжением, воздухом его духовного роста. Мне не приходилось встречать в нашей литературной среде писателя, на которого бы так глубоко воздействовала личность человека, о котором он пишет» (Лощиц Ю. И поймёшь иную жизнь… // Фёдор Достоевский. – М., 1997).
В книге «В мире Достоевского» (М., 1980), которая вместе с «Достоевским» (М., 1981) является духовным автопортретом Селезнёва, критик приводит слова любимого писателя, обращённые к Костомарову: «Чтобы быть русским историком, нужно быть, прежде всего, русским. Вы… не русского духа…» Перефразируя это высказывание, можно утверждать: чтобы написать полноценную работу о Достоевском, нужно быть русским по духу.
Русским по духу Селезнёв становится в Москве, где приходит осознание: большинство достоевсковедов (Л.Гроссман, В.Шкловский, В.Кирпотин и многие другие) – «достоевскоеды», по разному уводящие читателя от понимания личности и творчества русского гения. С ними, с их неприязнью к Достоевскому как к православному художнику и мыслителю, всё было ясно.
Ясно было и с такими русскими, как Максим Горький. Ещё Василий Розанов оценил его выступление против инсценировки романа Достоевского вполне точно: «Не русская душа говорит» (Розанов В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. – М., 1995). Таких русских с нерусской душой в XX веке было слишком много.
Во время работы над книгой о Достоевском одним из самых сложных для Юрия Ивановича, думаю, был вопрос: как быть с Михаилом Бахтиным. Он, открытый Вадимом Кожиновым в начале 60-х годов и активно внедрявшийся им в сознание литературоведов и критиков, к концу 70-х годов стал очень популярен у «правых» и «левых». Однако в самом известном труде Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (М., 1972) были заявлены подходы, идеи, не совместимые с миром великого писателя. И вполне понятно, что полемика с Михаилом Михайловичем означала и несогласие с Вадимом Валериановичем по вопросу для него наиважнейшему. Это всё же не остановило Селезнёва, и он первым среди современников осмелился на критику Бахтина, в очередной раз проявив сильный, независимый характер, полемический дар, талант исследователя.
В книге «В мире Достоевского» Бахтин цитируется семнадцать раз, а упоминается ещё чаще. Ни один из литературоведов не вызвал у Селезнёва столь пристального внимания и живого интереса. Например, Валерий Кирпотин цитируется пять раз.
Принципиальная полемика с Бахтиным начинается в главе «Что есть истина?». Одно из ключевых мест главы – рассуждения Селезнёва об амбивалентности – термине, введённом Бахтиным и ставшем довольно популярным на рубеже 70-х – 80-х годов. Многие исследователи сделали из амбивалентности универсальное понятие, искусственно привязываемое к любому явлению в литературе, что, по мнению автора «В мире Достоевского», было несправедливо и непродуктивно. Он напоминает, что Михаил Бахтин говорил об амбивалентности в связи с определённым жанром и типом сознания. Главное же – художественный мир Достоевского, по Селезнёву, гораздо шире рамок амбивалентной действительности, и амбивалентность – лишь стадия на пути к «последнему слову».
Определяющее значение имеют неоднократные уточнения критика: полярные крайности у Достоевского неравноценны, они подчинены чему-то центральному, вне их находящемуся. Благодаря этому одно начало оценивается как высокое, другое – как низкое. Самосознание народа как целого и есть тот идейный, идеологический, стилевой центр в мире Достоевского, обеспечивающий постоянную и неизменную систему ценностей.
Формула «народ как целое», используемая критиком неоднократно и в других публикациях, может восприниматься по-разному и вызывать справедливые вопросы. Понимая это, Юрий Селезнёв в главе «Слово воплощённое» данную формулу разъясняет. Вновь через полемику с Бахтиным, теперь о полифонизме.
Полифонизм, утверждает критик, не соответствует типу художественного мышления Достоевского, ибо в многоголосии нет места доминантному слову, определяющему иерархию голосов и ценностей. Селезнёв предлагает характеризовать мировоззрение и творчество писателя через соборность – высшее единство голосов героев, автора и мира. Таким образом, критик первым вводит соборность в литературоведческий и критический лексикон, вкладывая в это понятие истинный – христианский – смысл, к сожалению, не всегда чётко сформулированный.
Показательно, что уже в неподцензурные времена Вадим Кожинов и Юрий Сохряков в своих работах «Соборность лирики Тютчева» («Наш современник», 1993, № 12), «Благодатный дух соборности» («Москва», 1995, № 10) трактуют соборность не столь точно и содержательно, как Селезнёв, по-разному уходя от доминанты данного понятия – христианской любви, жертвенной любви к другим и Богу. Об этом подробно и доказательно написал Николай Крижановский в статье «Соборность в восприятии В. Кожинова и современного литературоведения» (См.: Кожинов В. Грех и святость русской истории. – М., 2006). Он справедливо обращает внимание и на то, что в книге Ивана Есаулова «Категория соборности в русской литературе» (Петрозаводск, 1995) работа Юрия Селезнёва не упоминается. Данный факт вызывает у критика такое предположение-объяснение: «То ли И.Есаулов вовсе не имел сведений о книге , то ли он сознательно не обращается к ней, чтобы не идти вслед за чьей бы то ни было концепцией».
Думаю, главная причина умолчания труда Селезнёва в другом: положительно ссылаться на исследователя с твёрдо-негативной репутацией в мире космополитической творческой интеллигенции – вольность непозволительная и непростительная. Видимо, поэтому и Татьяна Касаткина исключила Юрия Селезнёва из огромного числа авторов (от В.Шкловского и Л.Гроссмана до Б.Тарасова и М.Дунаева), цитируемых в её книге «О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле»» (М., 2004).
Итак, Селезнёв первым возвращает в достоевсковедение религиозный подход к творчеству писателя. Напомню, что в 60-е – 70-е годы ХХ века Достоевский прочитывался исключительно с атеистических позиций. Так, в один год с книгой Юрия Ивановича выходит сборник статей Кирпотина «Мир Достоевского». Приведу несколько характерных цитат из этого сборника: «Достоевский-художник, хотел он этого или не хотел, вскрыл иллюзорность религиозных обоснований братства»; «Мы не можем и не должны молчать, когда видим в произведениях Достоевского, особенно в его публицистике, мёртвое, хватающее живое»; «Оправдан он <Достоевский. – Ю.П.> и в общей с Белинским убеждённости, что идеал раньше всего восторжествует в России – на земле, в реальной действительности, а не в потустороннем мире, о котором лепечет религия»; «Но мы не принимаем христианского смирения, отказа от революционного насилия, проповедуемого Достоевским».
Могут сказать, что Кирпотин – неудачный пример, ибо Валерий Яковлевич является представителем старшего поколения достоевсковедов. Однако возраст в данном случае не имеет никакого значения. Так, в то время молодой Юрий Карякин объяснял достижения писателя с аналогичных позиций: «Художник-реалист в Достоевском взял верх над верующим проповедником». Эта версия, приводимая в главе «Возрождение…», убедительно комментируется Селезнёвым: «…Разве же Достоевский как художник-реалист перестаёт быть проповедником? Ведь стоило бы раскрыть, или хотя бы попытаться раскрыть, тайну воплощения его проповеди в реалистически-художественном мире его романов…». И далее критик переводит разговор в теоретическую, методологическую плоскость, так как подобное толкование было общим местом в работах Б.Бурсова, В.Шкловского, В.Кирпотина, А.Мазуркевича и многих других: «Каким это чудом или алхимическим образом «реакционная», «ложная», «беспомощная идеология» рождала бессмертные художественные творения?» Таким образом, Ю.Селезнёв, как и Ю.Лощиц, М. Лобанов, И. Золотусский, В. Кожинов, Н.Скатов, популярному подходу «вопреки…» противопоставил версию «благодаря…».
Ещё Владимир Соловьёв в «Трёх речах в память Достоевского» точно определил тот духовный перелом, который произошёл в Достоевском в Омском остроге: каторжане, худшие люди из народа, вернули писателю то, что отняли у него лучшие представители интеллигенции – веру в Бога. Начало этого перелома психологически тонко изображается в книге Селезнёва «Достоевский», в главе с говорящим названием «Воскрешение из мёртвых». Воспоминание о мужике Марее, о случае из детства, помогло писателю другими глазами посмотреть на собратьев по несчастью, обрести веру в народ, а затем и в его идеал – Христа. Годом раньше в книге «В мире Достоевского» Селезнёв подчёркнуто заострил внимание на последовательности событий, приведших Достоевского к Богу: «Не от религии к народу шёл писатель-мыслитель, а от веры в народ к принятию его – народной, по убеждению Достоевского, – веры».
И в данном случае критик точен. В отличие от многих авторов, которые разводят в противоположные стороны веру народа и Православие или настаивают на ином порядке прихода Достоевского к Богу, Селезнёв следует за высказываниями писателя. В частности, за его ответом Градовскому: «Я его (народ. – Ю.П.) знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме ещё ребёнком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала»».
Если в «Достоевском» для Селезнёва было важным запечатлеть начало духовного воскрешения писателя, то в книге «В мире Достоевского» – результаты этого воскрешения. В главе «Лики единого мира (Достоевский и Лев Толстой)» разговор об отношении двух великих современников к Христу имеет вневременной характер: в конце концов, речь идёт о двух типах веры. Христос для Достоевского, по точному определению Селезнёва, это идеал, который нельзя «подправлять, приноравливать к своим целям. Напротив, свои цели необходимо поверять этим вековечно неизменным идеалом». Позиция писателя характеризуется как позиция ученика, ощущающего себя «устами, произносящими «слово Божье»».
Как всегда, Селезнёв стремится к максимальной доказательности, и в подтверждение своей версии приводит цитаты из Достоевского, в том числе такую: «…Если бы кто мне доказал, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной». В недавней же публикации Василины Орловой «Признанные «большими»» («Завтра», 2008, № 49) с удивлением прочитал такой «комплимент» Людмиле Сараскиной: «Её блистательные статьи о Достоевском, о том, например, что он предпочёл бы остаться без истины с Христом, чем с истиной без Христа, запомнились». Остаётся сожалеть, что Орлова не знает более ранних по времени работ Селезнёва. Спишем это на молодость автора. Тем более что незнание Василины Орловой несравнимо с дремучим незнанием молодого Михаила Бойко. Он в статье «Страдательный залог» («Литературная Россия», 2007, № 1) сделал Аполлинарию Суслову второй женой великого писателя…
Ортодоксальная позиция Достоевского в вопросе веры принципиально отличается от позиции В.Соловьёва, Д.Мережковского, Н.Бердяева, Л.Толстого и других революционеров от религии разных мастей, стремившихся её усовершенствовать, осовременить. Селезнёв, по понятным причинам, говорит только о Льве Толстом, отношение которого к Христу верно определяет как отношение «сотоварища», «соперника Бога по сотворчеству».
И всё же периодически исследователь Достоевского отходит от единственно правильной, православной, позиции, сбиваясь именно на «реформаторские» высказывания. Это происходит, например, в последней главе «Слово воплощённое», в рассуждениях о «ещё «неведомом миру»» Христе как о революционно-утопической идее Достоевского. Думаю, в выражении писателя «неведомый миру Христос» смысловое ударение нужно делать не на первом, а на втором слове: Спаситель неведом не потому, что не существует, а потому, что в большей части мира, исповедующей католицизм и протестантство, Его понимание сильно извращено либо вовсе утрачено. Подлинный лик Христов сохранился только в Православии, в русском народе, отсюда тот мессианский пафос Достоевского, о котором справедливо пишет Селезнёв, и не только он.
Оценки, даваемые Библии в книге «В мире Достоевского», – свидетельство того, что её автор не до конца преодолел стереотипы своего времени. Михаил Лобанов в статье «Найти в человеке человека» называет позицию Селезнёва секулярной (Лобанов М. Страницы памятного. – М., 1988). Алексей Татаринов хотя и говорит: «Сейчас не будем рассматривать вопрос, прав или не прав Селезнёв в богословском плане» («Наш современник», 2008, №7), – не вызывает сомнений, что он с ним не согласен в восприятии Ветхого Завета. Знаменателен тот вывод, к которому приходит Татаринов, вывод, с которым трудно не согласиться: «Селезнёв более религиозен (чем Кожинов. – Ю.П.), даже учитывая только что сказанное о его трансформации теологического в народное и национальное». Действительно, в целом позицию Юрия Селезнёва можно определить как непоследовательно религиозную, непоследовательно православную.
Проблема личности – ещё одна ключевая проблема, которая всегда волновала Селезнёва. Достаточно вспомнить его статью «Глазами народа». Критик справедливо уточняет, что эгоцентрическая личность есть не собственно личность, а индивид. Сию простую истину не понимают либеральные авторы, которые, подобно Григорию Померанцу, утверждают: «…Личность выше класса, выше партии, выше государства, выше народа, выше догматов веры. Над личностью только Бог, но и Бог – личность» («Октябрь», 1990, № 11). В противовес такому подходу Юрий Селезнёв справедливо заключает: личность «начинается не с самоутверждения, но – самоотдачи. При этом происходит как бы самоотречение, пожертвование своего Я ради другого. Но в том-то и «диалектика»: через такого рода отречение от индивидуалистического, эгоцентрического Я человек из индивидуума перерождается в личность».
Эгоцентрической личности – идеалу европейской литературы, Селезнёв противопоставляет соборный тип личности – идеал русской литературы, той литературы, необходимо уточнить, которую мы сегодня называем христианским реализмом ХIХ – ХХ веков. Например, в очерке «Василий Белов» (М., 1983), в главе «Неведомая сила», критик рассматривает соборный тип личности на примере Ивана Тимофеевича, героя рассказа «Весна». Истоки подвижничества, духовной силы русского крестьянина, потерявшего в войну всё (трех сыновей и жену), но привязанного к жизни обязанностью перед землёй, людьми, Родиной, Селезнёв видит в особенности народного сознания, эквивалентом которой является мудрость: «Помирать собрался – рожь сей». Особенность, несомненно, жертвенно-христианская.
В статье «Глазами народа» Селезнёв полемизирует и с Кожиновым, чьё имя не называется. Данная полемика выводит нас на центральную проблему всего творчества Юрия Ивановича. Напомню – в нашумевшей статье «Русская литература и термин «критический реализм»» («Вопросы литературы», 1978, № 9) Кожинов в ряду многочисленных неожиданных и «революционных» идей высказывает такую: творчество Пушкина и позднего Гоголя следует относить к ренессансному реализму, типологической чертой которого является «относительное единство, равновесие, нации, личности, государства».
Уже исходя из того, что говорилось выше о понимании автором статьи «Глазами народа» Ренессанса, ясно – идея относительного единства для Селезнёва не приемлема. К тому же, он убеждён: ренессансный гуманизм как тип европейского сознания не стал фактором русского народного сознания, высшим, идеальным выражением которого, как известно, был Пушкин. Отталкиваясь от его творчества как первоосновы «новой русской литературы», критик утверждает, что отечественная классика – «воплощённое преодоление буржуазного гуманизма народностью».
Народность – центральная тема в творчестве Юрия Селезнёва, о чём справедливо писали Владислав Попов, Виктор Калугин, Николай Кузин. Я коснусь одного аспекта этой большой и многогранной темы.
Умение оценить и изобразить человека и мир с позиций народа (того народа, следует уточнить, идеалом которого был Христос) отличает русскую классику ХIХ – ХХ веков. Современный же этап в развитии литературы Селезнёв определяет как «возрождение в народности и через народность», связывая его с творчеством В.Белова, Ф.Абрамова, В.Шукшина, В.Астафьева, В.Распутина, В.Лихоносова, В.Личутина… То есть популярной тогда идее «усталости» деревенской прозы, транслируемой разными авторами от Анатолия Бочарова до Виктора Чалмаева, критик противопоставил идею возрождения, при этом предложив называть деревенскую прозу нравственно-философской.
Из всех публикаций Селезнёва о писателях данного направления очерк «Василий Белов» – наиболее интересная, содержательная работа. В ней, анализируя «Кануны», «Привычное дело», «Лад», «Весну», цикл «Воспитание по доктору Споку» и другие произведения Белова, Селезнёв выразил своё представление о «крестьянской вселенной», вызвавшее резкое неприятие у «левых». Игорь Клямкин, например, в одной из самых известных статей начала перестройки «Какая улица ведёт к храму?» («Новый мир», 1987, № 11), рассуждая об отечественной истории, вступил в прямую полемику с автором очерка «Василий Белов».
Для Селезнёва главным в крестьянском мире был лад, устоявшиеся формы бытия народной жизни, подчинённые законам христианской нравственности, красоты, экономической целесообразности; деревня определяла сущность и «лицо» России, русского народа, культуры, литературы. Для Клямкина же патриархальное и полупатриархальное крестьянство – источник всех бед в истории ХХ века, ибо сознание сельских жителей было добуржуазным, доличностным, их интересы дальше околицы не простирались, и вообще они «живут, а не рассуждают о смысле жизни, о том, во имя чего и зачем».
Очерк «Василий Белов» – это, по сути, непрекращающаяся и убедительная полемика Юрия Селезнёва с аналогичными взглядами на русское крестьянство. В целом же можно сказать, что всё творчество критика крестьяноцентрично, народоцентрично. Я понимаю: такие воззрения вызывали и вызывают смех и иронично-уничижительные оценки у либеральномыслящей интеллигенции. Но это, как любят иные выражаться, их проблемы, добавлю – их неизлечимая болезнь.
В отличие от многих «правых» – советских патриотов, Селезнёв жил в большом времени тысячелетней русской культуры и цивилизации вообще. Критик прекрасно понимал, что русскими не рождаются, а становятся. Становятся через приобщение к русской культуре, литературе, традиционным ценностям. Об этом Селезнёв, в частности, говорит в статье «Подвижники народной культуры», размышляя о судьбе Владимира Даля. Итогом же раздумий Юрия Ивановича об отечественной истории, литературе стала книга «Глазами народа», которая при его жизни была «зарезана» в издательстве, а вышла в свет лишь через два года после смерти критика.
Селезнёв не мог остаться равнодушным ни к глумлению над прахом национальных героев Пересвета и Осляби, ни к тому, что авторы этимологического словаря «забыли» включить в состав его такие слова, как Родина, Россия, Русь, русский, а авторы «Словаря современного русского литературного языка», удостоенные Ленинской премии, внедряли в сознание читателей норманнскую теорию о происхождении русских и русской государственности; в учебнике же для студентов исторических факультетов «История СССР с древнейших времен» из более тысячи страниц только четырнадцать уделено истории славянства. Об этих и им подобных явлениях Юрий Иванович с гневом писал в статьях «Подвижники народной культуры», «Златая цепь, или Опыт путешествия к первоистокам народной памяти».
В «Ответственности (Критика как мировоззрение)» Селезнёв подчёркивает, что назначение критики созидательное, а «отрицание – лишь необходимый момент критического движения мысли». Юрием Ивановичем последовательно, на протяжении всей его короткой творческой жизни негативно оцениваются различные явления критики, литературоведения, современной поэзии и прозы, детской литературы, кинематографа, науки, жизни, не выдерживающие проверки традиционными народными ценностями, национальной классической словесностью и культурой. Особый резонанс вызвали следующие «отрицательные» статьи Селезнева: «Душа подвига», «О чём спор? (О кинофильме «Как царь Пётр арапа женил»)», «Ответственность (Критика как мировоззрение)», «Необходимость Достоевского».
Но всё же рамки слова-дела были для Юрия Ивановича узки, ему всегда хотелось и дела-слова, то есть редакторско-издательского дела. И журнал «Наш современник» после «ЖЗЛ», несомненно, был таким делом.
В мемуарах Сергея Викулова «Что написано пером…» («Наш современник», 1996, № 9 – 12) глава ХV посвящена Юрию Селезнёву, его деятельности на посту первого заместителя главного редактора «Нашего современника». Эта глава вызывает большое количество недоуменных вопросов и возражений. Озвучу некоторые из них.
Маловероятным, практически невозможным выглядит то, что Викулов до прихода Селезнёва в журнал не знал о нём «ровным счётом ничего». В сие трудно поверить, ибо Юрий Иванович – не тёмная лошадка, а личность известная: его статьи, книги, деятельность в редакции «ЖЗЛ», как уже говорилось, вызвали бурную реакцию, широко обсуждались в печати, на писательских форумах, в кулуарах. Василий Белов, например, ещё осенью 1974 года сразу после похорон Василия Шукшина попросил, чтобы его познакомили с Селезнёвым. Сергей же Васильевич и в 1980 году о Юрии Ивановиче ничего не знал…
Не менее удивляет и то, что Викулов не помнит, кто рекомендовал ему Селезнёва в замы. На такую странность обратили внимание Вячеслав Огрызко («Литературная Россия», 2005, № 47) и Александр Разумихин («Литературная Россия», 2008, № 42). Последний, ссылаясь на личную беседу с Селезнёвым, называет имя рекомендателя – Юрий Бондарев. Думаю, косвенно, от противного, данная версия подтверждается мемуарами Викулова. Не случайно он не говорит о том, что на заседании Секретариата правления СП РСФСР именно председательствующий Юрий Бондарев, как зафиксировано в стенограмме, предложил «укрепить редколлегию» журнала.
Вполне очевидно – Викулов с Бондаревым «играли» против Селезнёва. И желая скрыть эту «игру» и истинные причины её, Сергей Васильевич выдумал в высшей степени неубедительную версию о тайном сговоре Альберта Беляева с Юрием Селезнёвым. На её очевидную нелепость первыми указали Николай Кузин («Наш современник», 1997, № 3) и Вадим Кожинов («Москва», 1999, № 11).
Вообще же изучать историю «Нашего современника» по ХV главе мемуаров Викулова – занятие бесперспективное: сообщаемые факты и их интерпретация довольно часто не выдерживают элементарной проверки на прочность. Вот, скажем, Сергей Васильевич сообщает: Селезнёв с Устиновым пришли в журнал в ноябре-декабре 1980 года. Спустя месяц-два Устинов понял, что «редакция не его планида и надо «закругляться»… Подал заявление, ушёл. С Селезнёвым было сложнее…»
Однако я помню, что во время нашей первой встречи с Юрием Ивановичем в его кабинете «Нашего современника» в начале декабря 1981 года к нему заходил Валентин Устинов, ещё работник журнала. Согласно же мемуарам Викулова, Устинов уже с весны не трудился в «Нашем современнике». Тогда почему на второй странице того же одиннадцатого номера Валентин Устинов значится как заместитель главного редактора журнала?..
Такие «провалы» в памяти Викулова вызваны, думаю, только одним: желанием подчеркнуть адекватность самооценки Устинова и неадекватность Селезнёва, который не понимал, что оказался, якобы, не на своём месте.
И своё выступление 7 декабря 1981 года Сергей Васильевич построил так, чтобы участники Секретариата пришли к выводу о некомпетентности Селезнёва-редактора. Викулов полностью отмежевался от одиннадцатого номера, который готовил к печати Юрий Иванович, заострив особое внимание на своём несогласии с Селезнёвым и с теми материалами, которые вызвали наибольшую критику. Викулов закончил своё выступление как главный редактор, полностью полагающийся на коллективную мудрость Секретариата, который разберётся, кто и насколько виноват, как один из режиссеров спектакля, заранее знающий его финал.
Мысль о слабости Селезнёва, редактора одиннадцатого номера «Нашего современника», звучала в подавляющем большинстве выступлений. Но в самой резкой и оскорбительной форме она была высказана Ф.Кузнецовым: «Убей меня Бог, но я никак не могу понять, как можно было подписать этот номер к печати, – не могу! Для этого нужно быть или колоссальным глупцом, или сумасшедшим». И далее, как подобает одному из главных партийных надсмотрщиков от литературы, Феликс Феодосьевич расставляет идеологически выверенные акценты: «Думаю, что критика в этом журнале страдает. У меня впечатление, что в редакции не хватает марксистски серьёзно мыслящего критика, критика-профессионала, которому бы доверили публикации. Редакции нужно помочь, и прежде всего подобрать умно мыслящих и марксистски образованных людей».
Понятно, что для изрыгателей такой партийной блевотины, как и для осторожных патриотов, подобных Ю.Бондареву и С.Викулову, Ю.Селезнёв был кость в горле, ибо являл новый тип и русского патриота, и редактора, и критика, и, наконец (а очень часто – в первую очередь), был ярче и талантливее как личность.
Показателен в этом смысле и одиннадцатый номер «Нашего современника», подготовленный Селезнёвым, и его выступление при обсуждении данного номера на Секретариате Союза писателей РСФСР. В обоих случаях Юрий Иванович проявил себя прежде всего как смелый человек-профессионал.
Он, поместив в один номер повесть В.Крупина «Сороковой день», статьи В.Кожинова, А.Ланщикова, С.Семанова, резко повысил общепринятый градус смелости, допустимую концентрацию взрывоопасных материалов в журнальной книжке. На это первым обратил внимание Александр Казинцев в статье ««Наш современник» в борьбе за русское возрождение в 70 – 80-е годы»: «…Долгие годы разумной тактикой легальной печати считалось рассредоточение правдивых публикаций. Специально высчитывали: один номер, второй, третий – теперь снова можно сказать правду. Селезнёв презрел эту унизительную тактику» («Наш современник», 1992, № 2).
Глубоко символично, что в своём выступлении на Секретариате Юрий Иванович, нарушая принятые правила «игры», бросает камень в огород ведущих патриотических журналов: «Молодой гвардии», «Нашего современника», «Москвы». В них повесть Крупина «Живая вода» пролежала соответственно шесть лет, два года и больше года и была отвергнута как «произведение, социально и идейно незначительное».
Показательно и другое: Селезнёв ставит в пример редакторам названных журналов «Новый мир» – одного из главных оппонентов, – где «не и с п у г а л и с ь (разрядка моя. – Ю.П.) новизны этой повести, ни значимости поставленных там проблем».
Нетипичное, точнее, вызывающее поведение Селезнёва было обусловлено не только его смелостью, но и, конечно, тем, что он был редактором новой формации, таких главных редакторов среди «правых» и «левых» не было. Юрия Ивановича отличала широта взглядов, терпимость к инакомыслящим: понимание того, что альтернативная точка зрения должна прозвучать. Например, говоря о своих разногласиях с Вадимом Кожиновым, Селезнёв оценивает их как явление нормальное, необходимое и продуктивное в процессе познания истины. В отличие от Ю.Бондарева, С.Викулова, Ф.Кузнецова, В.Чивилихина, Н.Шундика и других выступавших, требовавших, по сути, единомыслия, Юрий Иванович свою позицию сформулировал принципиально иначе: «…Я целиком не согласен с его (Кожинова. – Ю.П.) статьёй. Это неважно, но почему же я должен был не публиковать эту статью? Почему? Только потому, что я лично с этой статьёй не согласен?»
Такая позиция, неприемлемая и сегодня для большинства редакторов, сотрудников журналов, газет, тогда воспринималась в диапазоне от «безумия» (Ф.Кузнецов) до «хитрой игры» (И.Дедков). О серьёзности разногласий между «правыми», вышедших «наружу» благодаря Селезнёву, свидетельствует следующая дневниковая запись Сергея Семанова: «Споры вокруг Гумилёва и статьи Кожинова вызвали чудовищный раздрызг среди «наших». Чивилихин полчаса задыхался, что Кожинов защищает Гумилёва Естественно, что А.Кузьмин тоже осуждает Кожинова» («Москва», 1999, № 11).
Знаково и то, как достойно вёл себя на Секретариате «казнимый» Юрий Селезнёв. Напомню, что Владимир Крупин публично, на страницах «Литературной газеты», покаялся, признал правоту критики в свой адрес. Более того, и через восемнадцать лет после этих событий он написал: «И перед Юрием Селезнёвым у меня нет ни в чём вины» («Москва», 1999, № 11). Невольно вспоминаются слова Владимира Бондаренко, сказанные по другому поводу: «Вот и идут молодые русские ребята куда угодно, только не в нашу богадельню, где Владимир Крупин кому отмаливает грехи, кому нет, пряча свой партбилет под нательным крестом» («День литературы», 2005, № 8).
В отличие от кающегося Крупина, Юрий Селезнёв не признал правоту критики и ошибочность публикации «Сорокового дня». Он поставил повесть в один ряд с произведениями, которые первоначально вызывают неприятие, а затем оцениваются по достоинству.
О выступлениях большинства участников позорного действа говорить не буду. Они проявили свою бесхребетность, кто слабость, кто истинную сущность. Уже на этом примере видно, почему в первую очередь потерпела поражение «русская партия». Трусость, беспринципность, зависть, предательство «своих» на Секретариате и в последние два с половиной года – вот, что действовало на сердце Селезнёва гораздо сильнее, разрушительнее, чем удары и «происки» ненавистников России и русских. И это надо признать, хотя, конечно, гораздо спокойнее жить, веря в версию о стимулированном инфаркте, от которого якобы умер Юрий Иванович.

г. АРМАВИРЮрий ПАВЛОВ