Познав другую благодать

№ 2010 / 11, 23.02.2015

Фи­гу­ра Ле­о­ни­да Гу­ба­но­ва в рус­ской ли­те­ра­ту­ре ещё су­м­рач­на. До сих пор он «всад­ник во мгле». Хо­тя ко­му как не ему се­го­дня быть чи­та­е­мым — про­ро­ку тех са­мых об­нов­ле­ний Рос­сии, ко­то­рые про­изо­ш­ли ме­нее чем че­рез де­ся­ти­ле­тие по­сле его ухо­да?

Фигура Леонида Губанова в русской литературе ещё сумрачна. До сих пор он «всадник во мгле». Хотя кому как не ему сегодня быть читаемым — пророку тех самых обновлений России, которые произошли менее чем через десятилетие после его ухода?







Я только знаю – поздно, рано ли,


познав другую благодать,


я буду бронзовый и мраморный


под тихим солнышком стоять.


Другое знамя будет виться,


другие люди говорить,


и поумневшая столица


мои пророчества хвалить.


Погаснут вещие рубины,


дожди у ног моих кляня…


Простые горькие рябины


пускай цитируют меня.


Не треплет бронзовую чёлку,


душа не требует вина,


а за спиной портреты чёрта


дерёт весёлая шпана!



За двадцать лет до 1991-го поэтически предвидел всё это Губанов. Но столица не поумнела – поглупела, а пророчества никто не хвалит. Такая поправочка вышла. Сегодня подлинного лидера поэтов-шестидесятников в Губанове ещё не распознал широкий читатель. В свою очередь, не пустили поэта на пьедестал те главы литературного процесса, что сегодня правят бал. Они же препятствовали его доступу в журналы и к массовому читателю при жизни поэта. Фанерные кумиры 60-х, эти облетающие на ветру времени «ржавые символы» – как писал истинный шестидесятник Роберт Рождественский – евтушенки, вознесенские замалчивают Губанова до сих пор.


Молодёжь не знает Губанова по другой причине: она вообще не интересуется нюансами шестидесятничества, да и поэзией как таковой. То, что здесь пишу о Губанове я, ровесник его сына, – скорее исключение из правил современного культурного отчуждения поколений, взаимного.


И, опять же, сколь точно именно эту беду нашего постперестроечного поколения предсказывал Губанов:







Вот Лена – ей семнадцать лет,


она поэзии не любит,


она на лезвии «Gillette»


слепое горло приголубит.







Леонид ГУБАНОВ
Леонид ГУБАНОВ

Что же мы знаем о поэте, жизнь которого промелькнула в промежутке от «оттепели» до позднего «застоя»? Губанов невидим, сиренево сумрачен. Скончался в 1983 году в знаменательном для поэта возрасте 37 лет. Вошёл в литературу, как и положено отчаянному таланту – на рубеже отрочества и юности, «тинэйджером», как сегодня сказали бы: скандаля, эпатируя, опрокидывая незадолго до него сформировавшиеся литературные устои – тогда набиравшую массовый спрос «евтушёнку».


В середине 60-х Леонид Губанов становится лидером объединения поэтов «СМОГ» («Смелость, Мысль, Образ, Глубина, или «Самое Молодое Общество Гениев»). Из «СМОГа», как из гоголевской шинели, вышли в нашу современную литературу Саша Соколов, Владимир Алейников, Юрий Кублановский. Но всех их, как главарь-бунтарь, возглавлял Леонид Губанов – не будь его бешено прорывающегося из юношеского нутра таланта, не было бы и «СМОГа».


Юрий Мамлеев в предисловии к книге находит в Губанове, слава богу, не только «неприязнь к коммунистическому бытию», но и пересечение таких литературных векторов, как Есенин и Маяковский. Кстати, это же было и в характере поэта: бунтарская бескомпромиссность Маяковского плюс есенинская лиричность, тяга к корням и деревенскому дому, но жизнь городского повесы. Знаменит эпизод драки Губанова с Лимоновым, недолго пребывавшем в «СМОГе». (За то, что Лимонов разбил на пьяной литературной вечеринке о голову Губанова бутылку, Леонид потом, при встрече в метро, «насовал» будущему эмигранту, Лимонов даже не сопротивлялся.)


Интересно, как сложилась бы литературная судьба Губанова, если б он уехал, как Лимонов, за границу? Но такого быть, конечно же, не могло: Губанов – поэт, вскормленный родной почвой, и оторваться от неё значило бы для него мгновенную литературную смерть. Это был поэт совсем другой судьбы: родиться, творить и умереть на родной земле.


…Кто-то считает Губанова «реинкарнацией» Велимира Хлебникова: действительно, многие строфы их разительно схожи в ритмике, по бешеной образности и шаманскому звучанию.


Губанов в своём поколении стал лучшим, ярчайшим продолжателем футуристической линии в русской литературе по «чувству слова». И всё это – сразу, стремительно, не выходя за порог двадцатилетия. Обычно после такого буйного начала приходит популярность или ссылка. И прецеденты были: после литвечеров «СМОГа» приезжала милиция, за поэтами следили, даже высылали из СССР, как смогиста Вадима Делоне, который после выхода на Красную площадь в дни «пражской весны» просто спился в «парижской ссылке». Но сам-то главарь-бунтарь? Парадоксально: Губанов – прорезавший атмосферу лицемерной политкорректности «эстрадников» своим искренним высоким голосом, мгновенно затмивший их своим талантом – попал не в ссылку и не на пьедестал. Он попал в пустоту. И об этом нужно говорить подробнее.


Вовсе не власть винить, как это делают теперь всё те же переориентировавшиеся «эстрадники», надо тут: пустоту, невыносимую и давящую поэта, создали вокруг него именно литераторы, вхожие «в верха». Эти самые «эстрадники». Например, Евгений Евтушенко обеспечил Губанову в своей «Юности» в 1964 году именно такую нелепую публикацию, после которой (первой и единственной) поэта вовсе не пускали на пороги литературных редакций.


Вот дальше-то и наступила та самая пустота – вакуум, который в конце концов уничтожил, высосал Губанова. Естественно, что для молодого, не просто талантливого, но ещё и соответственно таланту эмоционального человека требовалась аудитория. Ею становились друзья – причём, как это давненько водится, друзья застольные, бутыльные. Но, яростно сотрясая хмельной воздух московских кухонь, впоследствии с натяжкой прозванных «диссидентскими», Губанов вовсе не там хотел быть услышан: он рвался из пустоты, рвался в массы, как ни странно это звучит сегодня.


Поэт, который всегда гражданин – не выживает в узкой аудитории: он должен быть услышан при жизни, должен читать свои стихи urbi et orbi, всякое другое для таланта – компромисс или смерть. Зачастую, чтобы быть широко услышанным, нужно пойти на компромисс. И на него пошли «эстрадники», не будем отказывать им в исходной чистоте помыслов и честной талантливости (вспомним раннее, бунтарское у Вознесенского «Уберите Ленина с денег…»). Но на этот компромисс не пошёл Губанов, пришедший в литературу чуть позже – когда купоны компромисса были все розданы.


Не услышанный за пределами своего круга, Губанов умер. Именно от этого: крича свои откровения в пустоту. То, что «поклонники» спаивали его, то, что бутылка стала его постоянной слушательницей – лишь следствие. Губанов должен был читать в ЦК и на площадях. Этот вывод звучит вразрез с модной сейчас теорией «элитарности» литературы, то есть доступности поэтических откровений не «быдлу», но лишь просвещённому меньшинству – теорией, которую как раз диссиденты-то, то есть меньшинство, и развивают ныне, в пандан приватизаторам. Заметим, что «быдлом» называть советский народ – значит лукавить.


Тогда, в СССР, уровень всеобщего образования являлся небывало высоким сравнительно с дореволюционной Россией. Это теперь образование стало классово дифференцированным, это теперь недоученные беднейшие слои общества превращаются в «быдло», которого сторонится «элита» и её поэты. Любая теория порождается не как чистая идея, а в конкретном историческом контексте. И философия диссидентов – антинародна в корне, причём обусловлена она классово.


Но, говоря о Губанове, имейте в виду контекст не нынешнего, а прежнего периода: уроженец века двадцатого и эпохи советской, которой присущи большие масштабы побед и трагедий, Губанов, увы, стал заключённым «своего» узкого круга. Который, культивируя антисоветчину в себе как в отдельной «просвещённой» части общества, так и не выпустил Губанова, фактически отравив передозировкой диссидентской ненависти – заочной ненависти к тем простым соотечественникам, рядовым гражданам, на плечах которых стоял СССР, к тем, кто так и не услышал поэта.


А теперь, словно само собой разумеющееся, в качестве эпитафии Губанову прикрепили ярлык антисоветчика, «невинноизведённого советской системой поэта». Но приглядитесь: не те ли же самые авторы этой эпитафии, как Вознесенский, в годы расцвета таланта Губанова славили эту систему, не давая при этом пробиться голосу Губанова?


Такой вот эпохальный парадокс. Судите сами, можно ли назвать антисоветчиком (как известный «дьяволовед» Мамлеев) и диссидентом – то есть врагом своего народа, родины и советской власти – поэта, который в конце своего творческого пути писал, 9 июля 1979 года:







Родина, моя родина,


Белые облака.


Пахнет чёрной смородиной


Ласковая рука.


Тишь твоя заповедная


Грозами не обкатана,


Высветлена поэтами,


Выстрадана солдатами.


Выкормила, не нянчила


И послала их в бой.


Русые твои мальчики


Спят на груди сырой.


Вишнею скороспелою


Вымазано лицо.


Мальчики сорок первого


Выковались в бойцов.


Бронзовые и мраморные


Встали по городам,


Как часовые ранние,


Как по весне – вода!


Что по лесам аукают


Бабушки из невест?


Вот запыхались с внуками,


Памятник – наперерез.


Имени и фамилии


Можете не искать,


Братски похоронили


Ягоды у виска.


Кто-то венок оставил,


Может быть, постоял.


Кто-то опять прославил


Звёзды и якоря.


Знай же, чтоб ты ни делала,


Если придёт беда,


Мальчики сорок первого


Бросятся в поезда.


Сколько уж ими пройдено?


Хватит и на века!


Родина, моя родина,


Чистые берега!



Один из них, из этих русских мальчиков, Губанов был заперт на диссидентских кухнях, где задыхался. Талант его гремел, но эха, ответа он не слышал: «Я – та окраина, где жутко».


Из невостребованности рождалась ненависть. Он пророчествовал – но пророчествовал в едкую враждебную пустоту, которая после его смерти вышла за пределы диссидентских кухонь и объяла всю нашу родину. Его же «Дуэль с родиной», поэма боли, отчаяния и проклятий – длилась недолго: поэт, обречённый на «непечатность», попросту спивался в естественных условиях дружеской аудитории. Это всё, что могли ему дать при жизни, да и после смерти современники-шестидесятники – выпить с ним или «по нём» во здравие (по сути – за упокой) русского таланта.


Он становился известным только «из уст в уста», как говорится. Перепечатанные рукописи его поэтических сборников бродили по филологическим кругам, гостили по квартирам художников зверевского круга, эстетов и ценителей русской словесности. И камерность звучания душила пронзительную, на высоких тонах балансирующую песню Губанова, рукописи же свои поэт сочинял и печатал «в стол».


Стих Губанова избыточно образен, глубоко национален и при этом иррационален, не повествователен, звучит зачастую как «заговор». За это некоторые его обвиняли в «кликушестве». Но поэтическое «я» он снова поднял на есенинско-маяковскую высоту. В одиночку, став узником своего таланта, он словно бичует, словно пощёчинами осыпает устоявшийся рациональный, реалистический вкус и слух современной ему, да и нам аудитории.


В этом бунт Губанова: «соцдействительности», которая его не слышала, он противопоставлял в 60-х и 70-х полотна, иконы и фрески далёкой русской истории и веры – но так, что они выглядели не музейно, а бились живым пульсом в его стихах, и даже крово- или мироточили. Сочленение образов у Губанова зачастую зависит от звукового каприза, вербальной ассоциации – принцип, очень напоминающий сновидения во фрейдистском истолковании. Но Губанова нельзя «разъять» по Фрейду – его стих явление почти стихийное, историческое, а не субъективно-психическое. Хотя сделать это пытались при его жизни, и неоднократно: бешеное дарование поэта вызвало страх уже у его родителей, и его с отроческой поры сделали завсегдатаем психбольниц. Но и там, у врачей, он находил помимо лечения искреннее восхищение своим даром.


Если пытаться классифицировать Губанова в плане исторической значимости и по гражданскому пафосу стиха (пусть и сумрачному, запутанному в сложных образах), то он неизбежно окажется в одном ряду с первостепенными именами русской поэзии – поэт, огласивший своё время. Это и происходит сейчас, когда наследие Губанова начинает издаваться в подобающем ему виде.


Да, Губанов это лучшее, что было у шестидесятников. Именно потому, что писал здесь, не из-за «кордона» повествуя о времени своём и прошлом. Ничего от «евтушёнки» не останется, а стихи Губанова растащат на цитаты, будут они звучать, и как историю изучать их станут. Да они и без истории интересны – просто как яростная симфония звукообразов. Стихи, понятные без комментариев современной молодёжи, что знакома с новыми веяниями: без знаков препинания, «в линеечку». Как, например, «Квадрат отчаянья», изображающий словно в замедленной съёмке камерой-субъективкой гибель на дуэли своего далёкого предшественника, другого русского поэта.







Я я я


я ли я ли я ли


яр яр яр


ябед ябед ябед


ю ю ю


ю ли ю ли ю ли


юн юн юн


пули пули пули…


пыль пыль пыль


странно странно странно


был был был


рана рана рана


дашь дашь дашь…


хмель юг рекруты


ваш ваш ваш


М.Ю. Лермонтов



Возможно, не смерть Лермонтова, а собственную, в ещё более безысходном «квадрате», в заточении квартирных стен – без настоящих друзей, в раздорах с любимыми – нарисовал здесь Губанов. Он ушёл двадцать лет назад: задохнувшийся в духовно чуждой, диссидентствующей аудитории. Ушёл – чтобы вернуться теперь, когда мы готовы услышать его, мы – свидетели того, как сбывались пророчества губановских строк. Он ушёл, но остался в кольчуге «бессмертно закалённых рифм» – русский мальчик Губанов, с пронзительным высоким голосом, сохранившимся до 37 лет: голосом, которым сообщал он современникам правду. Ведь вовсе не литературой интересовалась задушившая его «аудитория»: она все его строки пересчитывала на своих политических счётах, готовясь развалить Советский Союз и поглумиться своими постмодернизмами и концептуализмами над великой русской и советской культурой, которая рождала и воспитывала такие таланты, как Губанов.


И сегодня, когда всевозможные иностранные граждане, патриоты «России без большевиков», все эти дудинские – новоявленные составители школьных учебников литературы (где советский её период выглядит либо как борьба одиночек с тоталитаризмом, либо как «шаблонный» соцреализм) – тянут к себе Губанова в свидетели просветительской и прогрессивной роли диссидентства – надо дать им по рукам. Что и делаю я, уроженец СССР, восприемник творчества Есенина, Маяковского и… конечно же, Губанова. Лучшего русского поэта второй половины XX века.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *