Я только раз видала рукопашный
№ 2010 / 16, 23.02.2015
Судьбу Юлии Друниной во многом определили два события: война и Алексей Каплер. Уже достигнув солидного возраста, она писала:
Ещё без паники встречаю шквал,
Ещё сильны и не устали ноги,
Но за спиной остался перевал
И самые прекрасные дороги.
 |
| Юлия Друнина |
Судьбу Юлии Друниной во многом определили два события: война и Алексей Каплер. Уже достигнув солидного возраста, она писала:
Ещё без паники встречаю шквал, Ещё сильны и не устали ноги, Но за спиной остался перевал И самые прекрасные дороги. Я до сих пор всё открываю мир, В нём новые отыскивая грани, Но вспыхивает в памяти пунктир, Трассирует пунктир воспоминаний. |
Юлия Владимировна Друнина появилась на свет 10 мая 1924 года в Москве. Позже в одной из своих автобиографий она писала: «К тому времени, как я стала осознавать себя, отец был уже человеком пожилым, а по моим тогдашним понятиям, и вовсе старым. Я родилась, когда ему, женатому вторым браком на женщине моложе его на двадцать один год, сравнялось уже сорок пять. К тому же больное сердце. И неудачно сложившаяся жизнь. Мечтал стать поэтом – стал учителем. Обожал первую жену – она умерла от чахотки». Добавлю: вторая жена – Матильда Борисовна потом много лет работу в библиотеке совмещала с уроками музыки.
Первая литературная слава к Друниной пришла в четырнадцать лет: её заметила «Учительская газета». Стихи она тогда написала, прямо скажем, никакие, поэзия в них напрочь отсутствовала. Подкупила журналистов девочка-подросток другим: предчувствием судьбы целого поколения. Друнина сообщала:
Мы рядом за школьною партой сидели, Мы вместе учились, по книге одной, И вот в неотглаженной новой шинели Стоишь предо мной. Я верю в тебя, твоей воли не сломишь, Ты всюду пробьёшься, в огне и дыму. А если ты, падая, знамя уронишь, То я его подниму. |
Когда началась война, Друнина по совету отца устроилась по соседству с домом санитаркой в глазной госпиталь на улице Горького. Но при первой же возможности она напросилась на рытьё окопов, под Можайск. Ей казалось, что так можно быстрей попасть на фронт. Расчёт оказался верен. Уже в сентябре Друнина прибилась к ополченцам. Потом был первый бой, и её взяли к себе пехотинцы. Но вскоре вся дивизия попала в окружение.
К своим пехотинцы выходили долгих тринадцать суток. В те дни Друнина безумно влюбилась. Она глаз не сводила со своего молодого комбата, который успел до войны год проучительствовать в Минске. Но перед последним броском случилось непоправимое: пехотинцы нарвались на мины. Комбат и двое солдат погибли мгновенно.
По возвращении в Москву отец Друниной настоял на том, чтобы вся семья эвакуировалась в Сибирь. Он ещё до конца не оправился от первого инсульта, и все понимали, что если ослушаются его, может случиться непоправимое.
Новым домом для Друниных стал таёжный посёлок Заводоуковка под Тюменью. Настырная девчонка чуть ли не в первый же день записалась на двухмесячные курсы медсестёр. Одновременно она забросала военкомат письмами с просьбой призвать её в армию. И ведь Друнина отчасти добилась своего. Её действительно призвали, но отправили не на фронт, а в Хабаровск, в школу младших авиационных специалистов.
В 1943 году у Друниной умер отец. Комиссар, сочувствуя горю девчонки, дал ей несколько дней отпуска. «Выйдя из поезда, – вспоминала она, – я прежде всего сожгла мосты обратно – порвала и выбросила свой железнодорожный билет. Потом, не заходя домой, пошла на кладбище». А дальше Друнина рванула на первой же теплушке в Москву, где разыскала Главсанупр и наконец добилась своего – назначения на Второй Белорусский фронт. И уже в пути у неё родились вот эти строки:
Нет, это не заслуга, а удача – Стать девушке солдатом на войне. |
В Гомеле Друнину определили в 218-ю Ромодано-Киевскую дивизию. Она попала в санвзвод к Леониду Кривощёкову. «Впечатлительная московская девочка начиталась книг о героических подвигах и сбежала от мамы на фронт, – вспоминал потом Кривощёков. – Сбежала в поисках подвигов, славы, романтики. И, надо сказать, ледяные окопы Полесья не остудили, не отрезвили романтическую девочку. В первом же бою нас поразило её спокойное презрение к смерти… У девушки было какое-то полное отсутствие чувства страха, полное равнодушие к опасности. Казалось, ей совершенно безразлично, ранят её или не ранят, убьют или не убьют. Равнодушие к смерти сочеталось у неё с жадным любопытством ко всему происходящему. Она могла вдруг высунуться из окопа и с интересом смотреть, как почти рядом падают и разрываются снаряды… Она переносила все тяготы фронтовой жизни и как будто не замечала их. Перевязывала окровавленных, искалеченных людей, видела трупы, мёрзла, голодала, по неделе не раздевалась и не умывалась, но оставалась романтиком» (Л.Кривощёков. Идут по войне девчата. Алма-Ата, 1964).
Уже 20 января 1944 года Друнина участвовала в атаке на село Озаричи, за которую ей потом вручили первую награду – медаль «За отвагу». Но вскоре везение девчонке изменило. В одном селе она забежала в погреб полуразрушенной хаты, хотела набрать для раненых котелок кислой капусты, и вдруг в шею впился крохотный осколок от разорвавшейся перед избой мины.
Уже в госпитале Друниной вспомнился сентябрь 1941 года, как вместе с пехотинцами тринадцать суток выбиралась из окружения. Под влиянием нахлынувших чувств она написала стихи, которые, однако, получились длинными и вялыми. В окончательном варианте медицинская сестричка оставила лишь четыре строки:
Я только раз видала рукопашный, Раз – наяву и сотни раз – во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, Тот ничего не знает о войне. |
Выписавшись из госпиталя, Друнина с этими стихами отправилась в Литературный институт. «Встретила меня высокая пышноволосая женщина с добрым и энергичным лицом – Слава Владимировна [Щирина. – В.О.], парторг, – вспоминала потом поэтесса. – Отнеслась она ко мне очень сердечно. Да и кого могла не расположить к себе и забинтованная ещё голова, и пообтрёпанная, пообгоревшая шинелька, вроде бы случайно распахнутая так, чтобы видна была медаль «За отвагу», и весь юный возраст худущего, бледнющего солдатика? Но… Слава Владимировна была человеком предельно честным. А стихи мои ей не понравились. Они и впрямь были слабыми, хотя в них попадались отдельные удачные строки. «Да, да, – мягко сказала Слава Владимировна. – У тебя есть искренность, теплота. Но у кого из девушек, пишущих стихи, нет этих качеств?» <…> Подавленная или, точнее, раздавленная, ушла я из Дома Герцена. И через несколько дней отправилась в военкомат со слёзной просьбой опять отправить меня на фронт. Я-то знала, как нужны там сёстры и санитарки. А кому я нужна здесь? Я, бездарь, невесть что возомнившая о себе».
Однако мечта никуда не исчезла. В октябре 1944 года танковый полк, в котором служила Друнина, бросили на освобождение Риги. Когда выпала свободная минута, упрямая девчонка наспех нацарапала Щириной короткое письмо. «Пишу Вам, лёжа под танком, – сообщала она Славе Владимировне. – Это спасает от разных неприятных вещей, вроде фрицевских пуль и осколков. Вообще-то мне больше приходилось быть на машине и в машине, чем под ней, так как наши танки редко стояли на месте: догоняли немцев, которые драпали с отчаянной быстротой по Рижскому шоссе. Теперь они стянули все силы к Риге и немного закрепились. Но, конечно, мы их скоро выбьем. Когда Вы будете читать эти строки, Рига станет нашей. В общем, фрицу «капут», как твердят сами пленные. (Жалкий у них вид, надо сказать.) Я работаю в танковом полку, так же как и в пехоте, санинструктором. Здоровье моё после ранения совсем поправилось. Фронтовая жизнь – лучший врач. Можете поздравить с орденом. Слава Владимировна! Конечно, об учёбе в этом году думать не приходится. Но мне не хотелось бы терять связь с Вашим институтом. Прошу Вас лично не забывать меня, писать. Если останусь живой, то мы с Вами обязательно встретимся в стенах Вашего института. Простите за самоуверенность, но она здорово помогает в жизни».
Бог оказался милостив. Друнина осталась живой. Только вот добавилось второе ранение.
В декабре 1944 года Друнина в солдатских кирзовых сапогах, в поношенной гимнастёрке и шинели без приглашения пришла в Литинститут на занятия первокурсников. Все парни обомлели. Никто не знал, как подступиться к новенькой. Самым смелым оказался бывший ротный запевала Николай Старшинов. Он позже вспоминал: «…Нам было по двадцать лет. Она была измучена войной, полуголодным существованием, была бледна, худа, очень красива. Я тоже был достаточно заморенным. Но настроение у нас было возвышенным – предпобедным… Через несколько дней мы сбежали с лекций, и я снова провожал её. Мы зашли к ней домой. Она побежала на кухню и вскоре принесла мне тарелку супа. Извинилась, что нет хлеба. Я спросил:
– А себе?
– Я свою долю съела на кухне. И больше не хочу.
Суп был сильно пересолен, имел какой-то необычный тёмно-серый цвет. На дне тарелки плавали картофельные крохи. Я проглотил его с большим удовольствием, поскольку был голоден…
Только через пятнадцать лет, когда мы развелись и пошли после суда обмыть эту процедуру, она призналась:
– А ты помнишь, как я угощала тебя супом?
– Конечно, помню!
– А знаешь, что это было?..
– Грибной суп?
Оказалось, что это был вовсе не суп, а вода, в которой её мать варила картошку «в мундирах». Юля только потом при разговоре с ней это выяснила.
Я спросил:
– Что же ты мне сразу-то не сказала об этом?
– Мне было стыдно, и я думала: если ты узнаешь, у нас могут испортиться отношения» (Н.Старшинов. Планета «Юлия Друнина». М., 1994).
Вскоре Друнина и Старшинов оформили свои отношения официально. Они стали строить огромные планы и готовить первые книги.
В конце 1945 года их позвала к себе Вероника Тушнова отметить выход своего дебютного сборника. На вечеринку пришёл также Павел Антокольский. Старый мастер решил, что ему всё дозволено, и он, особо не стесняясь, при всех попытался за Друниной приударить. Бывшая медсестра, возмутившись, врезала дамскому угоднику по физио.
Позже роль соблазнителя попытался примерить на себя Степан Щипачёв. Он дал понять, что может устроить стихи Друниной в журналы «Красноармеец» и «Октябрь». Но и у него ничего не вышло.
Ещё одно недоразумение случилось уже с Константином Симоновым.
Все три мужика, получив отлуп, оказались мстительны и очень долго не пускали стихи Друниной в печать.
В апреле 1946 года Друнина родила Старшинову дочку Лену. Однако обе бабушки сразу предупредили, что сидеть с внучкой не будут. Пару раз молодые ещё как-то сумели договориться с друзьями, чтобы их подменили на те дни, пока в Москве проходило первое всесоюзное совещание молодых писателей. По-хорошему им надо было найти приходящую няню. Но для этого нужны были деньги.
В общем, от безысходности Друнина на три года оформила отпуск по уходу за дочкой. Тем не менее в институт она вернулась уже автором книги стихов «В солдатской шинели».
К тому времени её отношения со Старшиновым дали первые трещины. Нет, о разрыве речи пока не шло. Но душа, сердце поэтессы уже тянулись к другому человеку. Её однокурсница – болгарская писательница Лиляна Стефанова позже утверждала, будто Друнина тогда без памяти втрескалась в своего преподавателя Александра Коваленкова. На что она надеялась (ведь у Коваленкова тоже была семья), никто не знал. И вдруг по институту прокатился слух, будто Коваленкова за что-то арестовали. «Юлия осунулась, – вспоминала Стефанова, – её одолела прежняя тяжёлая бессонница. После лекций она уводила меня далеко от института к Белорусскому вокзалу. Сжимая в кулаке монетки, мы искали уличные автоматы. Несколько раз в день Юлия звонила его жене. Как дела? Узнала ли что-нибудь новое Мария Ивановна? Ответ, вежливый и сдержанный, был один: «Нет». Всегда только «нет». Юлия бледнела, ругалась, но была бессильна. Ни весточки от нашего Ал. Ал. Эта внезапная беда ещё больше нас сблизила. Юлия только о нём и говорила. Совсем с ума сошла. В институте молчали. Даже имени его не упоминали. Нас перевели в другой семинар. Мы настойчиво продолжали звонить его жене: «Есть что-нибудь новое?», и – ещё более сдержанно: «Ничего! Прекрати звонить!». Мы не прекращали. «Дура! – говорила Юлия. – Ревнует». Через несколько месяцев Ал. Ал. внезапно появился. Остриженный наголо. Неузнаваемый. Не тот. Наш Ал. Ал.! Мы были потрясены. Какие волосы были! И взгляд не тот! Любовь Юлии вспыхнула с новой силой. Он смотрел на неё отчуждённо. Тогда она решила вновь завладеть его вниманием, доказать свою верность. Приготовила цикл своих любовных стихов. Перевела вместе с Володей Солоухиным цикл из моей любовной лирики. Мы втроём решили явиться уже на следующий семинар. Подготовили что-то вроде поздравления, подарок для него. Лирика, признание в любви. И остриженный он был красив. Первой читала свои стихи Юлия. Восторженная, искренняя, нежная. Потом Солоухин пробубнил мои. Юлия добавила свои последние переводы. Это не была любовная лирика в нынешнем её понимании. Стихи были стыдливые, романтичные, целомудренные, о любви в них говорилось скорее намёком. Но всё же – любовные. Он выслушал их, даже не улыбнувшись. После значительной паузы встал. Впился в нас ничего не выражающим взглядом: «Это что такое? Ковырянье в мелких личных темах? И это поэзия? Где великая традиция нашей гражданской поэзии, Маяковского? Вы утонули в мелкотемье. Это рифмованное мещанство! А в какое время мы живём! Нужна поэзия пафоса, поэзия созидания!»
Друнина такой критики не ожидала. Она отказывалась понимать Коваленкова. Неудивительно, что её любовь к учителю вскоре прошла.
В 1949 году Друнина очень резко выступила на комсомольском собрании в Литинституте против Павла Антокольского. Недруги потом решили, будто Друнина решила отличиться в кампании против космополитизма. Кто-то даже поспешил записать её в антисемиты. Но с этими доводами решительно не согласился Наум Коржавин. Как он утверждал в своих мемуарах, «никакого «падения», никакого внезапного выявления низости не произошло. А сработала наша общая поведенческая неграмотность. Мы были порядочными людьми, но не были воспитаны на правилах порядочности. Юля полагала даже, что поступает принципиально. И уж, конечно, никакого отношения к антисемитизму она не имела. Просто она за что-то (за что, не помню) и до этого резко осуждала Антокольского, а тут представился случай это высказать публично. Что случай это неподходящий, что нельзя «открыто» выступать против человека, когда его травят, да ещё травят по причине его происхождения (впрочем, что такое у нас возможно, она не сразу уяснила), – она не знала: нас так не учили» (Н.Коржавин. В соблазнах кровавой эпохи. Книга 1. М., 2006). Напомню: неприязнь Друниной к Антокольскому объяснялась только одним – грубыми домоганиями старого поэта своей студентки.
В 1954 году Друнина на сценарных курсах случайно столкнулась с только что вернувшимся из лагеря кинодраматургом Алексеем Каплером. Что скрывать: молодая поэтесса не устояла перед напором своего нового знакомого. Её ничуть не смущало, что Каплер был на двадцать лет старше.
Да, Старшинову было больно. Он уже в 1960 году писал:
И всё, что у меня имелось дорогого, – Всё связано с тобой… Я, как на божество, Молился на тебя. А ты вокруг другого Кружилась, как Земля вкруг Солнца своего. |
Но Старшинов ничего изменить уже не мог. Разрыв был неизбежен.
С Каплером Друнина прожила почти четверть века. Она писала:
Я люблю тебя злого, в азарте работы, В дни, когда ты от грешного мира далёк… Я люблю тебя доброго, в праздничный вечер… Заводилой, душою стола, тамадой… Поседевшим, уверенным, юным… Я люблю тебя всякого. |
Марк Соболь потом заметил Друниной: «Каплер стянул с тебя солдатские сапоги и переобул в хрустальные туфельки».
Брак Друниной и Каплера породил множество легенд. Классическим стал эпизод, связанный с возвращением Друниной из какой-то поездки по Европе: Каплер помчался встречать любимую женщину в Брест, поскольку дожидаться жены в Москве у него уже не было никаких сил.
Но вот писать Друнина стала всё хуже и хуже. Давид Самойлов 23 января 1963 года записал в своём дневнике: «Друнина – бездарное говно». Если отбросить эмоции, надо признать: Самойлов не соврал. Он высказал горькую правду.
Тем не менее власти, учитывая прежние заслуги Друниной, в 1975 году присудили ей за книгу «Не бывает любви несчастливой» Госпремию России.
В 1979 году умер Каплер. Друнина очень тяжело переживала утрату любимого человека.
Позже она предприняла ещё одну попытку создать семью. Ради неё из Ленинграда в Москву, всё бросив, переехал директор издательства «Аврора» Борис Пидемский. Но у поэтессы ответных чувств не возникло. Расставание оказалось неизбежным.
А потом начался распад великой страны. Поэтесса никак не могла смириться с ударами судьбы. 21 ноября 1991 года она, вернувшись на свою подмосковную дачу в посёлке «Советский писатель», сознательно оставила в «Жигулёнке» работающий двигатель и задохнулась от выхлопных газов. Позже родственники обнаружили предсмертное письмо Друниной. Она писала: «Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл… А я к тому же потеряла два своих главных посоха – ненормальную любовь к Старокрымским лесам и потребность творить… Оно лучше – уйти физически, по своей воле. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя я, увы, неверующая. Но если Бог есть, он поймёт меня…».
Похоронили Друнину в Крыму в одной могиле с Каплером. Уже в начале 2000-х годов Эльдар Рязанов снял о ней фильм «Последняя осень Юлии Друниной».
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий