Моё положение ложно

№ 2010 / 16, 23.02.2015

Ве­ре Ин­бер круп­но не вез­ло. По­сле вой­ны офи­ци­аль­ная кри­ти­ка сде­ла­ла из неё офи­ци­аль­ную по­этес­су. Как ут­верж­дал не­мец­кий сла­вист В.Ка­зак, она «рас­те­ря­ла свой та­лант в по­пыт­ках при­спо­со­бить­ся к си­с­те­ме.






Вера Инбер
Вера Инбер

Вере Инбер крупно не везло. После войны официальная критика сделала из неё официальную поэтессу. Как утверждал немецкий славист В.Казак, она «растеряла свой талант в попытках приспособиться к системе. Её безыскусно рифмованные стихи порождены рассудком, а не сердцем: её стихи о Пушкине, Ленине и Сталине носят повествовательный характер. Отличительными особенностями поэм Инбер, посвящённых актуальным темам советской действительности, являются однообразие, растянутость; они далеко не оригинальны». Казак был прав: система лишила Инбер чувств. Но ведь Инбер отнюдь не всегда писала казённые стихи. Когда-то она вела богемный образ жизни и такое вытворяла, что замирала вся просвещённая Европа. Её таланту завидовали во многих именитых домах Парижа и Женевы.


Вера Михайловна Инбер до замужества носила фамилию Шпенцер. Она родилась 28 июня (по новому стилю 10 июля) 1890 года в Одессе. Её отец – Моисей Шпенцер руководил научным издательством «Mathesis» («Математика»). Мать – Ирма Бронштейн возглавляла женское еврейское училище и одновременно преподавала русский язык.


После гимназии родители помогли своей единственной дочери поступить на историко-филологический факультет Высших женских курсов. Вскоре она вышла замуж за журналиста Натана Инбера. Но у молодой женщины оказалось слабое здоровье. Муж предложил уехать на лечение в Европу.


Уже в 1912 году Вера Инбер родила в Париже дочь Жанну. В Россию она вернулась буквально за месяц до начала первой мировой войны. Позже Варлам Шаламов вспоминал: «Вера Михайловна Инбер появилась на московских литературных эстрадах не в качестве адепта конструктивизма. Отнюдь. Маленькая, рыженькая, кокетливая, она всем нравилась. Все знали, что она из Франции, где Блок хвалил её первую книгу «Печальное вино», вышедшую в Париже в 1914 году. Стихи её всем нравились, но это были странные стихи… Место под солнцем Вера Михайловна искала в сюжетных стихах. Помнится, она сочинила слова известного тогда в Москве фокстрота:







У маленького Джонни в улыбке, жесте, тоне


Так много острых чар,


И что б ни говорили о баре Пикадилли,


Но то был славный бар.



Лёгкость, изящество, с какими В.М. излагала поэтические сюжеты, сделали её известной по тому времени либреттисткой» (В.Шаламов. Воспоминания. М., 2005).


Добавлю: первые стихи юной поэтессы вызвали восторг у Ильи Эренбурга и Иванова-Разумника. К слову: некоторые тексты Инбер тогда же вошли в репертуар популярной певицы Изы Кремер.


В большую политику Инбер поначалу не вмешивалась. Её вполне устраивали салоны московской и одесской богемы. Она писала:







Свет и шум. Глаза болят от света…


Чёрный кофе буду дома пить,


Думаю, что вы смеётесь где-то


И меня не можете любить.



Как считал Эренбург, в стихах Инбер «забавно сочетались очаровательный парижский гамен и приторно жеманная провинциальная барышня» («Новости дня», 1918, 13 апреля). Эренбург утверждал: «Это только оболочка, даже не маска, а дешёвый грим. Под ним человеческое лицо и своя правда – смерти».


Ну насчёт смерти Эренбург сильно преувеличивал. Одесская барышня поглощена была другими заботами. Даже в самый разгар гражданской войны она продолжала думать только о любви.







Пока под красных песнопений звуки


Мы не забыли вальсов голубых,


Пока не загрубели наши руки,


Целуйте их…



Вот к чему призывала Инбер своих поклонников.


В 1922 году поэтесса, выпустив третий сборник «Бренные слова», решилась на окончательный переезд из Одессы в Москву, где со временем прибилась к конструктивистам. Надо сказать, что эта литературная группа состояла в основном из одних мужиков. Её ядро составляли Илья Сельвинский, Корнелий Зелинский, Борис Агапов, Николай Адуев, Евгений Габрилович. В какой-то момент к ним потянулся и Маяковский. Если верить воспоминаниям Зелинского, Маяковский утверждал: «В каждой литературной группе должна существовать дама, которая разливает чай. У нас разливает чай Лиля Юрьевна Брик. У вас разливает чай Вера Михайловна Инбер. В конце концов они это могут делать по очереди. Важно, кому разливать чай. Во всём остальном мы с вами договоримся».


Договора, однако, не получилось. Возможно, Маяковского смутила слепая верность верхушки конструктивистов худшим традициям одесской литературной школы. Я не исключаю, что от Сельвинского и Инбер его оттолкнуло горячее стремление бывших одесситов героизировать преступный мир. Маяковский ведь никогда «блатную» романтику не признавал.


Эту близость Инбер к уголовщине не принял и молодой Шаламов, до этого просто упивавшийся её любовными стихами. Он считал, что Катаев, Бабель, Сельвинский, да и Инбер безбожно фальшивили. Только если Сельвинский впрямую в своей поэме «Мотька Малхилидвес» упивался бандюгами, то блатная поэма В.М. Инбер имела нравоучительный конец с героем милиционером, смертью преступника под пулями власти в перестрелке. Главная же преступница, организовавшая ограбление, подбившая порчака на ограбление, скрылась. Милиционер говорит своему начальнику:







Дело его слабо.


Я же, хотя цел,


Виновен в том, что бабы


Я не предусмотрел.



И конец:







Ты, видать, таков,


Вырезать стекло алмазом


Пара пустяков –



так говорит перед смертью Васька, герой большой поэмы «Васька Свист в переплёте». «У того же автора (В.М. Инбер), – отмечал Шаламов в «Очерках преступного мира», – есть большое количество «уголовных» стихотворений, входивших во все сборники поэта в те годы, и немалое количество романсов той же тематики».


Несмотря на очевидную художественную слабость, все вещи конструктивистов, прославлявших уголовную романтику, получали в инстанциях полное одобрение. И это было неудивительно. Ведь за конструктивистами стоял двоюродный дядя Веры Инбер по материнской линии – Лев Троцкий.


Впрочем, всесилие знаменитого родственника оказалось не вечным. Когда запахло жареным, Инбер поспешила в Европу. Она, видимо, полагала, что кремлёвские разборки продлятся недолго и что Троцкий сможет вернуть себе всю власть. Но Сталин дядю перехитрил.


Понимала ли Инбер, когда вновь собралась в Москву, что богемную жизнь ей вести уже не дадут? Наверное, нет. Скорей всего, она по-прежнему рассчитывала пропадать в салонах. Только вот Россия за несколько лет её отсутствия кардинально изменилась.


Инбер осознала это слишком поздно. 8 марта 1932 года она записала в своём дневнике: «Сегодня вечером выступаю с Уткиным и Светловым. Все билеты проданы. Я боюсь не потому, что не уверена в себе. А потому, что моё положение ложно. «Беспринципный блок». Как же: два комсомольских поэта и «мелкобуржуазка» Вера Инбер. Надо читать покрупнее».


Чтобы доказать свою лояльность властям, Инбер в 1933 году согласилась поехать на строительство Беломорско-Балтийского канала и написать пафосную ложь о подневольном труде зэков. Вся былая уголовная романтика моментально у неё улетучилась. Но и позволить себе плач она не могла.


Важное уточнение: кроме Инбер, в писательскую бригаду, путешествовавшую по Беломорстрою, попал зять поэтессы – молодой романист Григорий Гаузнер. Он считался талантливым японоведом, очень любил мейерхольдовский театр и, как потом оказалось, поддерживал теснейшие связи с руководством ОГПУ. В отличие от своей тёщи Гаузнер так и не оправился от увиденного на канале. Он очень быстро сдал и в 1934 году умер в Гаграх от менингита. Инбер потом писала, что дочь, когда узнала о страшном конце, стала рвать и выбрасывать из дома вещи мужа. Испугалась инфекции? Или у неё просто случился нервный срыв? Объяснений так и не последовало.


В 1935 году Инбер опозорила себя подписью под доносом на Павла Васильева. Ну а когда стали сажать троцкистов, она уже готова была публично отречься и от двоюродного дяди. По сути, поэтесса перед войной повязала себя с режимом кровью. Именно поэтому Сталин восстановил в 1939 году её фамилию в списках на получение ордена «Знак Почёта».


Когда началась война, второго мужа Инбер – известного патологоанатома Илью Страшуна назначили ректором 1-го Ленинградского медицинского института. Поэтесса переехала в осаждённый город, где её прикрепили к оперативной писательской группе Балтфлота. Потрясённая увиденным, она стала вести дневник и почему-то попросила принять её в партию.


В начале 1942 года Инбер позвали на совещание флотских писателей. «Вечером, после ужина, – писал Пётр Капица, – все собрались послушать новые стихи. Вера Инбер – маленькая, женственная, со светлыми кудряшками, в жакете с высоко поднятыми плечиками – познакомила с главами незаконченной поэмы. Негромким печальным голосом она читала о том, как пытают ленинградцев стужей, огнём и голодом. Мне понравилась главка о корочке пеклеванного хлеба, которого мы давно не видели. По мере чтения во рту накапливалась голодная слюна, и я как бы ощущал тминный вкус поджаристой, хрустящей корочки. Эту поэму Вера Михайловна собиралась назвать «Пулковский меридиан», а узнав только здесь, что под таким названием вышла книга Успенского и Караева, сказала, что подумает о новом названии».


В феврале Инбер сообщили о смерти в Чистополе её годовалого внука. Но к дочери она смогла выбраться лишь летом. Позже Гедда Шор вспоминала, как в переполненном зале чистопольского дома учителя проходила «встреча с прилетевшей из Ленинграда Инбер и приехавшим с фронта Ильёй Сельвинским. Инбер читала (кажется, ещё не окончательный) «Пулковский меридиан»:







Я потеряла внука на войне.


О нет, он был не воин,


он должен был начать ходить к весне…



Её оборвал душераздирающий вопль из зала: «Мама, не надо» (Г.Шор. Война, семья, эвакуация). На встрече Инбер, забыв в какой-то момент о партии и карательных органах, рассказывала ужасные истории о голоде и умиравших на ленинградских улицах людях.


Уже в конце войны Инбер отдала в «Знамя» Всеволоду Вишневскому рукопись своего блокадного дневника, который она назвала «Почти три года». Однако против публикации этой вещи вдруг категорически выступил главный партийный комиссар в Союзе писателей Дмитрий Поликарпов. Очевидцы вспоминали, что «об Инбер он не выражался в разговорах наедине иначе как «Вера Ебнер». Противодействие сановного вельможи сломали лишь руководители Агитпрома ЦК ВКП(б) Еголин, Иовчук и Орлова. По их протекции Фадеев потом выдвинул «Пулковский меридиан» Инбер на Сталинскую премию. Правда, до первой степени поэтесса так и не дотянула, ей в качестве подачки бросили только второй разряд.


Тем не менее попадание в заветный список лауреатов сразу принесло Инбер множество дивидендов. Во-первых, власти наконец решили её жилищный вопрос (до этого она с мужем проживала на двадцати квадратных метрах). Во-вторых, ей стали приходить приглашения из издательств. И, в-третьих, поэтесса получила некую индульгенцию перед спецслужбами. Во всяком случае, кампания против космополитов её затронула не так уж сильно.


А вот писать Инбер стала всё хуже и хуже. После войны она по сути превратилась в знамя советского официоза. Из её стихов исчезла душа.


Умерла Инбер 11 ноября 1972 года в Москве, пережив второго мужа и родную дочь.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.