Три сапога пара

№ 2011 / 46, 23.02.2015

Авторы этих трёх поэтических сборников – на пару с их предтечами в жанрово-стилистическом смысле – по-разному видят и мир, и его окрестности. Двоим из них до горечи близок Харьков. Третьему так же несладко живётся

Авторы этих трёх поэтических сборников – на пару с их предтечами в жанрово-стилистическом смысле – по-разному видят и мир, и его окрестности. Двоим из них до горечи близок Харьков. Третьему так же несладко живётся, но уже в его родном городе, «где над рекою колумб уродский/ Стоит, как <в нашей поэзии> Бродский».












Аппетитная нимфетка и стареющий революционер, – каков сюжет, а? «Основу этого новейшего по времени сборника моих стихотворений составляют послания к молодой женщине, скрытой под именем Фифи, – сообщает читателю автор книги «К Фифи» (подражая циклу «К Лесбии» Катулла). – Достигнув известного возраста, когда мужчина опять становится похотливым, как подросток, я записал в бешенстве страсти свои местами эротические, местами порнографические признания и видения». Впрочем, для Эдуарда Лимонова неудивительно «стареть» именно так, без особого напряга заводя каждый раз очередную «революционную» подругу. Да и к чему напрягаться? «Трусы снимай с девчонки,/ Но медленно снимай,/ И градус напряжёнки/ Тем самым повышай», – диктует нам поэт свою рецептуру страсти, жонглируя футуристической стилистикой и утрируя предтеч-символистов. Помните, «о, прикрой свои бледные ноги» у Брюсова? Помнит и Лимонов, апеллируя к Фифи: «Прикрой, мой друг, твои коленки,/ Прикрой и щель, — хранитель сперм,/ Я Вас люблю до расчлененки/ И Вас родивший город Пермь». Городской романс и прочая знойная парфюмерия в стиле Городецкого и Блока, Северянина и Гуро отчётливо слышна в этом нетривиальном сборнике, чей автор, протрезвев от любовных утех, отчётливо заявляет: «Я не хочу стать грустным стариком,/ Я лучше буду воином и трупом,/ Прикрытым окровавленным тулупом,/ С другими убиенными рядком./ Я не хочу быть грустным стариком». Словом, тулупы не мы, мы – не трупы, а с раскосыми и жадными очами поглотители чужих (и своих) грехов.


В книге «Ещё стихи» Андрея Василевского (к чьим свежим текстам добавлены стихи 70-х годов, отсюда и название сборника) немало от поэта Чухонцева, разбавленного концептуалистской конкретикой Пригова. Хотя налицо явные следы самостоятельной констатации бытия – мозаичного, релятивистского, поликультурного: «чем хуже Человек-Паук/ Зевесова орла?/ чем Лектер Ганнибал/ ужасней Аполлона,/ с Марсия сдирающего кожу?» Иногда, правда, автору, пользующему серьёзность Иосифа Бродского, а получающему иронию Льва Лосева, изменяет коллективная память поколений, и он, сообщив, что, мол, «помню зимнюю очередь за пшеничной мукой/ при хрущеве/ или не помню», забывает о существовании минималиста Макарова-Кроткова, уже вопрошавшего ранее: «а помнишь там ещё был/ не помнишь/ я тоже». Прочая бравирующая антропология у Василевского такого же позитивистского толка: «Это странно, очень странно/ Homo sapiens’ом быть,/ Просыпаться утром рано,/ Просыпаться, чтобы жить». Подобной «раёшной» безутешностью бытия кто только не искушался, и автору сборника «Ещё стихи», для которого «сразу за поворотом/ история становится фразеологическим оборотом», лавировать между подобными (как правило, чужими) поэтиками не всегда легко.


Задача автора книги «Третий из двух» не менее сложна. Объясняясь в предисловии к сборнику в своём желании «собравшись с мыслями-стихами вокруг чистого свободного Слова, реанимировать Человека поэтизирующего», Илья Риссенберг уже в первых строках – вдогонку вышеупомянутому Василевскому – констатирует: «Я, похоже, Человек Исчезающей». Отчего же не очень-то выходит с возрождением читателя, и вполне получается с организацией самого автора? Наверное, сказывается извечная проблема самоидентификации. Климат, опять-таки, геополитическая неприкаянность, которая не переходит в поэтическую вольницу, поскольку автор прочно держит в памяти малую Русь, где живёт, и какую-то иную Русь «земли Иосифа», исходящую то ли из Серебряного века русской поэзии, то ли из ветхозаветной памяти поколений. И поэтому в сборнике маловато куража. Впрочем, косноязычно-юродивого (истинно «поэтического») у Ильи Риссенберга тоже немного. Его слог по-хорошему грешит прекрасной картавостью исконно-посконного стиля а ля Есенин и Клюев и высокой коммунальной тоской Осипа Мандельштама: «Мне-б-Руси, кроме водочки,/ Чтоб святясь на птенцовый полёт,/ На Давидовой звёздочке/ Италийская скрипочка пьёт». Учит ли поэта сама жизнь, выносящая за скобки любого сомневающегося в аутентичности малороссийского контекста? «Научился разговаривать с дворнягами и кошками», – пишет автор, но этого, наверное, мало. Ведь упомянутые «настоящие» юродивые вроде Николая Глазкова писали о том, что «живу я в этом мире тем, что пилю дрова», а у Риссенберга иначе. Его лирический герой живёт не чем-то, а для чего-то, даже если это «что-то» – уютные поиски вечно ускользающей Родины. А ведь это уже извращение для поэта-философа – искать, а не довольствоваться малым. Пускай даже «малорусским». «Живу для неба и земли,/ а сам не вижу их», – сообщает автор, и все оттого, что «Украина за матерь – что Руфь за свекровь».



Эдуард Лимонов. К Фифи. – М.: Ад Маргинем, 2011.


Андрей Василевский. Ещё стихи. – М.: Воймега, 2010.


Илья Риссенберг. Третий из двух. – Харьков: Эксклюзив, 2011.



Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *