Вадим Кожинов. Язык искусства

№ 1964 / 39, 25.09.1964, автор: Вадим Кожинов

Эту статью мне захотелось написать потому, что критические суждения Г. Митина о рассказе Василия Шукшина «Стёпкина любовь» («Литературная Россия» от 19 июня) вызвали у меня самое решительное сопротивление. Мне очень нравится этот рассказ. Мне кажется, что он принадлежит к настоящему искусству. А как полагал Лев Толстой – едва ли он сильно преуменьшил, – к подлинному искусству из числа создаваемых произведений принадлежит лишь одно из ста тысяч.

Впрочем, если бы речь шла только о том, чтобы «защитить» рассказ, который мне нравится, я не стал бы писать эту статью. Ибо я не верю, что настоящего писателя и равным образом настоящего его читателя может серьёзно огорчить и тем более сбить с толку ошибочная критика. Я решил написать эту статью потому, что и рассказ Шукшина, и критический анализ Г.Митина дают, как представляется, удачный повод для размышлений о художественной сущности рассказа вообще, образуют хорошую канву для теоретического разговора.

Фактическое содержание рассказа Шукшина, то есть происходящие в нём события, можно изложить в двух словах. Деревенский парень шофёр Степан полюбил девушку из города Эллу и, не решаясь объясниться сам, прибегает и старому обычаю – просит отца сватать его. Сваты застают у Эллы давно «гуляющего» с ней колхозного счетовода Ваську, который заявляет, что сам женится на Элле. Но девушка не подтверждает его слов, и он вынужден уйти. Сваты остаются. Что-то неожиданно «родилось» между Степаном и Эллой.

Этот ход действия подробно изложен в статье Г. Митина. Но его трактовка требует, по-моему, ряда уточнений. Перед сватовством отец Степана сомневается в успехе, но дед говорит с печи: «За такого парня любая пойдёт». «Городская ж она… – возражает отец, – чёрт их поймёт, чего им надо. Скажет – отсталый». На что дед отвечает: «…Сейчас не глядят на это. Сейчас девки умнее пошли».

Критик истолковывает это в том смысле, что раньше, мол, от жениха требовали культуры и т.п., а теперь лишь «был бы парень да предлагал бы замуж». Это, без сомнения, тенденциозное истолкование, ибо дед начал с того, что «за такого парня любая пойдёт». То есть дело не в том, что «был бы парень» вообще. Слова «сейчас девки умнее» явно имеют в виду, что ныне-де обращают внимание не на внешние «наживные» качества, а на цельную человеческую сущность того, с кем предстоит прожить жизнь.

Впрочем, дело не в том, что критик так истолковывает слова деда (в конце концов мало ли что может сказать с печи старик!), а в том, что рассказ в целом будто бы подтверждает слова деда (причём в том смысле, который придал им критик): после Степанова предложения Элла, мол, «тут же выставила вон того «любимого» и «образованного», который ей «предложения» не делал». Вот это уж прямое искажение хода рассказа, ибо Васька как раз делает предложение да ещё при свидетелях…

Но главное, однако, вовсе не в этих неточностях критического анализа. На мой взгляд, критик вообще не анализирует рассказ как художественное произведение. Он разбирает его как некий очерк, как своего рода информацию о жизненном происшествии. И очень знаменательно, что сам Г. Митин как бы оправдывает себя, говоря о рассказах типа «Стёпкиной любви»: «Это даже не рассказы, а то, что в живописи называют этюдами с натуры. Но этюды – это ещё не картины», то есть не художественные произведения в собственном смысле.

Словесным «этюдом с натуры» можно назвать любое воспроизведение жизненного события в его цельном облике – различные формы документального очерка, мемуары, частное письмо, фрагмент из дневника и т.п. Такие «этюды» имеют ценность – иногда очень значительную, – как верная передача действительного или даже просто типичного для данного времени и места события. Но они, конечно, не принадлежат к искусству.

Чем же они отличаются от «художественного» рассказа? Митин пишет, что настоящий художник призван «хорошо понять» человека, раскрыть «истоки характеров», не только поставить «человековедческие» вопросы, но и разрешить их. Это верно, но в то же время слишком абстрактно и неопределённо. Ведь внешне рассказ и «этюд» очень похожи. И то, и другое есть воссоздание события в его живой цельности. И то, и другое воплощено в языке, в слове. Каковы же точные критерии, которые позволяют различить «этюд» и рассказ?

В рассказе Шукшина, по-моему, есть тот художественный смысл, который даёт основание назвать «Стёпкину любовь» рассказом в подлинном смысле. Но этот смысл не высказан открыто и прямо. Язык как таковой – это, по сути дела, лишь внешняя оболочка рассказа. В «художественном» рассказе всегда есть ещё другой «язык» – язык искусства. И то, что сказано на этом «языке», не совпадает, а нередко даже и противоречит тому, что говорит внешнее, лежащее на поверхности сочетание фактов и фраз. И вполне естественно, что люди, всецело владеющие русским языком, всё же далеко не всегда и не сразу воспринимают подлинный смысл того или иного – подчас выдающегося – рассказа, написанного на русском языке. Для этого необходимо ещё овладеть языком искусства, который часто не прост и к тому же своеобразен у каждого настоящего художника. Язык искусства нередко называют «подтекстом», имея в виду, что он скрывается под «текстом» как таковым и не совпадает с ним. Но это едва ли удачный термин, ибо он создаёт впечатление, что речь идёт о явлении, которое возникает в каких-то особых случаях. Между тем то, что можно назвать языком искусства, есть, конечно, в любом произведении искусства.

Впрочем, дело не в термине. Обратимся лучше к конкретному материалу – к рассказу Шукшина.

Г.Митин пишет об этом рассказе: «Если верить… Василию Шукшину, есть ещё у нас такие парни, которые ничем иным привлечь сердце девушки не умеют, кроме… сватовства, осуществляемого с помощью отца. Опять же… есть у нас и такие ещё девчата, которым ничего не нужно, кроме «предложения».

Если исходить из «прямого» фактического и языкового смысла рассказа, вероятно (мне, правда, это как-то странно), и можно извлечь из него такой смысл. Но художественный смысл рассказа не имеет ровно ничего общего с этим выводом критика.

Вот взятая в двух определяющих эпизодах история Степанова сватовства:

«…Вечером Степан начистил до блеска свои хромовые сапоги и направился… к Эллочке. Дошёл до ворот… постоял, повернулся и пошёл прочь. Побрёл за деревню, к реке. Сел на сырую землю, обхватил руками колени, уронил на них голову и так просидел до утренней зари. Думал.

Он похудел за эти дни; в глазах устоялась серьёзная, чёрная тоска. Ничего не ел почти, курил одну за одной папиросы и думал, думал…»

И придумал… И вот Степан с отцом входят в комнату, где пьют чай Элла и развалившийся уже по-хозяйски Васька. Отец, «глядя на Ваську, прошёл и сел… У Степана во всю щёку полыхал горячий румянец. Он точно прирос к полу».

Потом отец «нагнул по-бычьи голову и сказал прямо:

– Мы, девка, сватать тебя пришли.

Эллочка от неожиданности приоткрыла рот:

– Как?..

…Элла взглянула на Степана.

Тот сжал до отёков кулаки, положил на колени и внимательно их рассматривал. На лбу у него мелким бисером выступил пот. Он не вытирал его.

– То есть замуж?.. – спросила Элла и покраснела…

Васьна хохотнул и пошевелился на стуле…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Поздно хватился, Стёпа, – громко сказал Васька и опять пошевелился на стуле. – Опоздал.

Степан на этот раз не удостоил его взглядом, смотрел неотступно, требовательно и серьёзно на девушку, ждал…

Эллочка вдруг резко подняла голову, глянула на Степана зеленовато-чистыми глазами… у Степана дрогнуло от радости сердце. Никто бы не смог объяснить, что такое родилось вдруг между ними и почему родилось».

Но рассказ в целом как раз объясняет это. В нём действительно раскрыт глубинный, сокровенный смысл данных человеческих отношений. И этот смысл совершенно не совпадает с прямым значением происходящего. Даже противоположен ему.

Язык искусства говорит здесь обратное тому, что говорит язык как таковой. В самом деле: Степан идёт, казалось бы, наиболее «непригодным» путём. Чтобы завоевать любовь, он обращается к древнему, давно уже утратившему своё жизненное содержание обычаю, который даже не связан с любовью в собственном смысле. Это безличный и лишённый непосредственного чувства обряд, где решающую роль играет даже как бы не он сам, Степан, а его отец. И всё же в художественном мире рассказа это сватовство предстаёт как своего рода идеальное выражение любви, тоски, отчаянной решимости и, главное, индивидуального характера Степана.

Возрождение этого обряда настолько невероятно для девушки, что она вначале даже не понимает, в чём дело, и вынуждена спросить: «То есть замуж?..» Но именно эта неуместность, даже нелепость совершающегося даёт ей понять, насколько важно и сильно содержание, одевшее такую «несоответственную» форму. Да, именно в этой форме прозрачно и даже в каком-то особенно резком ракурсе выступает любовь Степана во всей её силе. Сквозь эту форму девушка как бы прозревает и то, как он не посмел просто войти в её дом, и его бессонную ночь на берегу реки, и его чёрную тоску.

Именно через призму этого обряда она особенно ясно и остро видит и то, как Степан прирос к полу, и его горячий румянец, и сжатые кулаки, и мелкий бисер пота на лбу, и неотступный, требовательный, серьёзный взгляд. Она понимает, или, точнее, чувствует: его любовь такова, что не боится даже быть смешной в этой обветшалой одежде. И если внимательно вчитаться в рассказ, ясно, что любовь Степана возвращает ветхой и неизбежно комичной форме обряда какую-то правду и своеобразное величие. И потому режущей неуместностью звучат теперь похохатывания, и слова Васьки, и даже его шевеление на стуле. И девушка сразу, вдруг понимает, и что за человек Степан, и как он её любит. Наконец она мгновенно осознаёт, что Васька, если поставить его рядом со Степаном, просто не любит её, даже не способен любить и что он незначительный и, в сущности, лишённый всякой культуры человек, ибо, например, никак не способен оценить того, что совершается сейчас.

Пытаясь кратко передать суть рассказа, Г.Митин пишет:

«К Эллочие пришёл Степан, готовый отдать ей свою душу (в смысле – жениться), и Эллочка выставила вон… интеллигентного и любимого Ваську».

Если взять чисто внешнюю ситуацию рассказа, можно в конце концов дать и такую «трактовку». Но для передачи подлинного смысла придётся поменять местами несколько слов, отчего совершенно изменится всё существо дела. Нужно сказать: «готовый жениться (в смысле – отдать ей свою душу)», а не наоборот. А это нечто прямо противоположное.

Г.Митин пишет, что раз Элла «приняла предложение Степана – значит прав оказался дед на печи» (как критик понял слова деда, уже говорилось). Нет, прав оказался сам Степан, прав по простой, но бессмертной причине: кто любит, тот прав, в какой бы форме ни выступала его любовь. Любовь мудро изберёт именно ту, которая необходима.

Вот что говорит рассказ «Стёпкина любовь» на своём художественном языке. И, по-моему, всё это правдиво, глубоко, добро.

Я вовсе не хочу сказать, что рассказ Шукшина – некое совершенство. Я бы мог указать в нём немало слабостей, шероховатостей, просчётов. Я хочу сказать лишь одно: в рассказе есть дыхание подлинного искусства. А это уже очень много.

 Вадим КОЖИНОВ