Сергей Попов. МОРЯ И БЕРЕГА

* * *

ситро на запивку картошка рагу

окурки дымят в новогоднем снегу

отец гоношится с гитарой

замнач секретаршу снегуркой одел

за всю уминает отцовский отдел

пустой заставляется тарой

у нас беззатейно и тесно в гостях

зачем-то над окнами вывешен стяг

тусуются белые мухи

идут анекдоты ну полный улёт

с надрывом взавправдашним дядя поёт

про чьи-то сердечные муки

и телек рекорд и крутилка аккорд

и первый полёт и рекордный окот

мурыжатся в тамошней ступе

детсадовский праздник и баба яга

а после до дому и вся недолга

пою с итээрами вкупе

ночной нескончаемый вкрадчивый снег

мучительно потно и дымно во сне

о лакомых планах на лето

какая в июле ужалит оса

по свежей тоске отпускного отца

и море заплещется где-то

магнолии влажным огнём расцветут

пломбир разойдётся по нёбу и тут

пора на прогулочный катер

и станет смелей уменьшаться земля

и всё на земле мне ля-ля тополя

пока эта лодочка катит

* * *

Она говорила «спасибо»

по делу, без дела – всегда.

И делала это красиво,

заманчиво – просто беда.

Её простодушные очи

глядели легко и с искрой.

И вся благодарность, короче,

казалась игрушкой порой.

Издёвкой, дразнилкой, насмешкой,

крепчающей день ото дня –

орлом ли уляжется, решкой –

а ты не забудешь меня.

Ни денег она не просила,

ни краткого счастья взаймы –

искрилась летучая сила

на иглах ресничной каймы.

И то ль подозрение грело,

что это и впрямь не прикол?..

Но спорилось страшное дело

прилаживать к жизни глагол.

* * *

В местном парке русское барбекью.

Анекдотцы, дамочки на излёте.

«Что вы, my dearest, нынче пьёте?»

«Нынче с утра ничего не пью.

Знаю, в Квинсленде хороша лоза.

Да и сам я вроде всегда как за.

Но хоть лопни – а не глядят глаза».

«И напрасно, друг мой. Какой букет!

По Европам нынче таких уж нет.

Жизнь, поверьте – непоправимый бред.

Детский Спасск, Japan, Харбин, Веллингтон.

(Мне сто лет в обед – не глядите так)

Впрочем, жаловаться – моветон:

проку в жалобах – на пятак.

Поглядите, сколько вокруг цветов –

голубых, сиреневых, золотых.

Я на всё, любезный вы мой, готов,

дабы зрить и впредь бестолковье их,

дабы вслушиваться, закатив кадык,

в послевкусье чёрных кровей слезы –

мёртво врос, сроднился, как пёс привык –

что слюнявить фуфельные азы.

Вы лелейте, юноша, аппетит,

заводите прихоть, подзуживайте нутро.

Время, оно, знаете ли, летит.

Что там бес? Скоро коса в ребро.

И не стыдно ль вам неиспитых чаш?

А сегодня вот и ещё к тому…

Всё везде – химера, чума, мираж.

И к чему упорствовать, не пойму.

Оглядитесь всё ж через не хочу

и примите кубок, пока дают.

И не хмурьтесь… Всё. Перебор. Молчу.

Всякой выморочке – свой салют.

Так хотя бы взглядом по головам –

и уже довольно больной душе.

Кровь шумит как ветер. Желаю вам

не особо вслушиваться уже.

Завихренья, сбои не стоят слёз.

Главное, чтобы шум не гас.

А о чём и прочее – не вопрос.

Уж по крайней мере для всех для нас».

* * *

в саратове городе жил алексеев поэт

ни много ни мало а скоро сто лет как в обед

какими обедами он от души угощал

водил по музеям на волгу возил на причал

почти что кричал за столом что печатают муть

но будем работать а там проживём как-нибудь

качок сочинитель ревнитель идей эскулап

ему ли судьбу упускать из накаченных лап

учили купчину в лихих девяностых зазря

сполна и по чину а он не глядел за моря

крутился втирал строил планы копил капитал

какие прожекты лелеял надежды питал

и дочерь далече и друг и забыто перо

проехали хватит казалось избыто старо

но бога смешить про себя рассуждать наперёд

и сбудется проза и муза эвтерпа грядёт

всё будет всё будет чтоб кончиться вешней порой

обиду на бога затеять один геморрой

трамвай петербургский толстяк новый мир би би си

кому не до фени доступны и на небеси

в усах и печатке чуть под сальвадора дали

он скажет ребятки и в небе довольно земли