Сергей ЛУЦКИЙ. ТЕПЕРЬ – И НАВСЕГДА (рассказ)

№ 1984 / 9, 24.02.1984

Повести и рассказы молодого прозаика Сергея Луцкого публиковались в журналах «Октябрь», «Юность», «Крестьянка» и других центральных изданиях. В 1975 году он закончил Литературный институт имени А.М. Горького, где занимался в творческом семинаре известного советского писателя Виля Липатова. В издательстве «Современник» вышла первая его книга «Десять суток, не считая дороги». В настоящее время Сергей Луцкий живёт в подмосковном городе Жуковском. Новый его рассказ, который мы предлагаем сегодня вниманию читателей еженедельника, – первое выступление прозаика на страницах «Литературной России».

 

Сергей ЛУЦКИЙ

 

ТЕПЕРЬ – И НАВСЕГДА

 

В своё последнее армейское утро Ганин проснулся задолго до подъёма.

Сквозь ветви берёз в окна казармы било свежее утреннее солнце, на неподвижные койки, на одеяла, прикрывающие спящих ребят, проецировались тёмные узоры мелкой берёзовой листвы, и Ганин, щурясь от света, представил, как должно быть сейчас холодно и росисто во дворе.

Он тихо, стараясь не скрипеть пружинами, сел на койке, опустил ноги на пол и потянулся к хэбэ на табурете. Быстро оделся и, сдерживая радость – как-никак «старик» и почти гражданский человек, так что не пристало прыгать ошалевшим телёнком на глазах у дневального, который и так уже удивлённо уставился на тебя, – не торопясь, вразвалочку направился к выходу.

Подвернувшийся дежурный по батарее понимающе спросил:

– Не спится?

– Какое там! – неожиданно весело ответил Ганин и махнул рукой.

Во дворе действительно было ярко, росисто и холодно. В гуще мокрых деревьев по-утреннему радостно пели птицы, в голубое высокое небо поднимался невесомый дымок над котельной, и далеко, звучно раздавались шаги часового по бетонке.

Ганин ознобисто передёрнул плечами. «Хорошо! – додумал он. И от прохлады, от солнца, от радости бодро и беспорядочно принялся размахивать руками. – Отлично! Превосходно!..»

– Лихо, Ганин, лихо!

Лёша так увлёкся зарядкой, что совершенно не заметил, как со стороны КПП подошёл капитан Асабин. Он встал было смирно, но командир батареи бросил:

– Вольно, Ганин. Продолжайте…

– Денёк-то какой, товарищ капитан! Как по заказу!.. – не выдержал Ганин. И, чувствуя, как губы сами собой растягиваются в счастливую улыбку, выпалил: – На всю жизнь такой день запомнится, точно!..

Капитан помолчал, усмехаясь и пристально глядя на него. Казалось, он не очень-то одобрял Ганина:

– Сегодня, значит, домой? И по такому случаю – зарядка за полчаса до подъёма?

– Так точно! – весело отозвался Ганин, не обращая внимания на усмешку капитана. – Не спится!..

В руках у командира он заметил этюдник и быстро сообразил: «На этюды ходил. До восхода, наверно, поднялся. Это ж как надо любить!..»

– Мундир готов? Лычки, товарищ ефрейтор, на месте? – всё так же щуря со своей какой-то мыслью глаза, поинтересовался капитан.

– Ещё бы! – немного даже удивился Ганин. – Они у меня всегда на месте… А вы восход писать ходили, товарищ капитан?

Капитан направлялся к казарме.

– Любознательный ты человек, Ганин, – сказал он, и по тону было ясно, что говорит с улыбкой. – Обо всём-то тебе доложи.

«Конечно, восход писал!» – отчего-то с восторгом подумал Лёша. И ему вспомнилось, как он впервые увидел капитана на этюдах.

Тогда – случилось это в самом начале службы, когда Ганин, робкий салажонок в необмятом хэбэ, только что прибывший из карантина, стал батарейным писарем, – как раз тогда капитана Асабина неожиданно (был конец дня) вызвали в штаб части. Старшина батареи прапорщик Паливода сказал своему новому писарю, критически оглядывая его фигуру:

– Хоздвор знаете где? Вот как раз за ним, в лесочке на поляне, и найдёте капитана. Чтоб мигом, ясно? Одна нога здесь, другая… И выправки, выправки больше!

Ганину можно было и не говорить насчёт расторопности – он и так был рад вырваться из душной канцелярии, от всех этих бумаг: списков личного состава, ведомостей, расписаний… И сейчас он ещё помнит, как бежал к хоздвору, и даже мысли свои тогдашние помнит. А мысли были невесёлые.

Нет, совсем не такой представлял себе Лёша службу! До армии он учился в культпросветучилище и, находясь всё время среди девчонок, чувствовал томящую необходимость быть настоящим мужчиной. Он стал заниматься боксом, однако нос его оказался слишком слабым для таких испытаний, из секции пришлось уйти. Даже если бы с носом всё было в порядке, Ганину вскоре надоела бы условность спорта. Душа его жаждала настоящих трудностей. И все надежды он возлагал на армию.

Его отец был офицером в отставке, фронтовиком, и Алексей с детства наслышался рассказов о форсировании Днепра, о взятии Будапешта и о других, далеко не столь известных, но не менее трудных боях. Он и его младший брат Дима слушали эти рассказы затаив дыхание, с широко раскрытыми глазами, и они казались им чудесней сказок. Вот потому-то, видимо, и появилось стремление проверить себя как человека армией. Хотелось знать, чего ты стоишь.

Но в подразделении Ганина назначили писарем. «Везёт человеку, – поговаривал кое-кто из ребят, которые вместе с ним призывались. – Мы – в поле мёрзнуть и мокнуть, а он – транспаранты писать!»

Но сам Лёша не считал, что ему повезло. Наоборот. Рушилась его мечта о трудностях многокилометровых переходов, о метком выстреле на полигоне, о кружке воды, вынесенной ему, усталому и пропылённому, миловидной застенчивой девушкой где-нибудь в деревушке, через которую будет проходить полк… Он попробовал было обратиться к командиру батареи, но капитан Асабин, выслушав, покачал головой и посмотрел укоризненно. «За прихоть счёл! – с обидой подумал Ганин. – Не понял!»

Поляна открылась неожиданно. Только метров за двадцать до неё замелькали между прямых сумрачных сосен зелень травы, рассеянное золото солнца, бойкая пестрота цветов. И воздух здесь был особый: пахучий, неподвижный, тёплый.

Почти в центре поляны спиной к Ганину сидел капитан Асабин и, пристально поглядывая перед собой, писал пейзаж. Он не слышал, как подошёл Лёша – трава глушила шаги,– и продолжал работать. Лёша рассмотрел почти готовую акварель с краем леса, что напротив, и частью поляны перед ним. Лес был тёмен и строг, а солнечная поляна на его фоне выглядела безмятежной, светлой, и цветы в траве светились ярко и празднично… И казалось, что не быть поляне такой умиротворённой, если лес не будет суров и молчалив.

Ганин сам немного рисовал и потому сразу понял, что перед ним настоящая работа. Он забыл о том, зачем его сюда прислали, и стоял, подавшись вперёд, к акварели.

– Здорово! – вырвалось у него.

Капитан оглянулся:

– А что здесь делает батарейный Нестор?

В неслужебное время капитан бывал весел и слегка ироничен в обращении.

– Товарищ капитан!.. – восторженно начал Ганин. Но сразу же и вспомнил, зачем он здесь, старшинское «чтоб мигом!», и упавшим голосом закончил: – Вас в штаб вызывают.

– Надо закругляться… – Капитан откинулся и, прежде чем встать, ещё раз искоса взглянул на этюдник. – Ещё бы полчасика…

Ганин стоял в стороне и, глядя, как поспешно складывает вещички командир, очевидно, подумал, справедливо ли это, когда художник, едва услышав приказ, должен бросать свой высокий, скажем прямо, труд и куда-то спешить, куда-то торопиться!..

– Товарищ капитан, – спросил он, немного помедлив, – а вы давно пишете?

– С детства.

– Почему же пошли в военное училище? Вам в Суриковское надо.

Капитан закрыл этюдник.

– С сорок первого по сорок четвёртый год наша семья жила в Белоруссии, – сказал он наконец.

Ганин ждал, что последует дальше, но капитан молчал.

– Ну и что? – не выдержал он.

– А вы подумайте, – ровным голосом ответил капитан.

«Ладно, – размышлял Лёша, шагая чуть позади капитана и неся его складной стульчик, – ладно, жила семья Асабиных в Белоруссии, и как раз во время войны. Натерпелись от фашистов, понятно. Тут естественно желание, чтобы никогда такое ни с кем не повторилось. Ну так что же, из-за этого нельзя становиться художником?.. Неужели не найдутся люди, которые, не жертвуя ничем, будут прекрасными офицерами? Ведь так логично и просто…»

Они шли мимо хоздвора, и добродушная бурёнка пялила на них глаза из-за ограды. Ганин взглянул на её бестолковую морду и опять почувствовал обиду.

– Товарищ капитан! – обратился он к командиру. – Переведите меня, пожалуйста, в расчёт… В любой. Кем угодно!.. – Он смотрел на капитана умоляюще.

Капитан всё так же размеренно шагал впереди.

– Рядовой Ганин, у кого в батарее самый чёткий почерк?.. Не слышу.

Лёша опустил голову и нехотя, будто его обвиняли в чём-то недостойном, буркнул:

– Ну, у меня…

– А кто быстро научился вести документацию? Кто освободил нас со старшиной от многих хлопот?

Ганин ещё ниже склонил голову.

– Скажи мне, кем доволен наш строгий Паливода, хотя, конечно, виду не подаёт?..

Ганин молчал.

– Вот видишь, – сказал капитан, и голос его прозвучал располагающе, почти дружески. – Писарь – это тоже серьёзно. Писарю автомат полагается, и на учениях он вместе со всеми…

Сейчас, в последний день службы, он улыбнулся своим давнишним мыслям. Что он понимал тогда – думал о том, куда хочется, где почётней. И выбор капитана не заставил задуматься, хотя было над чем. Нелогичным, даже противоестественным такой выбор казался…

Потом были подъём, тренаж, завтрак – всё, как и положено по распорядку. А кроме того – ещё и приподнятое настроение ребят, увольняемых в запас, и повторное наглаживание вчера только отглаженных брюк, и чистка ботинок до солнечного блеска… Перед обедом старшина собрал солдатские книжки, а командир батареи отнёс их в штаб.

– Полковой оркестр прибыл! – гаркнул, влетая в казарму, Мишка Вахрамеев. Глаза его блестели, лицо раскраснелось. Выглядел Мишка именинником, будто всё, что происходило, затевалось ради него одного. – Проводы по первому разряду! А что, не заслужили? Два года – как пчёлки!..

Ганин на оркестр смотреть не пошёл – на плацу посмотрим, будет ещё время, – он укладывал в свой чемоданчик учебники, по которым готовился а институт, конспекты, которые старательно вёл почти целый год. За этим занятием его и застал Корзинщиков.

– Лёша, держи, – сказал Женька Корзинщиков, писарь и батарейный умелец, подавая синий конверт.

У него была привычка письма сержантам и старослужащим вручать самолично и улыбаться при этом так, будто сам он их написал.

– Спасибо, – кивнул Ганин и сунул письмо в карман брюк.

Он размышлял над тем, как втиснуть в чемоданчик сборник задач по физике.

– Если б завтра пришло, не застало бы, – сказал Корзинщиков.

«Точно, – подумал Ганин. – Неужели случилось что?..» Он сообщил уже домой, чтобы не писали – скоро увольняется. Озабоченно потянул из кармана письмо, но распечатать не успел, его позвал вышедший из канцелярии прапорщик Паливода:

– Ефрейтор Ганин, ко мне!

Ганин слегка удивился, но всё же подошёл как положено и как положено вскинул ладонь к козырьку:

– Товарищ старшина…

Отставить, – остановил прапорщик и, повернув лицо к писарю, сказал: – Вот, Корзинщиков, у кого выправке учиться надо! Человек, можно сказать, в части последние часы находится, а какая преданность службе!.. Старшина любил порой выразиться торжественно.

– Так он строевик… – протянул Корзинщиков.

– Он раньше писарем был, как вы сейчас, – назидательно пояснил старшина. И, обращаясь уже к Ганину, сказал: – Зря, вообще-то, я вас, Ганин, в расчёт отпустил! Не следовало бы, точно, не следовало…

Лёша улыбнулся. Сам старшина его, конечно, никогда бы не отпустил, если бы не случай на тех памятных учениях и не капитан Асабин. Был «ранен» наводчик одного из орудий, потом – заменивший его номер расчёта. Ганин, который находился вблизи капитана Асабина, увидел, как у того напряглись и побелели желваки. «Вот он, его час!» – подумалось ему. Он решительно ступил к командиру:

– Товарищ капитан, разрешите мне?

У капитана не было выбора, к тому же он, видимо, знал, что батарейный писарь часами пропадает в огневом классе и на тренажёрах один из лучших, – дело даже доходило до конфликтов со старшиной, который считал, что место писаря – прежде всего в канцелярии.

– Действуйте! – коротко бросил Асабин.

Этих учений Лёша не забудет всю свою жизнь. Его пушка стреляла так, что командир дивизии отметил благодарностью расчёт, в котором при таких неожиданных и счастливых обстоятельствах Лёша оказался. А после учений его вызвал капитан.

– Ну что ж, рядовой Ганин, наводчик из вас может получиться не хуже, чем писарь, – сказал он. – Особенно если душа к этому лежит. А она лежит, верно?

Ганин кивнул так поспешно, что капитан засмеялся и приказал старшине искать нового писаря.

– Да, Ганин, так вот я что… – Прапорщик Паливода с озабоченной значительностью смотрел на него. Но была в его взгляде и хитреца, Лёша это сразу подметил. – Надо, понимаешь, один транспарантик написать. Небольшой такой. Ты давай-ка, это, по-быстрому…

Ну, старшина!.. Вчера на вечерней прогулке на все, как говорят, сто использовал способности уходящего в запас батарейного запевалы. Лучшему строевику из увольняемых сержантов сегодня утром приказал провести тренаж, а вот теперь дошла очередь и до Ганина.

– Можно, – легко согласился Лёша, хотя все его мысли были сейчас о другом. Он направился за старшиной в Ленинскую комнату. Но, прежде чем взяться за уже разлинованный транспарант, достал из кармана письмо, глянул на обратный адрес. Письмо было от брата.

«А ведь он в этом году в армию идёт!» – вдруг подумалось Лёше. Подумалось с беспокойством о брате: он привык относиться к нему, как к маленькому, а служба – дело нелёгкое. Но в то же время от мысли, что Дима будет солдатом, он почему-то становился понятней и роднее.

– Ты, Ганин, это, не спеши, аккуратненько, – говорил между тем старшина, уже по-свойски обращаясь на «ты». Он хорошо понимал ситуацию и не приказывал, а просил. – Но, соответственно, и не медли… Кто ж теперь мне транспаранты писать будет? Какой Корзинщиков чертёжник…

Такая искренняя озабоченность слышалась в голосе прапорщика, что Ганину стало его жаль. Он уезжает в манящую новую жизнь, а старшине оставаться здесь, среди привычного, давно известного… Лёша даже неловкость почувствовал, будто был в чём-то виноват.

– Не расстраивайтесь, товарищ старшина, – бодро заговорил он. – Из молодёжи, из нового пополнения подберёте. Знаете, какие ребята встречаются – таланты!..

Старшина молча покивал головой.

Но не суждено ему было в последний раз воспользоваться способностями бывшего писаря. Не успел Ганин вывести заглавную букву на транспаранте, как раздалась команда дежурного по батарее:

– Увольняемые в запас! Построение – на улице!

В дверях Ганин столкнулся с капитаном Асабиным.

– Поздравляю с присвоением звания «младший сержант», – сказал командир и протянул руку. – Вот и придётся добавлять лычки, не зря утром вопрос был…

Лёша растерялся. Он знал, что при увольнении в запас иногда лучшим присваивают очередное звание, но не думал вовсе, чтобы ему…

– А теперь идите за мной, – с понимающей улыбкой сказал капитан и направился в канцелярию. .

Распахнув дверцы, он достал из книжного шкафа что-то плоское и лёгкое, завёрнутое в газету. И прежде чем Ганин успел догадаться, что это такое, развернул бумагу.

То была акварель, где лес и край опушки перед ним. Лес был тёмен и строг, а солнечная поляна на его склоне безмятежна и светла. Цветы в её траве пестреют ярко и празднично. И кажется, что суровый лес оберегает её ясную жизнь, и невозможна она без этого строгого соседства…

– Спасибо, – только и смог сказать Ганин.

Не столько сам подарок тронул его, сколько то, что стояло за подарком. Помнит, значит, капитан тот далёкий солнечный день и разговор их помнит! Сколько солдат в батарее, сколько дел всяких, а вот не забыл…

Он ещё раз взглянул на акварель. Прав, конечно, тогда был капитан, всё верно. И, как эгоист, самовлюблённо рассуждал он сам, Ганин. И всё же, и всё же!.. Эх, в Суриковское бы училище Асабину в своё время поступить! Ведь вон как написано!..

Он поднял глаза на Асабина, и капитан, догадавшись, должно быть, о его мыслях, покачал головой:

– Помни. – И медленно повторил, глядя в распахнутое окно: – Всегда помни. Теперь-то ты многое уже понимаешь.

Они стояли в пропахшей сигаретным дымом комнате, слышали, как за окном возбуждённо переговаривались парни в парадно-выходной форме, и день был такой солнечный и радостный, что не хотелось верить, – жизнь состоит не из одного только счастья…

 

г. ЖУКОВСКИЙ,

Московская обл.