Владимир ЦУКАНИХИН. СОБСТВЕННИК ГРИШКА (рассказ)

№ 1987 / 46, 13.11.1987

Второй день Василий ходил с тревожной хмарью на душе. У Гришки, сына его, отобрали трактор. Главный инженер отобрал. За то, что использовал совхозную технику в личных целях – сгонял вечером в Пескарёво за водкой. Подбили его братья Зюкины. Похвалиться ж дуралею надо: свой! Ан нет. Зюкиных ссаживать не с чего и дальше скотного двора посылать некуда, а у Гришки трактор отобрали.

Сам Гришка слонялся в тоскливом безделье. Широкоскулое, губастое, с близко посаженными глазами лицо его оживало лишь при встрече с приятелями. Перебрасывался с ними шуточкой, хохотал дурашливо, громко, показывая, что ему всё нипочём и трын-трава, затем опять в нём всё опускалось, глаза безжизненно потухали.

Отец понимал: жалко. По гаечке весь перебрал. В самую противную мартовско-апрельскую пору, когда из ворот в ворота по мастерским тянет стылым и промозглым, шмыгая отсыревшим носом, копался от темна до темна. Забывал домой прибежать поесть, про клуб и про друзей – про всё. Первый же! Самый родной… Отобрали.

Василий уже подходил, просил Панкратова, главного инженера. Просить, обхаживать, искать подходы, как это у других получается – шуткой да прибауткой, – он не умел. Работать – другое дело, а договариваться с начальством, особенно с присланным, городским, не умел и очень не любил. Почернелое, иссушённое ветрами, зноем и морозами лицо его делалось тогда совсем маленьким и невыразительным, глаза и голое тускнели, обвислые плечи опускались ещё ниже, а грудь словно внутрь прогибалась.

Но пересилил себя, подошёл:

– Викторович, может, простили б впервой-то?

Нет, и никаких гвоздей.

– Дисциплина ослабла совершенно. Молоко не обсохло, а туда же – на тракторе за водкой! Если поваживать пацанов, с кого тогда и спрашивать?

– Може, по-другому б – ну, штраф там… Только ж отремонтировал. Своими руками, для себя.

– Нет. Я и трактор уже передал. Ильюшенкову.

Это он сказал, уже пройдя вперёд. С ним агроном Кострицын.

Неприятней всего в таких разговорах вот это: не дослушав, все рвутся убежать куда-то по спешным делам, и надо говорить им, сбиваясь, в спину или тоже бежать. Василий готов был согласиться, что некогда – дела у них важные, хотя понять этого не умел. Ну ладно, допустим, он согласен, что некогда. Но одну-то минуту постоять спокойно можно? Послушать человека…

– Да отдай ты парню трактор, что ты, ей-богу…

Это Кострицын – инженеру. Так это весело, шуточкой и по-приятельски, между их главным разговором. Кострицын тоже молодой и тоже из города, но человек помягче. Хотя мягкость его – со всеми без разбора. Гонит кто без совести по полю сеялку на седьмой скорости – ла-адно… Человеку же заработать надо.

– Нужно быть принципиальным. Иначе с людьми нельзя работать, – это инженер ему. – Для себя… Собственник, видите ли, объявился. Тут всё своё – всё совхозное.

Всё ж догнал его Василий, чтобы высказать последнее – самое больное.

– Ведь уйдёт парень-то, Викторыч. Уйдёт из совхоза.

– Уйдёт, зато другим неповадно будет. А незаменимых – нет.

Всё. Гнаться не за кем и говорить не о чем.

Мрачный, пришёл он домой. Не очистив как следует сапоги от грязи– только окунул у крыльца в тазу да об решётку теранул, – прошёл в горницу.

– Только ж вымыла да половики чистые застелила! – заблажила Настя. – Руки-то не отсохли бы разуться.

Исподлобья, с угрозой посмотрел на неё Василий. Замолчала, но зло сдёрнула половики к стенке.

Горечь давила его, и деваться от неё некуда, выместить не на ком. Всё ж прискрипался даже к замолчавшей желе.

– Всё вылизываешь. Чистоту наводишь… Кому она – твоя чистота? Вон – последний из дому глядит, – он ткнул рукой в сторону полулежавшего на диване перед блёкло светившимся телевизором Гришки. – Дождались.

Тут Настя не промолчала:

– Кто ж виноват-то? Как наливал ему прошлым летом на покрова, запамятовал? Сын вырос, как же! Есть с кем выпить. А куролесил пьяный – сыновья ещё с малечку любовались.

Всё справедливо в её словах, но в Василии они только злобу разбудили. Хотелось мазануть ей – заткнулась бы сразу, стерва языкастая. Вправду б у неё болело это, а то ж вспомнила, чтоб попрекнуть лишний раз. А самой не только горя нету – ещё и рада, небось, что уедет Григорий. И Женька с Иваном, и Верка там, и его теперь к ним, в одну чтоб уже кучу. Ей – что? Ей всё одно: дети – что в городе, что тут. Ещё и рада морду задрамши по деревне пройтись с разряженными да наглаженными. А у него Гришка – последняя надежа. Те сыновья приедут – от простоты да от запахов живых на родительском дворе нос воротят, с отцом разговаривают с усмешечкой: узнали, мол, такое, чего он не знает. Будто не он их, а они его сделали, щенки.

Сознание того, что Гришка, единственная родная душа, переметывается к ним, давила несносной тоскою. Он держался из последнего, ещё надеялся что-то переменить.

– Подымайся! Пойдём к директору.

Гришка послушно встал, влез у порога в сапоги.

Николай Тихоныч – не то что главный инженер. Ррднее. Поседел тут с ними. Он; разговаривать на ходу с человеком не будет. И Василия уважает как беззаветного труженика, вечного передовика.

«Принципы, – ворчал Василий, в спорах с образованным начальством крепкий поздним умом. – А на ночь к жене в город? Каждый раз пикап гонять – это, значит, можно, Отработаешь положенные после института – поминай тебя…»

Гришка, шагал следом с застывшим, словно замороженным лицом. А Василий всё уверенней обнадёживал себя и, мысленно, Гришку. Тихоныч поможет, всё обойдётся.

Когда уехали учиться и остались в городе двое старших, близнецы Иван и Женька, Василий ни о чём ещё не задумывался. Разве что тоже радовался по дурости: и он гвоздик забил там, в этом городе, в котором путался и которого (что таить?) побаивался. Но не город приблизился и стал родней, а сыновья отдалились. И тогда, на Верку махнув рукой – что с девки-то, Гришу, младшенького, стал брать с собой всюду: и на комбайне, и на тракторе, и на ремонте – вместе. Благо, парень охочим до железок оказался. Ещё до конца школы Гришка знал технику не хуже взрослых механизаторов.

Кому ж ещё работать на земле? Не может Тихоныч не понять. Ну, сглупил парень, бывает… А то сразу: «Принципы!» Землю унавозить бы вашими принципами. Стыд сказать, опять восьми центнеров на круг не взяли.

Перед кабинетом директора секретарша остановила:

– Николай Тихонович с районом разговаривает!

Василий послушно отошёл к двери.

Из-за чего он не любил заходить в контору – вот из-за этого: сразу смотрят на тебя как на неродного. Ходишь, мол, топчешь… Ну, подождать так подождать, а то ж таким голосом, будто он нахрапом ломится или ненавидит его за что… А с тем же инженером да агрономом разговаривает-то по-другому. Смеётся да словами сыплет – думаешь, не на работе она, а на гулянке где. Была б уж, ладно, городская, а то давно ли в соплях мимо его дома в школу бегала…

Дзынкнул на её столе спаренный телефон. Видать, в кабинете трубку положили. Но молчит. Бумаги перебирает, будто такие уж важные дела – важней некуда. «Заразы, кормим вас, а вы слова по-людски не скажете», – думал Василий. Но ярился он внутренне, продолжая покорно ждать, когда она соизволит про него вспомнить. Потому что он хоть и кормил её, но она могла его не пустить в обитую дерматином дверь, а он её не пустить никуда не мог.

Наконец он, продрав мыканьем горло, протянул к двери руку.

– Это… может?..

Дверь открылась, вышел директор.

Был он мрачный, не лучше самого Василия. Только что из района всыпали ему крепкого перцу. Он выдал городским шефам справки и подписал за отработанные выходные – передним числом. А они, подлецы, в милицию попали. Считается, работают в совхозе, а на самом деле в вытрезвителе отдыхают. «В совхозе дисциплину развалил! Теперь городских!..» Делай людям добро.

– Здравствуй, Тихоныч! К вам вот мы…

Остановился, даже поздоровался за руку, несмотря на вид смурной. Нет, Тихоныч бежать за собой человека не заставит.

– Тихоныч, вот парня ссадили… Может, оно, в первой-то раз как-нибудь… А?

Словно тяжёлую струну Василий задел в нём. Директор вскинул взгляд, сказал:

– Василий Дмитрич!.. Меня самого как бы не ссадили! С вами…

Чуть задержался, словно желая посильней выразить накипевшее, махнул рукой и вышел. Больше надеяться не на что.

Гришка глядел отстранённым взглядом. В нём уже и подавленности не было. Словно директор всё решил и подписал, и так тому быть.

– Небось рад? Тоже туда глядишь! Сукины сыны!..

На середине улицы он остановился, сорвал с головы шапку. Жалким вызовом топорщились седеющие жидкие космы. Он выкрикивал обрывки попрёков, посулов откреститься от всех и вся. Мимо шли, оглядывались. Василий выворачивал душу – остервенело выплёскивал с самого её дна своё лихо:

– Едьте! Едьте все, туды вашу!..

Потом, бросив сына, выстоявшего всю эту сцену с тупой гримасой привычно виноватого ученика, зашагал на другой край села, к свояку. У того всегда было чем полечить душу.

Через несколько дней Гришка уезжал.

Мать хлопотала с сумками – полные, уж некуда класть, нет, находила место всунуть банку с вареньем, коржиков домашних внукам, бутылку настою какого-то старшей невестке.

– Ну куда ты пихаешь! Куда я с ними? – возмущался Гришка.

– Дак чего ж? Или отец тебя не довезёт?

Отец молчал. Болезненно-тусклый взгляд его был неподвижен. Но так как он не возражал, а трактор его стоял возле дома, то предполагалось, что довезёт. Чтоб он сам утвердился в этой мысли, Настя повторяла:

– Довезёт. Аль не довезёт. Пешком, что ли, топать шесть километров на ночь глядючи? Да и дорога как следоват не просохла.

Наконец угомонилась с сумками. Ещё раз наказала, что кому передать на словах, и сказала не без волнения:

– Ну!.. Присядем на дорожку, да с богом. Лучше на станции обождёшь.

Посидели, помолчали. Все разом встали, вышли. Отец открыл кабину, достал шнур.

– Гляди ж, сынок, с вокзала прямо к Ивану. Да деньги не по…

Грохот пускача накрыл последние её слова. Завёл дизель и заглушил пускач. Трактор ровно шумел на холостых оборотах.

Мать порывисто притянула Гришкину голову, трижды звучно чмокнула.

Василий вскочил в кабину и включил скорость. Когда Гришка, взяв сумки, тоже сунулся к трактору, он рванул на себя правый фрикцион и, резко дав газу, развернулся на месте. И – в противоположную сторону, к мастерским, где оставил днём плуги.

Проехал метров сто и оглянулся. Стиснув зубы и сузив глаза в пронзительные щёки, всмотрелся в заднее стекло: что он?

Василий, конечно, злился на сына. Так, что хотелось снять ремень да по отошедшей привычке стегануть поганца как следует. Но и сочувствовал…

Трактор Гришке дали «из-под забора». Митрохин, неунывающий балабон и пьяница, перебывавший на всех работах и должностях, и везде без пользы, пригнал его новеньким из «Сельхозтехники», забыв проверить масло. Стуча на всю деревню коленвалом, подогнал к мастерским, и простоял там трактор год. С него помаленьку снимали – кто трубку бензопровода, кто шпильку со ступицы, кто и масляный насос приберёт к рукам. Но всё равно, когда главный инженер подвёл к нему Гришку: «Коленвал отдадим на проточку. Доводи до ума и работай», – он сиял, как именинник: первый его трактор.

Сразу подступился без суеты, без горячки, без той слюнявой неумелости, которой Василий больше всего не терпел в работе. Но это одно – хватка есть и умелость есть, всё это Василий незаметно, со стороны наблюдал и глядел на сына с гордостью, но ещё и форс есть у Гришки! Шар чёрный эбонитовый с рычага скоростей свинтил, и на место него токарь выточил жёлтый, прозрачный. Занавески в кабине тоже новые повесил, с кистями какими-то особыми, пышными. Василий и ругал, что даром время тратит, и завидовал: всё в начале – и радости, и молодость, и вся жизнь.

Теперь шар этот, что Гришка на наждаке покрыл гранями и неделю шлифовал, сжимает в кулаке своём Ильюшенков – улыбчивый и подловатый малый. Он, по догадкам, и доложил про Пескарёво-то.

Оно, конечно, мог бы и перетерпеть Гришка. И трактор новый дадут – никуда не денутся. Только ума-то ему своего не вложишь. Его обида – ему и решаться…

Напряжённо вглядывался Василий назад, на дорогу у крыльца своего дома. Стоит…

Нет.

Подхватил сумки, пошёл. На станцию.

Больше Василий не оглядывался.

Он прицепил плуг. Когда, направляясь в Залесье на назначенное ему пахать поле, пересекал свою улицу, наперерез кинулась, вытянув вперёд узелок, Настя.

– Пошла ты… – процедил Василий, не повернув головы.

Она качнула поднятым узелком, постояла, затем сердито плюнула и пошла домой.

Василий почувствовал холодное облегчение оттого, что может, не опасаясь, послать старуху свою любым словом. Та причина, заставлявшая его некогда придерживать ближе к вечеру язык и искать, если разлад, примирения, теперь власти над ним не имела. Не было и забот – выматывающих, но и крепко связывающих их – накормить, обиходить детей.

Не единили теперь их дети. Последний отвалился от него нынче, как сук отсохший. Одна осталась отрада – земля.

У Насти хватает радостей-хлопот – выкармливать кабанов да спроваживать их в город. Да десятки-четвертаки совать, как понаедут. Василию от этого радости не было. Его удивляло, разочаровывало и унижало: как это так? Дети выросли, выучились и не могут заработать себе на кусок сала – не родителям, а с родителей тянут! Не умея этого объяснить и в гордости не желая объяснять, он всё больше становился им чужим, и всё сильней была привязанность его к земле.

Ехал долго. Брошенная деревушка Кречетово была в семи километрах от центральной усадьбы, а поле за ней. Больше всего любил он работать на таких дальних, в стороне от дорог, полях, куда редко добирается разное начальство.

Прогрохотал по улице, мёртво глянули на него пустые глазницы окон. Свернул направо, к бывшему скотному двору. За этим, с провалившейся крышей, строением, за заглохшим и вконец одичавшим садом лежало поле.

Василий проехал по его краю к буйно разметавшемуся у родничка кусту черёмухи. Тут середина поля – отсюда он проложит первую борозду.

Вылез. Обошёл спокойно подрагивающий трактор, присел на плужную раму. Заметно стемнело. Попыхивая папироской, он задумчиво посмотрел на растворяющуюся в сумраке деревню. Представил Гришку. Идёт сейчас по разбитой дороге с сумками. На станцию… Снова сдавило сердце – но уже не так. Минута самого большого горя была позади – когда у дома обернулся и увидел через мутноватое стекло кабины: зашагал. Не оглядываясь. Теперь тлела боль – постоянная, но терпимая.

Встал. Напился из родника и, вытерев ладонью рот, полез в трактор.

Тремя отвалами винтом взвернулись и потянулись вслед пласты.

г. ВЯЗЬМА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.