Глеб ГОРЫШИН. ПУТЬ НАВЕРХ

№ 1993 / 28, 23.07.1993

Пахло всем тем, чем должно пахнуть в санэпидстанции: химикалиями, реактивами… Главврач Аникеев сидел у себя в кабинете, маленький, желтоволосый, с чёлкой на выпуклом лбу, с острыми скулками, землистостью в лице, но чистенький, будто пропущенный сквозь очистные сооружения тонкой очистки, с фильтрующими углями, купленными за валюту. Особенной чистотой-промытостью отличались глаза Аникеева – такого цвета, как вода в озере, которое главврач СЭС вот уже шестнадцать лет защищает от загрязнения – фенолом, лигнином, сернистой кислотой. Глаза Аникеева представляли собою два окошка вовнутрь его тщедушного существа, где помещается влага души, ничем не замутнённая, в том виде, как Господом Богом назначена, – стать наряду с твердью.

У Аникеева в кабинете сидел эколог Ухов, наезжавший иногда из города в городок М., поговорить об экологической обстановке, чтобы затем поднять проблему (поставить вопрос) где-нибудь на конференции, коллоквиуме, в прессе. Долгая экологическая деятельность, никак не оплачиваемая, всегда неприятная влиятельным лицам, привела Ухова не только к упадку благосостояния; в выражении его в общем-то добродушного лица появилась загнанность, в поведении – суетливость. Ухов брал одну за другой сигареты из пачки, лежавшей на столе Аникеева, жадно курил. Поджимал под стул ноги в разлезшихся по швам ботинках; когда тянулся за сигаретой, на локте свитера светлела изрядная прореженность, протёртость вязки, хотя свитер сохранял в себе признак заграничности, может быть, шотландской шерсти.

В облике Ухова соединились два уровня его судьбы: бывший, когда-то высокий, и нынешний, приопущенный. В своё время Ухов печатал в журналах статьи, писывал тексты для красивых альбомов, сиживал в президиумах, даже председательствовал, промелькивал на телеэкране, езживал за границу, постоянно с кем-нибудь встречался, давал интервью. Перестройка вначале обнадёжила Ухова, вроде задул попутный ветер, но что-то переменилось в атмосфере; животрепещущее слово «экология» заместилось другими словами, на виду появились новые лица; к Ухову и ещё многим потерялся общественный интерес. Как-то само собою, хотя неожиданно и обидно для Ухова, изменилось к нему и отношение в семье как к кормильцу, опоре: стал он вроде и не совсем кормильцем, не такой уж опорой. Взрослые дети обособились; жена, и прежде не разделявшая увлечений Ухова, преданная своим занятиям в другой сфере, совсем отпала. Ухов стал раздражителен, махнул на себя рукой, даже бросил лечить застарелую язву двенадцатиперстной кишки; ощущая в себе её свербящую муторность, думал, что теперь это уже рак: в воде, которую мы пьём, содержатся хлорорганические канцерогенные вещества – это он знал точно… Иногда вдруг внутренне вскрикивал: «Всё, скоро помрём!» – и успокаивался на недолгое время, примирялся с фактом, находил в себе силы – для новой попытки.

В компании Ухов любил как-нибудь обыграть свою фамилию, придумывал шутливую версию, например такую: «Наше общество, наша литература проделали блистательный путь свершений и обретений, от Пьера Безухова до Эжена Ухова. Слышите? Был Безухов, стал Ухов. Кто был ничем, тот стал-таки всем». Ухова звали Евгением Васильевичем.

Он приехал в приозёрный городок М. с не вполне ясной целью, как во всём, что теперь предпринимал, рассудком соображая долготу, неисполнимость задуманного. Впрочем, нашёлся повод…

В последнюю поездку за границу, по обмену с «зелёными», почти уже годичной давности, неожиданно для себя Ухов получил некое поручение, вполне доброхотное, в духе всей его деятельности в защиту «зелёного друга», но требующее от порученца известной проницательности… Дело было в Германии, в Кёльне: Ухов позвонил по данному ему дома телефону – фрау Елизавете Викторовне Кранц… Он знал про неё, что она русская дама, издаёт журнал в защиту животных, жена состоятельного немца, бескорыстна-контактна, попечительна в отношении своих бывших соотечественников, держит открытый дом, в который можно не только явиться гостем, но по нужде и пожить. Говорено было и о широкой русской душе Елизаветы Викторовны, о её связях в разных кругах, что особенно предполагало выгоду знакомства… О прошлом кёльнской дамы Ухов знал, что сельской девчонкой вместе с матерью с валом войны она откатилась с Витебщины на запад, намыкалась в лагерях перемещённых лиц. Как вышло, что русская девушка Лиза стала фрау Кранц, то сокрылось в потёмках давности…

В Кёльне с некоторым содроганием в душе Ухов опустил в автомат требуемую изрядную монету, чуть не целую марку, набрал длинный номер, на том конце провода попищало, погукало, раздалась чётко-правильная русская речь, с отдельно произносимыми словами, с какой-то не то чтобы холодностью, но отрешённостью в тоне: «Мне говорили о вас, Евгений Васильевич, – сказала Елизавета Викторовна, когда Ухов назвался. – К сожалению, я не могу вас принять у себя в доме: я только что вышла из хоспиталя (она так сказала: «хоспиталя»); не буду от вас скрывать, мне сделали операцию по поводу канцера. В отпущенное мне непродолжительное время я должна распорядиться моими делами…» Ухов помалкивал, решительно не зная, что можно сказать в таком, никак не предвиденном случае. «У меня есть некоторые средства, – продолжала Елизавета Викторовна. – Я так для себя решила – посвятить их доброму делу в России… Я могла бы приобрести оборудование для операционной в ветеринарной лечебнице, рентгеновский аппарат…» – Елизавета Викторовна сделала паузу. «Да, я вас слушаю, Елизавета Викторовна», – подал голос Ухов. «У меня к вам просьба, Евгений Васильевич…» – «Да, пожалуйста, я к вашим услугам». – «Мне бы всё это не хотелось отдать в большой город, в Москву, Петербург… Мне говорили, что там это не всегда попадает по назначению… Не могли бы вы, Евгений Васильевич, найти честного ветеринарного доктора где-нибудь в провинции?» Ухов заверил, что – да, непременно найдёт.

Он отошёл от автомата с привычным для него чувством разочарования: многие приятности, загодя им пережитые, – от знакомства с фрау Кранц; какие-нибудь встречи, с пивом, проникновение в заповедный мир немецкого благополучия, да мало ли что ещё, – не сбылись, как не сбывается почти всё на свете. Рак фрау Кранц больно ударил по нервам, как собственная неудача. Но найти в душе сочувствие к этой никогда им не виденной, судя по всему, доброй женщине Ухов не смог. В памяти его всплыла как будто хранившаяся там для этого случая строка одного из великих немцев: «Алле меншен золлен штербен». Все люди должны умереть. «Скоро помрём», – приободрил себя Ухов. На том всё и кончилось. После, дома, знающие Елизавету Викторовну люди сказали, что ей отрезали грудь; это делают в ФРГ хорошо, есть надежда.

По возвращении домой, как всегда бывало после загранпоездок, Ухов довольно долго пребывал в состоянии непреходящей эйфории, всё ему было не перестроиться с западных рельс, суженных, плавно, скоро бегущих под колёса, на наши – широкие, медлительные, тряские, с прохудившимися под ними шпалами. Он всё что-то кому-то рассказывал, размахивая руками, повторялся… Данное ему в Кёльне поручение оставалось за ним, но не исполнялось, поскольку подступила депрессия, то есть беспричинная российская тоска.

Ухов напоминал себе: надо! – найти провинциального ветеринарного доктора, честного лекаря животных. Он осязал также истекаемость отпущенного на поручение срока, что вселяло в него беспокойство. А тут ещё подкатила весна, как всегда, преждевременная, нетерпеливая, с пыльным солнцем в окошке, с ночными пронзительными вскриками в колодце двора, с курящими на всех скамейках, стучащими каблуками по тротуарам, бессмысленно никуда не торопящимися девушками, с обострением язвенной болезни… Дальше откладывать стало нельзя. Однажды ранним утром, когда старый городской дом начал содрогаться с ёканьем в утробе – от первых многотонных грузовиков на ухабах мостовой (живя двадцать лет в этом доме, Ухов всё ждал, когда дом сойдёт с основания, но дом оставался стоять), – Евгений Васильевич, как встрёпанный, вскочил с постели, сварил кастрюльку геркулесовой каши, съел, обжигаясь, искромсал на тёрке картофелину, отжал в марле сок, выпил – от язвы, – поехал на вокзал, взял билет до городка М., туда и обратно…

Сидеть в кабинете у Аникеева Ухову было, как всегда, любопытно, настолько неординарный, некабинетный был главврач СЭС в городке М.; и разговор у них шёл, как у старых знакомцев, доверительный, сам собой, без вопросов и ответов. Ухов поведал Аникееву вызнанное им у радиологов заключение, что может заметно повыситься радиация в водоёмах: приносимый тучами цезий осел на хвоинах елей и сосен; нынче ели и сосны меняют хвою; дождями, талой водой её унесёт в ручьи, реки, озёра… Аникеев сказал, что у них нет аппаратуры для измерения радиационного фона…

Говорил Аникеев тихим голосом, как-то не совсем внятно, косноязыча по-вятски, проглатывая звуки в окончаниях слов – гласные и согласные: не «бывает», а «быват», не «будет», а «буэт»… И он умел вдруг по-детски безудержно, взахлёб рассмеяться, проливая на собеседника всю синеву своих очей, божественную ясность души. При этом мог Аникеев без всякой надобности постучать себя кулачком по хорошему, умному лбу, сделать ни с чем не вяжущееся заявление: «Головёнка у меня худо варит, а то бы…» И опять засмеяться, как будто худо варящая головёнка искренне забавляет его.

В этот раз Аникеев особенно много смеялся; его изнутри исходящая светлость ничем не пригашивалась, даже цезием на еловых хвоинах. Главврач санэпидстанции в городке М. только что победил на выборах в народные депутаты, ещё не остыл от победы, победу воспринял как правильность взятой линии. Каких-либо признаков победителя, известных по статуям и портретам, в Аникееве не угадывалось, только в его глазах, обыкновенно потупленных, вдруг прямо, быстро, твёрдо взглядывающих, прочитывалась додуманность мысли, невозможность её укоротить или свернуть на сторону – согласие на одну победу, больше ни на что…

Он охотно, с неулёгшимся азартом, непосредственностью переживания рассказывал Ухову, как всё вышло:

– Сначала было шесть кандидатов, двое сами отказались – сразу поняли, что им не светит… двое не прошли в первом туре. Во втором туре мы в нашем округе вдвоём баллотировались с отцом Виталием, архимандритом, настоятелем Идрицкого прихода… У него в программе главное было: освободить женщину от работы на производстве, чтобы она только в семье детей воспитывала. Аборты запретить… Вообще-то правильно, благородно… Но это не нашло полной поддержки у избирателей. Мы ещё не готовы. Как так – женщине не работать? При наших заработках мужику одному семью не вытянуть… Когда отца Виталия спрашивали на встречах, как он относится к своему сопернику – ко мне, – он отвечал, что со всем уважением. Агитировал голосовать за меня – двумя руками. И я то же самое про него говорил. У нас с ним сложились прекрасные отношения. Но… за меня подали больше голосов.

– Вот же гадство, – заметил Ухов, – два хороших человека – и для чего-то противоборствуют. В другом округе и поп победил бы…

Аникеев такого поворота не поддержал. Всё же в нём бурлило, пенилось упоение победой. Он вспомнил что-то смешное, захлюпал, замахал руками, как крылышками утёнок-хлопунец…

– У него, у попа-то, спрашивают: «Как вы относитесь к неопознанным летающим объектам?» Он вот так вот креститься стал, открещиваться… «Чур меня, чур, – говорит, – изыди, нечистая сила!»

Вместе посмеялись.

– У меня программа вполне конкретна, – излагал Аникеев, проглатывая окончания слов, перескакивая с одного на другое, но целенаправленно. – Перво – это поставить вопрос на Съезде об экологическом неблагополучии в России; объявить наш озёрный край зоной бедствия; учредить природоохранну прокуратуру России; принять закон о природопользовании, чтобы каждо новое предприятие строили только после экологической экспертизы… Ну, и ещё – безопасные условия труда, а то у нас чёрт знает в каких условиях люди работают… – Аникеев подумал, чего ещё не сказал, подытожил: – Многопартийна система. Рыночна экономика. Страхова медицина. – Вдруг стукнул себя кулачком в лоб, пожаловался-посмеялся: – Головёнка у меня худо варит…

Слушая доктора Аникеева, Ухов всё более утверждался в подспудной мысли, с которой, собственно, и поехал в городок М. Мысль его была примерно такая: «Не может быть рядом с Аникеевым худого ветеринарного доктора».

– Минуточку, пока не забыл… – прервал Ухов монолог народного депутата. – Как у вас ветеринарный врач – хороший мужик?

Депутат без малейших колебаний заверил:

– Хороший. Я ему, сейчас позвоню, он зайдёт. – Было заметно, что Аникеев рад случаю повидаться с коллегой.

Пришёл ветеринарный доктор, из себя невидный, как и главврач СЭС, большеголовый, лысый, лобастый, представился: «Матвей Матвеевич Баль». Он сказал, что семь лет строил ветлечебницу, вот построил, а в ней шаром покати – нигде не достанешь ни скальпеля, ни шины… Ухов как-то сразу проникся доверием к доктору Балю – и выложил ему своё кёльнское поручение…

– Вот вам адрес, телефон – действуйте, Матвей Матвеевич. Другого такого случая не будет.

Доктор отнёсся к внезапному проблеску фортуны на его ветеринарном горизонте не то чтобы с полным доверием, но и не отказался. Ухов почувствовал разлившуюся внутри него приятность как передатчик добра – от одного доброго человека к другому. Но что-то осталось, усилилось беспокойство, даже чувство вины: не опоздал ли? дойдёт ли до кёльнской дамы голос из городка М.? достанет ли Елизавете Викторовне срока жизни прислать доктору Балю свой рентгеновский аппарат – для просвечивания собак и кошек?..

Баль ушёл, пора было уходить и Ухову, но он ещё закурил аникеевскую сигарету… В это время… раскрылась дверь, в кабинет без стука, без какой-либо заминки, с уверенностью, что её здесь ждут, вошла… нет, не вошла – явила себя женщина в ореоле (или нимбе) светлых вьющихся волос, с широко раскрытыми синими, ещё синее, чем у хозяина кабинета, глазами… Большие синие глаза женщины выражали то главное женское призвание, ради чего мы возводим женщину на пьедестал, поклоняемся ей, во имя чего заключаются браки – на небесах: глаза полнились любовью, как реки водой в половодье. Женщина принесла в кабинет главврача СЭС Аникеева целый, непригубленный сосуд любви – но к кому? Достойного предмета в кабинете невозможно было даже предположить.

Аникеев потупился, запыхал плохо курящейся сигаретой, буркнул в сторону Ухова, что это Евгений Васильевич Ухов. Женщина окатила Ухова своей синеглазостью, сказала:

– Я о вас слышала. – С каким-то непонятным вызовом представилась: – Аникеева Кира Владимировна. Мы с Сергеем Петровичем однофамильцы. Он – мой бывший муж.

В комнате распространились токи высокого напряжения; каков их источник, в чём разность потенциалов, Ухов пока что не мог догадаться. Посетительница обратилась к сидящему бочком у стола главному в этом кабинете, маленькому, в сигаретном дыму Аникееву:

– Серёжа, сегодня мы получили заказы, там есть цейлонский чай, я хотела с тобой поделиться. – Она посмотрела в сторону Ухова. – Мы уже и забыли, что такое цейлонский чай.

Ухов развёл, руками: да, действительно, позабыли, как о многом другом.

Аникеев что-то промямлил в ответ, не то поблагодарил, не то отказался. Распространившиеся в комнате токи ещё надбавили напряжения, даже стало покалывать…

В это время… да, в это время, опять-таки без стука, отворилась дверь в кабинет, на пороге материализовалась ещё одна женщина, может быть, красивее первой, во всяком случае, моложе, со смуглостью в лице, темноокая, тоже с необыкновенной живостью в глазу, с направленным в одну сторону чувством. Вторая посетительница (рабочий день в СЭС уже закончился) быстро оглянула сидящих в кабинете; во взоре её заискрила молния недовольства. Она прикрыла дверь с той стороны…

Аникеев неловко, с усилием вылез из-за стола, как вылезают из летательного аппарата при вынужденной посадке, пошёл следом за предъявившей себя другой женщиной.

Ухов вспомнил: в прошлом году вместе с Аникеевым ездили на приёмку животноводческого комплекса; Аникеев акта не подписал – без очистки стока; вышло тяжёлое объяснение с директором комплекса и секретарём горкома, тоже приехавшим принимать… Вернулись издёрганные; Аникеев пригласил эколога к себе домой. Чай подавала вот эта, вторая посетительница – и столько счастья, готовности услужить любимому человеку, столько юности, грации, уюта, какой-то певучести было в подруге строптивого санитарного врача… Её, кажется, звали Верой… Ничто в доме Аникеевых не отвлекало этих двоих от поглощённости друг другом, от любования: ни старых, ни малых; и вещей почти что не было в доме; только блики солнца на полу, на стенах, на латуни самовара и смуглые стройные ноги женщины, её удивительно точные, целесообразные перемещения в пространстве… Ухов позавидовал тогда Аникееву: мужичок-то от горшка два вершка – за что его так любит эта прекрасная дама? Тут же сыскался ответ: хорошим людям везёт.

Когда Аникеев вышел, Кира Владимировна сказала:

– Вот так и живём, все трое под одной крышей. Я бактериологическим отделом заведую, Вера – эпидемиолог… Жена Сергея Петровича… Я – брошенная жена… – Взгляд Киры Владимировны обтекал Ухова как некий предмет, её фиалковые, незабудочные глаза источали подрагивающее мерцание.

– У нас с Сергеем Петровичем двое сыновей, оба относятся к отцу – ну я просто не знаю!.. И я тоже… Это – такой человек! таких ещё не бывает… Старший в городе, в Политехнике, на втором курсе, у него мозг технического склада, он весь в своей электронике… Младшему двенадцать лет. Он все газеты читает, все, все, политикой интересуется, нашим прошлым… И о Сталине, Хрущёве, Брежневе по-своему судит. И на Горбачёва у него тоже свой взгляд… И на Гдляна с Ивановым… Он мне говорит: «Мама, почему мальчишки курят, выпивают, наркотой интересуются, поп-музыкой? Разве же это интересно? Я никогда не буду ни пить, ни курить…» Такой серьёзный мальчик…

Следуя своей женской логике, Кира Владимировна высказывала то, что в ней, по-видимому, постоянно генерировалось, выдавало в атмосферу токи:

– Когд. Сергей Петрович баллотировался в народные депутаты, мы создали агитколлектив «Колокольчик». Сами сценарий написали в стихах – про Аникеева, как он целлюлозный завод закрывал: против него и министр Бусыгин, и зампредсовмина, а он пломбу наложил… В водопроводе фенолы появились, сернистые соединения – воду нельзя пить, а директор завода Исаев на активе выступает, говорит: от фенола вреда нет, он входит компонентом в наши пищевые продукты… Представляете, в Уфе в водопроводе фенол появился – тысячи людей вышли на демонстрацию. А тогда всё шито-крыто… Аникеев пломбу наложил, некоторые на заводе его растерзать готовы были… Я ему говорю: «Серёжа, ты пока не выходи, побереги себя». А он всё равно выходил. На демонстрацию на седьмое ноября весь завод вышел, без флагов, без лозунгов, безо всего. Молча перед трибуной на площади прошли, как похоронное шествие. Им с трибуны лозунги выкрикивают, а они молчат. Аникеев тоже на трибуне стоял, в первом ряду. Они идут и ему в глаза смотрят. И он тоже смотрит им в глаза…

– Да, натерпелся Сергей Петрович, – поддакнул Ухов собеседнице.

– Он тогда так исхудал, кожа да кости остались… Я ему на пиджаке пуговицы переставляла… – На лице Киры Владимировны будто убавилось освещение, лицо приугасло от горестного наплыва – и опять засияло на полную яркость. – У нас в «Колокольчике» женщины все как на подбор; в санэпидстанции коллектив женский, один Аникеев у нас – как петух… И я ещё ничего, – Кира Владимировна сощурилась, отчего стали видны её густые, длинные, загнутые кверху ресницы, чуточку подзеленённые веки. – Вера у нас вообще красавица… Вера на наших агитконцертах пела, она певучая, а я стихи читала, я так стихи люблю – и Есенина, и Верхарна… Я одна живу… Замуж не вышла и теперь уж, наверное, и не выйду… – Кира Владимировна посмотрела на Ухова, как протягивают руку за милостыней: подай мне надежду…

Освещение опять изменилось. Ухов увидел, что сидящая против него молодая пригожая женщина одета в немодный серенький пиджачок и такую же длинную юбку, что женская её суть и плоть в ней как будто уснула; может быть, стала и усыхать – без единственно нужного, чтобы воспрянуть… Живущая одна, без мужчины, Кира Владимировну потеряла себя; Ухов увидел её потерянность… Ему вдруг стало нестерпимо жалко себя: судьба свела его с такой же, как он, одинокой женщиной; женщина пожаловалась ему на свою одинокость, должно быть, почувствовала родственную душу…

– Ну что вы, Кира Владимировна, – сказал Ухов, – такую женщину, как вы, ещё любить и любить.

Это понравилось женщине, она полуулыбнулась, полувздохнула. Неожиданно для себя Ухов вдруг высказал нечто, глубоко в нём запрятанное, как какой-нибудь кровеносный сосуд, совершенно необходимый для функционирования организма, но невидимый, сокрытый, даже не имеющий названия:

– Вот мне скоро шестьдесят лет, возьму и женюсь.

Бывшая жена Аникеева отнеслась к признанию пожилого эколога вежливо-сочувственно, приободрила его:

– У нас на площадке сосед Иван Анисимович, пенсионер, ему шестьдесят два года; в прошлом году женился – ей тридцать три, – и у них родился ребёнок.

Ободрённый, Ухов развил свою идею:

– У Достоевского в романе «Идиот» в одном месте рассуждение есть, что лучший возраст мужчины – от пятидесяти шести до шестидесяти двух…

Кира Владимировна не разделила энтузиазма Ухова, промолчала. А он пошёл ещё дальше, может быть, за пределы дозволенного: понимал, а не мог остановиться…

– Я буду ночевать в гостинице, – заворковал Ухов, как голубь на карнизе. – Вы, Кира Владимировна, позвоните дежурной, меня позовут, мы договоримся; вы мне передадите ваш сценарий о Сергее Петровиче; может быть, я о нём что-нибудь напишу; это мне пригодится.

Лицо женщины приняло деловитое, бесчувственное выражение, какое пристало лицу заведующей бактериологическим отделом районной СЭС, сухо сказала:

– Я вам пришлю по почте.

– Мой адрес есть у Сергея Петровича, – сказал Ухов, немножко стыдясь своего порыва, привычно охолаживая себя, разочаровываясь.

В комнате засумерничало. Кира Владимировна всё так же сидела, с укрытыми юбкой коленями; и токи от неё исходили. Оставалось в ней что-то невыговоренное, неизлившееся.

– …Вера приехала после института, у меня поселилась. Мы вместе жили… Нам с Сергеем Петровичем после дали квартиру… И мы так подружились с Верой. Она на шесть лет моложе меня… – Кира Владимировна говорила медленно, будто припоминала, нащупывала то место, в котором сделан первый неверный шаг. – Она хорошая… Да!.. Лучше, чем я… Она меня по-женски ревнует к Сергею Петровичу… А у меня к ней ничего нет. Умом я могу понять, а сердце… – Ухов помалкивал, вполне вошёл в роль воспринимающего устройства – для излияния одинокой души. – Когда у нас с Сергеем Петровичем дошло до развода, – Кира Владимировна выговорила слово «развод» с непроизвольной гримасой, – на него стали материал собирать, врагов у него здесь хватает. И по партийной линии тоже. Ему грозили большие неприятности. А что вы думаете? В два счёта бы исключили из партии, потом иди доказывай, что ты не верблюд… Я пошла к первому секретарю горкома, тогда у нас был Сорочкин, и ему говорю: «Это наше внутреннее дело. Я товарища Аникеева ни в чём не упрекаю. Он абсолютно честен ко мне и к семье. А сердцу не прикажешь…» И больше его не дёргали.

Аникеев не возвращался, что имело какой-то ещё дополнительный смысл – для его бывшей жены. Уходить из кабинета она не порывалась, было видно, что её не ждут. Токи больше не покалывали Ухова: кажется, собеседница высказалась, разрядилась; её глаза приняли тот же оттенок, что у большинства здешних, – рассеянно-голубоватый.

…– Когда закрывали завод, – продолжала рассказ Кира Владимировна, – сюда приезжала киногруппа, сняли фильм «На краю» – и в нём Сергей Петрович крупным планом… У нас когда его по телевизору показали, наши с Сергеем Петровичем ребята такие гордые ходили… На встречи с избирателями Аникеев тоже фильм брал – «На краю»… У его соперников ничего такого не было, их в кино не снимали… И они подали протест, что Аникеев превышает, ставит их в неравное положение. Наше партийное руководство их поддержало, в «Северной нови» напечатали гнусную статейку, сам редактор писал, Крупников. Сергея Петровича чуть с выборов не сняли. Мы подписи собирали в его поддержку, три тысячи восемьсот пятьдесят две подписи собрали, направили в центральную избирательную комиссию. Они проверяли, решили, что превышения нет… Сам Сергей Петрович – у меня все данные есть – сто восемнадцать раз выступил перед избирателями. Без собраний, без президиумов, приедет на предприятие – и прямо у станка разговаривает с рабочими обо всём. Он с большим опережением победил на выборах…

Было заметно, что Кира Владимировна устала от этого разговора и ещё от чего-то. Вдруг встрепенулась, как будто вспомнила, главное не договорила:

– У нас с Аникеевым одна собака – общая на два дома…

Пришёл Аникеев, на минуту, чтобы проститься. Аудиенция в кабинете главврача СЭС закончилась.

Ухов медленно подвигался по улице городка М. Пахло землёй, близкой водой, тополиным клеем – весной. Заполошно вскрикивали чайки. Дышалось глубоко, ровно; воздух был вкусен. Ухов вспомнил, что когда работал завод, тут изрядно припахивало сероводородом… Магазины уже закрылись. У входа в ресторан толклись местные парни, загоревшие на вольном солнце, зимнелицые командированные; на двери висела табличка: «Извините, свободных мест нет». Ухов дошёл до кафе, там тоже висело: «Кафе закрыто на обслуживание конференции».

На краю площади, у храма с проржавевшим куполом, стоял на постаменте бронзовый бюст царя Петра: когда-то Пётр с войском взял городок у шведов. Бронза почернела от времени, лик Петра воистину был ужасен. В центре против трибуны, боком к Петру, стоял Ленин с поднятой рукой, будто подавал кому-то знак подождать: сейчас спрыгнет с бетонной чушки и догонит…

В расположении памятников нарушена была симметрия, недоставало кого-то третьего, вон там, с другого края площади… Ухов приглядел место: лицом к Петру, в створе с Лениным, на постаменте – небольшенького роста, в цивильном костюме, при галстуке, простоволосый, с чёлкой на выпуклом лбу – доктор Аникеев; руки его воздеты, в руках пробирка с водой; доктор молитвенно смотрит на воду… По углам постамента, с лицевой стороны, две коленопреклонённые женские фигуры: жёны-мироносицы, Кира и Вера, с распущенными волосами, может быть, с крылышками – ангелы-хранительницы… И всё равно выходило несимметрично, даже если без ангелов: санитарный врач никак не годился в компанию к преобразователям. Не вписывался…

…В гостинице Ухов знал всех дежурящих женщин, с тех пор как живал подолгу – когда закрывали завод и сюда понаехала пресса. Дежурила пожилая Анна Васильевна, дала ему ключ от всё того же девятого номера, исполкомовского, единственного в гостинице с умывальником.

– Ну что, Анна Васильевна, – бодрым голосом сказал Ухов, – у вас теперь можно дышать, завод вас не травит.

– Ой, Евгений Васильевич, и не говорите, – пожаловалась Анна Васильевна, – на заводе я двести рублей в месяц получала, а здесь – семьдесят пять. И сама я с сорок седьмого года живу, и дети мои, и внуки – ничем таким особо не болели… Закрыть бы завод на два года, построить очистные сооружения – все бы внесли свою лепту: и рабочие, и инженеры… А потом бы открыть. А так – что же? – людям жизни поломали.

– Зато у вас теперь депутат свой, такой хороший человек – Сергей Петрович Аникеев, – сказал Ухов не очень уверенно.

– А что в нём хорошего?! – Анна Васильевна махнула рукой. – Всяк для себя хорош…

На этаже у горничной, округлой, участливой, с певучей северной речью сельской старушки, Ухов разжился чаем; старушка поохала, что покормить его нечем, вот только хлебушком; отрезала от буханки большой кусок…

Ночью ему не спалось, ныла язва, снизу из ресторана долго стучал барабан, будто забивают сваю. Утром чуть свет Ухов сел на первую электричку. За окном побежали сосны и ёлки, под ними буровела опавшая хвоя… Поезд шёл недостаточно резво; Ухову не терпелось, даже не читалось; им владело тревожное чувство, что он опоздает…

Дома он заказал Кёльн… Вскоре телефон задёргался-зашёлся частыми, резкими звонками. После попискиваний, погукиваний в трубке вдалеке раздался как бы и не человеческий– птичий, чаичий голос. Кажется, ответил мужчина. Ухов выколупал из поредевшей памяти школьные немецкие слова– «Их фраге… их вюнше… битте… фрау Кранц…» В горловой картавой речи на том конце провода он уловил некий звук, корень слова: «штербе…»Или: «Гештербт». Умерла… Всё другое стало не важно. Он сказал почему-то тому, кто слушал его в кёльнской квартире: «Данке шеен». Тихо опустил трубку на рычаг.

«Аллё меншен золен штербен», – сказал себе Ухов. Некоторое время он пребывал в рассеянности. Успокоил себя: «Всё, скоро помрём!». Это напоминание ободрило его, придало ему сил тянуть лямку той жизни, какую он выбрал. Ухов встряхнулся, сел к столу за машинку, отстучал в правом верхнем углу: «Е. Ухов», потом, заглавными буквами, – «Путь наверх». Ещё в кабинете у Аникеева определённым образом настроенное его сознание отбирало, что пригодится: как районный санитарный доктор боролся за чистоту природы – и стал членом парламента республики.

Заголовок Ухов знал уже утром, когда ехал в городок М., оставалось выбрать из памяти детали, составить фразу – выйдет очерк о победителе. Сам собой выстраивался в воображении план, что за чем. Но в голову приходили уводящие в сторону от плана мысли, например: победа одного означает поражение другого. О побеждённых не пишут, их оставляют за обочиной чьего-нибудь пути наверх. Путь наверх – но до какой ступеньки? Потом-то всё равно сойти вниз…

Ухов думал о первой жене героя и почему-то ещё о собаке, общей на два дома, – и не писал. Цвет весеннего дня в окошке был такой же, как цвет глаз первой жены, – васильковый, солнечнобликий. При этом свете мечтательный Ухов не мог работать – мечтал.

 


Глеб Александрович ГОРЫШИН родился в 1931 году в Ленинграде. Окончил филфак ЛГУ. Как прозаик дебютировал в 1957 году рассказом «Лучший лоцман». Много путешествовал по стране.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.