Между собакой и волком
Читаем русского гения Георгия Иванова
Рубрика в газете: Над родиной, № 2019 / 42, 14.11.2019, автор: Илья КИРИЛЛОВ
Что такое юбилей? Что такое юбилей Георгия Иванова? Это попытка привести в своём сознании в какой-то относительный хотя бы порядок мысли о том, о ком думаешь беспрестанно.
Как и любая поэзия, поэзия Георгия Иванова не терпит равнодушия. Если любишь или, наоборот, ненавидишь, – пожалуй, скажешь что-нибудь путное. Ну, а если всё ограничивается уважением или презрением, то выйдет сплошная мертвечина.
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье.
И мы в отчаянье пришли.
В отчаянье, в приют последний!
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней
По снегу русскому домой.
Вот если нет этого «маянья», «последнего приюта», «русского снега», если нет этой «внутренней эмиграции», а вместе с нею какой-то небывалой, звериной привязанности к родине, то нет смысла ни думать, ни писать об этой поэзии и об этой судьбе.
Паспорт мой сгорел когда-то
В буреломе русских бед.
Он теперь дымок заката,
Шорох леса, лунный свет.
Можно и в эмиграции чувствовать себя гражданином родной страны (как Борис Зайцев), можно и в своей стране жить, стыдясь и тяготясь принадлежностью к своему государству (как Пётр Чаадаев). Но эмиграция, внутренняя или внешняя, это ещё полбеды; близко где-то, но всё-таки не здесь сущность поэзии Георгия Иванова.
Литературовед и культуртрегер Роман Гуль, тоже эмигрант первой волны, знавший Иванова лично, когда-то написал, что это «единственный экзистенциалист в русской литературе». Простодушно сказано и – очень верно.
Бессонница, которая нас мучит,
Бессонница, похожая на сон.
Бессмыслица, которая нас учит,
Что есть один закон – её закон.
На бледном мареве абракадабры,
В мерцаньи фосфорического дна,
Больные рыбы раздувают жабры.
А началось всё это давно, ещё до революции. Серебряный век – это первое в истории отечественной культуры и самое значимое на сегодняшний день развоплощение того, что Лев Толстой называл «роевым началом». Между прочим, это проявилось не только в культурно-историческом, но и политическом смысле: учреждение Государственной думы, неминуемое свержение монархии. Это был конец русского коллективизма, приостановленный большевистской революцией, а самый коллективизм был ею страшно и успешно реанимирован. (Но не навеки, добавим в скобках). Отпрыску высокой, индивидуалистической и, конечно, насквозь декадентской культуры, Георгию Иванову места бы в советском строю не нашлось, боюсь, не нашлось бы ему места и на советской земле. И с точки зрения духовной, и с точки зрения жизненной эмиграция была оправданным, спасительным, но и трагическим шагом.
Но одно дело предаваться индивидуалистическому творчеству в ледяном Петербурге за стенами плохой или хорошей, но родной Империи, и совсем другое – остаться в «тишине благодатного юга» рядом с одиноким безумием «Постороннего». Экзистенциализм его был отягощён «маянием» на чужбине.
Тишина благодатного юга,
Шорох волн, золотое вино!
Но поёт петербургская вьюга
В заметённое снегом окно.
Он говорил и читал по-французски и по-немецки, он оказался во Франции не в том ещё возрасте, когда уже невозможно развить язык до такого уровня, чтобы свободно писать на нём. (Милан Кундера в возрасте более старшем обратился к французскому языку, и преуспел). Но Кундера – космополит в высшем, очищенном смысле этого понятия. Георгию Иванову, при всём индивидуалистическом складе личности и творчества, космополитизм как духовное явление, подчёркиваю, именно как духовное явление, был чужд. Русская поэзия – вот его родина. А следовательно, и Россия оставалась для него постоянной и незыблемой, по Блоку, «лирической величиной».
Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет?
…
Россия – тишина. Россия – прах.
А, может быть, Россия только страх?
Верёвка, пуля, ледяная тьма?
И музыка, сводящая с ума.
Размышляя над гипотетической возможностью Георгия Иванова писать на языке Бодлера и Сартра, я всё-таки не считаю, что он с такой задачей не справился бы. Может быть, именно тогда его экзистенциализм обрёл бы своё полное воплощение, а исключительное чувство слова (а если оно уготовано художнику, оно уготовано ему для любого языка, не только родного) подсказало бы и нужные метафоры, и точные рифмы. Но была бы утрачена эта неподражаемая «музыка», унаследованная от Блока. («Это чёрная музыка Блока/ на сияющий падает снег»).
Я помню, мой мастер в Литературном институте, Евгений Шкловский нам, своим студентам, говорил когда-то, что в литературе важно многое, но более всего – «выход в надтекстовое пространство». Я понимаю, что сформулировано это некрасиво. Другое дело – загадочная и обольстительная «метафизика». Но я не улавливаю суть этого понятия настолько остро, чтобы применять его в отношении одного из талантливейших русских поэтов, лично мне очень важного, близкого. Поэтому воспользуюсь более скромными выражениями. Как уж у него получилось, сказать достоверно невозможно, но выход в «надтекстовое пространство» Георгий Иванов осуществил. Скажем проще: нашёл слова, которые его современники уже не находили, да и не хотели искать, заранее обращая своё творчество в тлен.
В лучших своих строках он осознавал, что, помимо родины, есть ещё какая-то великая ценность, и она и выше, и чище.
Закроешь глаза на мгновенье
И вместе с прохладой вдохнёшь
Какое-то дальнее пенье,
Какую-то смутную дрожь…
И нет ни России, ни мира,
И нет ни любви, ни обид.
По синему царству эфира
Свободное сердце летит.
Ни к какому окончательному выводу он в своей поэзии не пришёл. Но ведь это и не математика. Во всяком случае, от «скучных песен земли» он нас уберёг.
Мастер Евгений Шкловский.
Спасибо, давно так не смеялся. Еще и на завтра останется.
Писал наш Писарев когда-то,
Что если бы Онегин
Пахал с восхода до заката
Без отдыха и неги
На фабрике ли, на заводе,
Было б ему не до хандры
На свете по любой погоде
В тиши убогой конуры.
Когда б он в поле пыль глотал,
Он бы рефлексии не знал.
Что такое юбилей?
Брось работать – и налей!
И, набравшись до соплей,
Отправляйся в ширь полей.
Выбрав жертву пощуплей,
Отпускай ей звездюлей.
А потом еще налей,
Стань еще мрачней и злей…
Вот что значит юбилей!
А не этот вот елей.