Поэтика переводов Михаила Михайлова

№ 2023 / 46, 24.11.2023, автор: Владимир ВОРОНОВ (Республика Карелия)

В 19 веке благодаря нему на русском языке зазвучали Гёте, Шиллер, Гейне, Беранже и многие другие. Всего список насчитывает более шестидесяти переведённых поэтов. Н. В. Шелгунов, достаточно близко общавшийся с Михаилом Ларионовичем Михайловым, отмечал:

«Можно сказать, что без Михайлова Россия не знала бы многих произведений европейских поэтов».

История литературы не очень любит переводчиков. Как правило, в памяти остаются те, кто уже состоялись как крупные прозаики и поэты или значительно развили теорию художественного перевода. Михаил Михайлов был одним из тех талантов, которые заслужили глубокое уважение современников, но сейчас оказались позабыты.

 

 

Биография М. Михайлова заслуживает отдельной работы: он снискал любовь своих современников (читаем в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона: «один из лучших наших поэтов-переводчиков…»), участвовал в борьбе самодержавием, был близок с Чернышевским и Добролюбовым. В данной же статье предлагаем сравнить три работы М. Михайлова с подлинниками и более поздними переводами, а на основе этого материала осветить некоторые особенности техники талантливого поэта-переводчика.

Хотя М. Михайлов не описывал свой метод в подробностях, лишь делал небольшие ремарки в своих эссе и оставлял краткие примечания к своим работам, достаточно легко можно определить, что в переводах он стремился больше к структурной, а не словесной точности. Несмотря на такую техничность, М. Михайлову удавалось схватить подлинное чувство, заложенное в произведениях.

Здесь следует сделать небольшое отступление для читателя, который может быть не знаком с европейской поэзией в подлиннике. Дело в том, что для зарубежных стихов намного более типична сплошная мужская рифма. Даже в наше время переводчики могут намеренно отказываться от её точной передачи по двум причинам: а) это может звучать не очень «по-русски», поскольку мы больше привыкли к смешанной, сплошной женской или дактилической рифме, б) переводить так на порядок сложнее, поскольку в русском языке намного меньше односложных слов. Часто приходится обращаться к неказистым формам, переворачивать грамматическую основу или оканчивать строку союзом, и часто это звучит неуместно.

Исходя из своего опыта могу сказать, что многие изучающие современный английский язык обходят поэзию в подлиннике как раз потому, что она остаётся не только лексически, но и ритмически непонятной читателю. Без определённого опыта русскоговорящему человеку тяжеловато даже прочитать вслух английское стихотворение, целиком выполненное со сплошной мужской рифмой.

Обратной иллюстрацией этой проблемы могут послужить собственные переводы Иосифа Бродского на английский язык. Некоторые западные критики тогда с подозрением отнеслись к повсеместному присутствию женской рифмы. То есть эта языковая особенность вполне наглядно показывает себя с обеих сторон.

Другая проблема перевода поэзии кроется в том, что довольно тяжело красиво уложиться в оригинальный размер. Например, вполне типичная строчка из Гёте может содержать всего 4 слога! Поэма «Джинны» Гюго, где количество слогов увеличивается с каждой строфой (2, 3, 4… 10), вполне закономерно до сих пор не получила хорошего перевода на русский.

Перефразируем тезис знаменитого постструктуралиста: стихи сопротивляются переводу. Рассмотрим, как технично и в то же время органично указанные проблемы решал М. Михайлов.

 

Находчивость в ритме: «Близость милого» И. В. Гёте

 

Nähe des Geliebten Ich denke dein, wenn mir der Sonne Schimmer Vom Meere strahlt; Ich denke dein, wenn sich des Mondes Flimmer In Quellen malt.   Ich sehe dich, wenn auf dem fernen Wege Der Staub sich hebt; In tiefer Nacht, wenn auf dem schmalen Stege Der Wandrer bebt.   Ich höre dich, wenn dort mit dumpfem Rauschen Die Welle steigt. Im stillen Haine geh’ ich oft zu lauschen, Wenn alles schweigt.   Ich bin bei dir; du seist auch noch so ferne, Du bist mir nah! Die Sonne sinkt, bald leuchten mir die Sterne. O, wärst du da!

Близость милого С тобою мысль моя – горят ли волны моря В огне лучей, Луна ли кроткая, с туманом ночи споря, Сребрит ручей.   Я вижу образ твой – когда далёко в поле Клубится прах, И в ночь, как странника объемлют поневоле Тоска и страх.   Я слышу голос твой – когда начнёт с роптаньем Волна вставать; Иду в долину я, объятую молчаньем, – Тебе внимать.   И я везде с тобой, хоть ты далёк от взора! С тобой везде! Уж солнце за горой; взойдут и звёзды скоро… О, где ты? где?

 

В первую очередь следует отметить, что оригинальный четырёхстопный / двустопный ямб и рифма (ж-м-ж-м) сохранены целиком. Хотя повтор, начинающий каждую строфу (Ich denke dein, sehe dich, höre dich, bin bei dir), утерян грамматически, М. Михайлов удачно подбирает итерации тобою, твой, тобой. С помощью тире и союза когда почти везде передан союз wenn, который, без сомнения, Гёте повторял намеренно.

В смысловом отношении перевод почти целиком следует за оригиналом. Единственное, что несколько меняет сюжет стихотворения, – это долина, объятая молчаньем. По Гёте девушка приходит туда не внимать, а просто ради тишины — когда всё молчит.

С помощью каких приёмов М. Михайлов сохраняет исходный размер и рифму? Во-первых, неоднократно прибегает к тире, оно позволяет избежать союзов, которые бы забрали драгоценные слоги, и одновременно служит для передачи оригинальной цезуры. Во-вторых, предложения строятся таким образом, чтобы на конце обязательно появилась форма слова с ударением на конце, чаще всего – в родительном падеже множественного числа. Например, в огне лучей. Либо с помощью инверсии на последнее место выносится краткое односложное подлежащее: клубится прах, объемлют… тоска и страх.

Самая чуткая находка – последняя строка. Оригинальная o, wärst du da! – это очень ёмкая формулировка Гёте с использованием условного наклонения, буквально мы её переведём так: о, был бы здесь ты! Но как это ключевое высказывание героини уложить в 4 слога? М. Михайлов улавливает чувство, которое Гёте хотел привить своей героине, и лаконично и тонко передаёт на русский язык, заменив восклицание на вопрос: о, где ты? где?

Таким образом, перевод вполне точен в отношении структуры и буквы Гёте, поверяет читателю чувство подлинника, превосходно звучит по-русски и благодаря точной передаче ритмики сохраняет свои немецкие корни.

 

Модуляция ритма: «Падает звёздочка с неба…» Г. Гейне

 

Переводы Гейне, можно сказать, были коньком М. Михайлова. Н. А. Добролюбов так оценивал эти переводы:

«Нельзя сказать, чтоб они отличались буквальной верностью подлиннику; но нельзя в них не заметить поэтического чувства, возбуждающего в читателе именно то настроение, какое сообщается и подлинником… Нам кажется, что у г. Михайлова есть именно эта способность чувствовать поэзию Гейне, и потому он до сих пор лучше всех других передавал силу впечатления, оставляемого в читателе стихами Гейне».

«Падает звёздочка с неба…» – это очень яркий пример незначительного отступления от исходного размера в угоду адаптации немецкой ритмики на русском языке. Сравним подлинник с переводом:

 

Es fällt ein Stern herunter Aus seiner funkelnden Höh’; Das ist der Stern der Liebe, Den ich dort fallen seh’.   Es fallen vom Apfelbaume Der weißen Blätter viel; Es kommen die neckenden Lüfte, Und treiben damit ihr Spiel.   Es singt der Schwan im Weiher, Und rudert auf und ab, Und immer leiser singend, Taucht er in’s Fluthengrab.   Es ist so still und so dunkel! Verweht ist Blatt und Blüth’, Der Stern ist knisternd zerstoben, Verklungen das Schwanenlied.

Падает звёздочка с неба, С яркой своей высоты… Долго ли, звёздочка счастья, В небе мне теплилась ты?   С яблони цвет облетает, Падает лист за листом; Буйно их ветер осенний По полю носит кругом.   Лебедь запел свою песню… Тихо прудом он плывёт. Песня всё глуше и глуше… С песней и сам он умрёт.   Грустно, темно!.. Ни листочка Нет уж на ветках нагих… Вот и звезда золотая Гаснет… и лебедь затих.

 

Стихотворный размер, используемый в оригинале, – это трёхстопный ямб с чередованием женских и мужских рифм. Однако следует обратить пристальное внимание на то, что практически в каждой строчке самый первый слог получает слабое ударение благодаря местоимениям, предлогам и артиклям: es fällt, aus seiner, das ist. Гейне также частично нарушает ритмический рисунок, в частности в этих строках: Es fallen vom Apfelbaume / Verklungen das Schwanenlied. Тем не менее есть постоянная черта – можно заметить, что динамика всегда как бы ослабевает к концу строки.

М. Михайлов предпринимает необычную попытку адаптации этого ритма. Поскольку повсеместное использование односложных слов в русском выглядело бы очень скудно, он прибегает к помощи двух- и трёхсложных слов, но начинает каждую строку с хорея: падает, с яркой, долго, в небе. Этот хорей в дальнейшем плавно перетекает в ямб, безударную стопу и вновь в хорей, что придаёт стиху некое качание, которое и на уровне образов находит своё соответствие в сюжете: падает звезда, плывёт лебедь, облетают яблоневые цветы. Ритмический рисунок первой строфы тогда выглядит следующим образом:

(/-) (-/) (–) (/-)

(/-) (-/) (–) (/

(/-) (-/) (–) (/-)

(/-) (-/) (–) (/

И это выглядит весьма хаотично, но стоит очертить стопы по 3 слога, и мы обнаруживаем, что это ни что иное как дактиль!

(/–) (/–) (/-

(/–) (/–) (/

(/–) (/–) (/-

(/–) (/–) (/

Подобным образом, этой двойственностью размера, удаётся повторить исходную динамику стиха, при этом изобразить тихий пейзаж привычным для русского читателя языком. Дактиль и рифмовка перевода «поддержаны» смысловыми изменениями подлинника: der Stern становится звёздочкой, утверждение в первой строфе вновь сменяется вопросом, в этот раз оканчивающимся на ударный ты. И в заключении появляется т. н. enjambement – перенос предложения на следующие строки:

 

Грустно, темно!.. Ни листочка

[перенос] Нет уж на ветках нагих…

Вот и звезда золотая

[перенос] Гаснет… и лебедь затих.

 

Преимущества этих решений читатель может проследить, изучив другие, более поздние, варианты перевода. К. Д. Бальмонт (1867–1942) выбрал для стиха амфибрахий, В. А. Зоргенфрей (1882–1938) – практически чистый ямб.

 

Пер. К. Д. Бальмонта Звезда сорвалась, упадает, С лучистой своей высоты. Звезда любви упадает, Упала среди темноты.   Цветы с апельсинных деревьев Спадают, изменчивый рой. Приходят дразнящие ветры, И тешатся вольной игрой.   Лебедь поёт над волнами, И плавает взад и вперёд, Поёт он всё тише и тише, И тонет в могильности вод.   Всё тихо, так тихо и смутно. Нет листьев с цветами, мертво, Нет звёздного лика, распался, Нет лебедя с песней его.

Пер. В. А. Зоргенфрея Звезда упала в бездну С лучистых горних высот! Звезду любви узнал я, – Она уж не взойдёт.   Вот с яблони цвет спадает, И крутится листьев рой, – Их гонят дразнящие вихри И тешатся этой игрой.   Кружа в заливе, лебедь Тоскливо песнь поёт, Поёт всё тише, тише И тонет в глуби вод.   О, как темно и тихо! Распалась в прах звезда, Развеяны ветром листья, И лебедь умолк навсегда.

 

Сохранение ключевых образов: «Прощание Чайльд-Гарольда» Дж. Г. Байрона

 

Наконец, в качестве иллюстрации к переводу английской поэзии возьмём небольшой фрагмент переведённого М. Михайловым отрывка из «Паломничества Чайльд-Гарольда»:

 

“Adieu, adieu! my native shore ⁠Fades o’er the waters blue; The night-winds sigh, the breakers roar, ⁠And shrieks the wild sea-mew. Yon Sun that sets upon the sea ⁠We follow in his flight; Farewell awhile to him and thee, ⁠My native Land–Good Night! … For who would trust the seeming sighs ⁠Of wife or paramour? Fresh feeres will dry the bright blue eyes ⁠We late saw streaming o’er. For pleasures past I do not grieve, ⁠Nor perils gathering near; My greatest grief is that I leave ⁠No thing that claims a tear.   “And now I’m in the world alone, ⁠Upon the wide, wide sea: But why should I for others groan, ⁠When none will sigh for me? Perchance my Dog will whine in vain, ⁠Till fed by stranger hands; But long ere I come back again, ⁠He’d tear me where he stands.   “With thee, my bark, I’ll swiftly go ⁠Athwart the foaming brine; Nor care what land thou bear’st me to, ⁠So not again to mine. Welcome, welcome, ye dark-blue waves! ⁠And when you fail my sight, Welcome, ye deserts, and ye caves! ⁠My native Land—Good Night!”

Прости, прости мой край родной! Ты тонешь в лоне вод. Ревет под ветром вал морской, Свой крик мне чайка шлёт. На запад, солнцу по пути, Плыву во тьме ночной. Да будет тих твой сон! прости, Прости, мой край родной! … Слезам лукавых женских глаз Давно не верю я: Я знаю, их другой как раз Осушит без меня! В грядущем – нечего искать, В прошедшем – всё мертво. Больней всего, что покидать Не жаль мне ничего.   И вот среди пучин морских Один остался я… И что жалеть мне о других? Чужда им жизнь моя. Собака разве… да и та Повоет день-другой, А там – была бы лишь сыта, Так я и ей чужой.   Корабль мой! пусть тяжёл мой путь В сырой и бурной мгле, Неси меня – куда-нибудь, Лишь не к родной земле! Привет вам, тёмные валы! И вам, в конце пути, Привет, пустыни и скалы! Родной мой край, прости!

 

Интересное замечание: перевод adieu в английском / французском или ade в немецком как прости – это вполне типичная для 19 века форма прощания. Любопытным примером здесь может послужить «Баллада» Лермонтова, основанная на немецкой песне, где он обыгрывает три значения этого слова. В нашем же случае поразительно, насколько лучше этот вариант звучит, чем более очевидный прощай, прощай.

Исходный размер подлинника передан целиком – здесь это четырёхстопный / трёхстопный ямб с перекрёстной мужской рифмой. На мой взгляд, сделано это очень изящно, отрывок сохраняет ощущение английского стиха. Единственное допущение – добавление одной стопы в первой строке, но дальше Байрон и сам расширяет строку (3 – 3 – 4 – 3 – 4 – 3…). Без сомнения, для современного читателя слабым местом также является нарушение ударений в пусть тяжёл, скалы и глагольные рифмы.

В плане сохранения исходного смысла любопытно сравнить перевод с намного более поздней работой В. Левика (1907-1982), которая теперь является основным вариантом «Чайльд-Гарольда». Обратимся к тому же фрагменту:

 

Прости, прости! Всё крепнет шквал,

Все выше вал встаёт,

И берег Англии пропал

Среди кипящих вод.

Плывём на Запад, солнцу вслед,

Покинув отчий край.

Прощай до завтра, солнца свет,

Британия, прощай!

…

Я знаю, слезы женщин – вздор,

В них постоянства нет.

Другой придёт, пленит их взор,

И слез пропал и след.

Мне ничего не жаль в былом,

Не страшен бурный путь,

Но жаль, что, бросив отчий дом,

Мне не о ком вздохнуть.

 

Вверяюсь ветру и волне,

Я в мире одинок.

Кто может вспомнить обо мне,

Кого б я вспомнить мог?

Мой пёс поплачет день, другой,

Разбудит воем тьму

И станет первому слугой,

Кто бросит кость ему.

 

Наперекор грозе и мгле

В дорогу, рулевой!

Веди корабль к любой земле,

Но только не к родной!

Привет, привет, морской простор,

И вам – в конце пути –

Привет, леса, пустыни гор!

Британия, прости!

 

В переводе М. Михайлова глубже показана проблема прощания и образно она больше соответствует подлиннику. Так, в начале – край родной звучит намного ближе, чем холодные Англия и Британия; собака повоет день-другой – создаёт ощущение дома, пёс поплачет и разбудит воем тьму – напротив, некой чужбины. Наконец, в том и состоит трагизм прощания, что на родине не остаётся ничего, ни одной вещи, которая бы вызвала слезу героя: no thing that claims a tear.

Также типичные байроновские строки, которые являются неким общим местом для поэта, у М. Михайлова сделаны на порядок отчётливее благодаря пунктуации, они сильнее выделяются в переводе несмотря на то, что у В. Левика угрозы, собирающиеся вблизи, – переданы буквальнее и точнее – бурный путь.

 

У Байрона:

 

For pleasures past I do not grieve,

⁠Nor perils gathering near

 

У Михайлова:

 

В грядущем – нечего искать,

В прошедшем – всё мертво

 

У Левика:

 

Мне ничего не жаль в былом,

Не страшен бурный путь

 

Так, прощание Чайльд-Гарольда получается проникновенным благодаря мелочам: подбору более домашних образов, в ключевых местах – усилению пунктуацией, которая вдобавок позволяет экономить драгоценные слоги и находить более меткие слова.

На мой взгляд, эти иллюстрации наглядно показывают, что в переводческом споре между структурностью и буквальностью можно отыскать золотую середину. Изящная техника, следующая за подлинником, не отрицает передачи точных образов. Соответствие оригинальному метру и рифме не лишает стихотворение «русскости» и может несколько роднить языки, показывая красоту одного другому. Тем удивительнее, что Михаил Михайлов был одним из первопроходцев такого подхода и даже несколько опередил собственную эпоху. Мне представляется, что современная поэзия не должна выпускать из виду талантливые переводы старины, ибо и в них найдётся много чего полезного и поучительного.