Земной круг Николая Раевского
Рубрика в газете: Рукописи не горят, № 2019 / 14, 12.04.2019, автор: Олег ДЗЮБА
Рукописи, как всем известно из «Мастера и Маргариты», не горят, но порой находят читателя с преизрядным, а то и с катастрофическим для автора опозданием. Такой непростой участи удостоился и Николай Алексеевич Раевский, 125-летие со дня рождения которого исполняется в июле текущего года.
Сначала его узнали в Казахстане, где вышли первые книги писателя. Несколько лет назад увидела свет книга «Неизвестный Раевский», открывшая эмигрантское творчество автора. Её составителем, автором предисловия и первой по сути дела биографии достойного, но незаслуженно редко вспоминаемого литератора стал профессор Олег Карпухин, отыскавший в архивах Чехии и Казахстана неведомые публике произведения Николая Алексеевича Раевского.
Читатель смог познакомиться с прекрасной русской прозой, созданной вскоре после Гражданской войны и задолго до Великой Отечественной. Тепло встреченный в Москве и во всей России этот почти шестисотстраничный том привлёк внимание и в Алма-Ате, остающейся, несмотря на перенос столицы Казахстану в Астану, интеллектуальным центром этого постсоветского государства. И вот теперь в личном архиве приёмной дочери писателя Елены Беликовой обнаружилась тысячестраничная рукопись «Рыцари Белой мечты», которой уже заинтересовались московские издатели. Впереди непростая расшифровка воспоминаний о послереволюционной междуусобице, после которой творческое наследие Раевского предстанет в если не в полном, то в близком к этому виде.
Алма-Ату Николай Раевский выбрал и полюбил не по своей воле, но удивительно плодотворно провёл в ней последние десятилетия непростой жизни. Его маршрут к «Отцу яблок», как звучит название города в переводе с казахского, пролёг от прионежского городка Вытегры, где будущий белый офицер, пражский студент-медик, пушкинист, ссыльный и, наконец, литератор появился на свет. Потом Первая мировая война, престижное Михайловское артиллерийское училище, офицерские погоны, революция, Добровольческая армия, ад Галлиполийского полуострова под Константинополем, куда высадились ушедшие из Крыма белые, Болгария и, наконец, последний зарубежный приют в Чехии…
Изучая биологию в Карловом университете Праги, Раевский увлёкся энтомологией, что дало повод к знакомству и переписке с Владимиром Набоковым. А в 1928 году Раевский, по собственному признанию, «заболел» Пушкиным. Немногим позднее он проложил для пушкинистов новый, прежде неведомый маршрут в словацкий замок Бродзяны, где некогда жила сестра жены Пушкина Александра фон Фризенгоф и бывала сама Наталия Николаевна. Эти поездки и дали материалы для первых его книг о Пушкине «Если заговорят портреты» и «Портреты заговорили». Опять же нечастый для нашей пушкинистики случай, когда труды, открывавшие в полном смысле слова новые грани безбрежной темы, увидели свет вдали от столиц и притом не остались незамеченными ведущими знатоками и исследователями «Вселенной по имени Пушкин».
Вопреки географическим картам между Прагой и Алма-Атой пролегла… Сибирь, а ещё точнее Минусинск, где бывший белогвардеец отбывал лагерный срок после 1945 года. На Ольшанском кладбище чешской столицы есть скромный эмигрантский уголок. Рядом с могилами Аркадия Аверченко и Ивана Чирикова ещё в 20-е годы прошлого столетия воздвигнута очаровательная церковка, иконостас и мозаичные фрески созданы по эскизам Ивана Билибина. На стене храма после «бархатной революции» закреплена мемориальная плита, напоминающая о россйских эмигрантах, нашедших приют в Чехословакии, но после 1945 года депортированных в СССР. Среди них был и Николай Раевский.
После нескольких лет мытарств за Уральским хребтом ему было дозволено поселиться в Алма-Ате. Примерно за четверть века до Раевского тем же путём добирался из Сибири в тот же город и далее в Киргизию замечательный русский поэт Сергей Марков. Процитирую строки из стихотворения, посвящённого странствию и странникам, ранее проезжавшим или проходившим по всему этому маршруту или по его отрезкам: «Третий звонок!.. К посадке успей!/ Гудков торопливых всплески…/ И, путая ноги в железе цепей,/ Хрипя, прошёл Достоевский./ И кто угадает нечаянность встреч?/ Нежданное – сердцу знакомо…/ Гудок перерубит сиплую речь, / Певца кандального дома./ … Снега – облака и кипень садов / Цветенья пухлая вата,/ И город назвали: Отец Плодов А имя звучит: Алма-Ата./ О, ласковый, тихий, белый старик./ Прими стальных постояльцев,/ На землю яблоки ярче гвоздик / Роняй из зелёных пальцев!»
Алма-Ата тех, увы, канувших в Лету годов была удивительным городом, которого по сути дела уже нет. В самом Казахстане его название города по-русски пишут уже несколько по-иному, именуя с национальным колоритом «Алматы». Судьба русской Алма-Аты грустна и не нова. Точно также канули на дно необъятной реки Леты прежние Баку, Каир, Константинополь, Смирна, Касабланка, Танжер… Весёлые и в лучшем смысле слова интернационально-космополитичные города превратились в столицы конкретных народов. Они процветают и теперь, некоторые из них процветают, однако, по-иному…
Но название – это, в конце концов, не беда. Главное, что ушли из жизни те, кто создавал в городе удивительный симбиоз или сплав русской и казахской культур. Алма-Ате посвящены лучшие книги Юрия Домбровского, воспевшего её на страницах «Хранителя древности» и «Факультета ненужных вещей». Многие шедевры казахского фольклора и вершина казахской прозы XX века – эпопея «Путь Абая» Мухтара Ауэзова стали известны миру благодаря писательнице и переводчице Анне Никольской – крестнице советского наркоминдела Георгия Чичерина, который, впрочем, в тяжёлые годы от неё благополучно открестился, не пошевелив пальцем, когда угодившая в ссылку женщина работала над своими рукописями в холодной землянке на земляном полу…
Многих знаменитых алмаатинцев ныне вспоминают и возвращают читателю и зрителю. В Третьяковке и в редакции журнала «Наше наследие» проходили выставки художника Павла Зальцмана – питомца знаменитой ленинградской студии Павла Филонова, потом опять же по не своей воле угодившего в Алма-Ату, работавшего на киностудии и за грошовые гонорары своими лекциями приобщавшего студентов университета к вершинам мирового искусства. В ГМИИ имени А.С. Пушкина как-то показали экспозицию другого малоизвестного за пределами «Отца яблок» живописца и графика Сергея Калмыкова. Раевскому в этом отношении повезло. Его черёд настал ещё при жизни, хотя далеко не в полной мере! Свою фамилию он впервые увидел на книжной обложке уже на восьмом десятке лет земного пути, однако ранние его произведения дождались печатного станка лишь после кончины автора.
Кого-то испытанные Николаем Алексеевичем ухабы на жизненном пути могли и сломить, а он наперекор всему в самые тяжёлые для себя годы написал светлую сказку «Джафар и Джан», действие которой происходит в эпоху Гаруна аль-Рашида. Таков уж был Раевский. Переводя медицинские статьи и составляя библиографию публикаций по болезням щитовидной железы для одного из алмаатинских НИИ, где ему приходилось зарабатывать на пропитание, он вечерами и ночами посвящал перо Древней Элладе, и Востоку, «Тысячи и одной ночи», и пушкинской эпохе, и даже тропическим морям, которые некогда бороздил под парусами французский мореплаватель Бугенвиль.
При этом мал кто знал, что ещё в Праге Раевский написал повесть «Добровольцы», которая оставалась в рукописи, поскольку для белой эмиграции оказалась слишком, так сказать, «красной», а для Советской России впоследствии слишком «белой». Одобрительные отзывы известных литераторов, в том числе Владимира Набокова, положение не исправили, литературный дебют покоился в архивах более полувека. Та же участь ждала воспоминания «Тысяча девятьсот восемнадцатый год», «Дневник галлиполийца»… Что-то из написанного им осталось в Праге, что-то из привезённого на родину затаилось в архивах КГБ.
…Я хорошо помню этого невысокого ироничного человека с пронизывающим взглядом по встречам в алма-атинском книжном магазине «Искусство», завсегдатаем которого он был. Пролистывая альбомы советских живописных классиков, Раевский не скупился на весьма желчные и меткие комментарии, собиравшие вокруг него и художников, и студентов. Там же впервые встретил его и мой соученик-коллега по Казахскому государственному университету, а ныне доктор социологии профессор О.И. Карпухин, который через несколько десятилетий и смог найти и подготовить к печати то, что сам Раевский никогда не надеялся обнародовать.
– Вспоминая о писателе, не могу не рассказать, как мы познакомились с Николаем Алексеевичем, – говорил на презентации книги в «Неизвестный Раевский» в Алма-Ате» профессор Карпухин. – Я его видел и слушал ещё студентом, но со стороны. А тут вдруг приходит ко мне знаменитый казахский поэт Олжас Сулейменов, возглавлявший ту пору союз писателей республики, и просит помочь Раевскому получить звание заслуженного деятеля искусств Казахской ССР. Без этого его не определить в поликлинику Совета Министров республики, а квалифицированная медицинская помощь очень нужна, ведь Николаю Алексеевичу было в 1984 году уже 90 лет! Я работал тогда в ЦК компартии Казахстана и, разумеется, стал делать всё, что от меня зависело. Вдруг звонок из КГБ – что ты делаешь!? Как можно выдвигать на почётное звание белогвардейца. У тебя один партбилет или несколько?.. Выслушав всё это, я поразмышлял и отправился на приём к первому секретарю ЦК КПК Казахстана Димашу Ахметовичу Кунаеву. Тот, правда, удивился, что Раевский жив, но тут же подписал распоряжение издать полное собрание его сочинений и решил вопрос со званием. Я поехал к Николаю Алексеевичу, рассказал ему о приятных новостях и с тех пор началась наша дружба, продолжавшаяся до кончины писателя…Позднее вместе с телережиссёром Александром Головинским удалось сделать фильм «Письма живого человека», о поисках Раевским в Праге своего утраченного после насильственной депортации в СССР архива…
Многие русскоязычные литераторы из союзных республик оставались почти неведомыми в России, поскольку их проза и поэзия нечасто пробивалась в планы союзных издательств. Весьма неожиданным исключением из этого правила стало издание книги Николая Раевского в «макулатурной серии», томики которой можно было купить, насобирав и отнеся в утиль двадцать килограммов бумажного вторсырья!.. Гигантский тираж разошёлся полностью и в считанные дни. До этого российские поклонники Пушкина выменивали книги Раевского, выпущенные в Казахстане, у коллег по увлечению или за немалые деньги покупали из-под полы на стихийных книжных ярмарках.
…Увы, после 1991 года Раевского вспоминали нечасто. Зашёл было разговор об выпуске тома его сочинений в Вологде, поскольку родной его город Вытегра относится ныне к Вологодской области. Но после безвременного ухода из жизни директора областной библиотеки Нэлли Беловой, предполагавшей осуществить замысел в библиотечном издательстве, про эту идею забыли. А когда после презентации в Алма-Ате многие её участники отправились к могиле Раевского в предгорьях Заилийского Ала-Тау, то к маленьком кладбищу добрались не сразу, пробираясь через буйные травы. Немалых хлопот стоило освобождение от зарослей надгробной плиты, на которой по завещанию литератора выбито три слова: «Артиллерист, биолог, писатель».
С Николаем Алексеевичем был знаком в последние годы жизни. Учась в Москве, в Литинституте им.Горького, по просьбе нашей преподавательницы античной литературы Азы Алибековны Тахо-Годи стал негласным “почтальоном” между подругой юности Раевского Марией Евгеньевной Грабарь-Пассек и Николаем Алексеевичем, передавал их письма друг другу. Когда Раевский писал повесть о Феокрите “Последняя любовь поэта”, ему очень помогали советы М.Е.Грабарь-Пассек, специалиста по Феокриту. Хоронили мы Раевского в предгорьях Алма-Аты. Есть фотосьёмки на “Казахфильме”, где мы, молодые тогда писатели и поэты, в том числе я, несём гроб в гору. Про наши встречи с Н.А.Раевским я подробно написал в лирико-документальной повести “КОГОРТА” (“Русский эпос Казахстана”), опубликованной в журнале “Москва” №№ 9 и 10 за 2018 год.
Вячеслав Киктенко