ДЕЛО АКАДЕМИКОВ
Рубрика в газете: Тайны Кремля, № 2019 / 37, 10.10.2019, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
1. Доносы тайных
осведомителей Кремля
12 октября 1929 года в ОГПУ поступила информация о том, что в Ленинграде в Библиотеке Академии наук в тайне от советской верхушки хранились подлинники документов об отречении от престола Николая Второго и его брата, а также часть материалов, связанных с именем Ленина. Разобраться с этим сообщением должна была работавшая в городе на Неве комиссия Наркомата рабоче-крестьянской инспекции СССР по проверке аппарата Академии наук, которую возглавлял Ю.П. Фигатнер. За несколько дней она через свои источники выяснила, что действительно Академия располагала материалами, способными вызвать политический взрыв.
«По агентурным сведениям, – доложили 20 октября Иосифу Сталину и Григорию Орджоникидзе шифровкой хозяин Смольного Сергей Киров и Юрий Фигатнер, – <в> нерасшифрованном фонде библиотеки Академии наук имеются оригиналы отречения Николая и Михаила, архив ЦК эсеров, ЦК кадетов, митрополита Стадницкого, два свёртка рукописей разгона Учредительного собрания, материалы об эмиграции в 1917 году, воззвание советской оппозиции в 1918 году и другие материалы. Об этом знают академики Ольденбург, Платонов и другие, всего пять человек» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 3).
Правда, назвать источники информации Киров и Фигатнер отказались.
«Необходимо учесть, – объясняли они Кремлю свою позицию, – что академики могут отрицать наличие этих архивов, мы источники наших сведений им ни коим образом открыть не можем» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 3).
Впрочем, впоследствии стало известно, что «сдали» архивные тайники заведующий рукописным отделом академической библиотеки В.Срезневский и и.о. директора библиотеки Академии И.Яковкин.
С другой стороны, Фигатнер и Киров попросили Москву немедленно принять соответствующие меры.
«Необходимо, – предупреждали функционеры, – учесть созыв сессии Академии 28-го Октября. Есть опасения уничтожения и похищения этих материалов. Изъятие этих материалов может дать некоторые новые нити.
Необходим срочный ответ не позже понедельника из опасения уничтожения или похищения материалов. Сообщите Ваше согласие <на> привлечение <к> техническому выполнению этой операции под наблюдением комиссии Фигатнера ОГПУ» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 3).
Так началось знаменитое дело академиков.
2. Как Кремль проталкивал в академики свою фракцию
Справедливости ради здесь стоит отметить, что вообще-то власть всерьёз взялась за академиков намного раньше. Сразу после празднования двухсотлетия Академии Политбюро ЦК создало комиссию для связи и наблюдения за работой Академии наук, которую возглавил сначала руководитель Агитпропа ЦК Сырцов, а потом другой пламенный большевик Енукидзе. Потом, уже в 1927 году, появилась идея навязать учёным новый устав. Кремль хотел, чтобы президента, вице-президента и непременного секретаря Академии стал утверждать Совнарком. При этом он предлагал увеличить в несколько раз количество вице-президентов. Кроме того, власть предлагала, чтобы Академия состояла из двух отделений – физико-математических и гуманитарных наук. А научное сообщество настаивало на существовании трёх отделений: физико-математических наук; русского языка и словесности; а также исторических наук и филологии. Если говорить по персоналиям, правительство категорически возражало против избрания вице-президентом Академии Ферсмана.
Однако часть академиков выступила против этих новшеств. Демарш учёных не остался незамеченным. У начальства появились идеи наказать непокорных. Радикалы во власти предложили совсем ликвидировать Академию или хотя бы её гуманитарное отделение.
«Нужно, – утверждал Покровский, – или радикально реорганизовать, и в смысле личного состава, и в отношении программы занятий, гуманитарное отделение Академии, или вовсе его прикрыть. С точки зрения экономии сил и средств последнее, конечно, было бы правильнее» («Звенья: Исторический альманах. Вып. 2. М.–СПб., 1992. С. 592). Другие выступили за укрепление альтернативного учреждения, получившего название Коммунистической академии. Но потом появился план реорганизовать имевшуюся академию через засланных туда комиссаров.
Весной 1928 года Николай Горбунов по заданию Политбюро провёл серию закулисных встреч с академической верхушкой, предложив ей заключить пакетное соглашение. В обмен на сохранение в научном сообществе некоей вольницы президент Академии Александр Карпинский и непременный секретарь Академии Сергей Ольденбург должны были гарантировать на ближайших выборах прохождение в состав высшего научного учреждения семи членов ВКП(б): Николая Бухарина, Глеба Кржижановского, Михаила Покровского, Давида Рязанова, И.Губкина, Николая Лукина, а также небольшую группу людей, близких к партии. Планировалось, что академики-коммунисты сформируют в Академии свою фракцию, через которую Кремль проводил бы нужные ему решения. Одновременно Карпинский давал согласие на избрание вторым вице-президентом Академии человека из среды партийцев.
Однако состоявшееся в январе 1929 года общее собрание академии отказалось следовать джентльменским договорённостям и трёх кандидатов Кремля забаллотировало: а именно – заведующего отделением Института красной профессуры Владимира Фриче, Николая Лукина и директора Института философии Комакадемии Абрама Деборина. Особенно партначальство взбесила протестная речь академика Ивана Павлова. Кремль потребовал организовать чистку аппарата академии и обследование отделения гуманитарных наук.
Испугавшись возможного разгона всей академии, Карпинский предложил организовать переголосование. Но ему возразил литературовед П.Сакулин, который сам с трудом в январе 1929 года попал в число академиков.
«…данная группа [имелись в виду три непрошедших в состав академии коммуниста. – В.О.], – заявил Сакулин, – входит в Академию не для того, чтобы работать в ней, а для того, чтобы контролировать и руководить».
Однако на Сакулина цыкнули, и он подчинился воле начальства. Уже 13 февраля 1929 года со второй попытки общее собрание проголосовало за всех ставленников партаппарата.
Впрочем, неприятный осадок остался.
20 февраля 1929 года один из выдвиженцев Кремля – Д.Рязанов, который один из немногих в партруководстве ценил и отстаивал носителя монархических идей С.Платонова, сообщил Сталину:
«Выборы в Академию закончились. Пресловутая «неувязка» напомнила, что эта Академия нуждается в коренной реорганизации, что необходимо в той или иной форме «перетряхнуть» её аппарат, что нужно так или иначе определить и задачи деятельности и формы работы вступающих в неё коммунистов. И едва только новая фракция в вновь завоёванном учреждении успела собраться, как уже выяснилось, что в среде коммунистов существуют глубочайшие разногласия по новому вопросу: что делать с академией и что делать в академии?» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, л. 21).
Рязанов подчеркнул, что лично он выступал против полного разгрома академии. Не для того власть продвигала своих эмиссаров, чтобы легко сдать свои позиции.
«Наше участие в Академии должно быть только декоративным, – считал Рязанов. – Статья в «Известиях А.Н.», доклад в отделении – всего этого достаточно, чтобы показать «Европе», что мы в Академии работаем. Не трогая пока естественно-исторического отделения, в котором мы бессильны что-либо сделать, мы должны в течение ближайшего времени свести на нет Гуманитарное отделение, оставив на худой коней лингвистику. А наряду с этим продолжить работу в Ком. Академии, с тем, чтобы превратить её в действительно Всесоюзную Академию наук сначала в области гуманитарных, а затем в области естественных наук» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, лл. 21–22).
Что предлагал Рязанов? Он считал, что Академию наук следовало поставить под полный контроль советской власти. Как этого можно было добиться? Византией.
Рязанов верно вычислил, что главными смутьянами в Академии были Комиссия по изучению естественных производительных сил да гуманитарное отделение. В Комиссии раньше тон задавал Ферсман, потом свой характер стал показывать Вернадский. С ними властям была одна морока. Рязанов предложил сменить руководство Комиссии, ввести в него послушных Кремлю академиков Баха, Губкина и Кржижановского и перевести штаб-квартиру Комиссии из Ленинграда в Москву.
По-другому Рязанов хотел расправиться с бунтарями из Гуманитарного отделения. Для начала он предлагал отодвинуть с первых ролей Сергея Ольденбурга, который раньше был близок к кадетам, а в советское время оказался, по его мнению, слишком вездесущ.
Свой взгляд на будущее оказался и у созданной после январских выборов в Академию комфракции. 25 февраля академики-коммунисты Николай Бухарин, Николай Горбунов, И.Губкин, Абрам Деборин, М.Покровский, Д.Рязанов и В.Фриче решили, что первым делом следовало озаботиться подбором новых вице-президентов и академиков-секретарей, а также реорганизацией гуманитарного отделения. Они постановили:
«Кандидатуру ак. Ипатьева на должность 2-го вице-президента Академии наук снять, наметить вместо неё кандидатуры ак.ак. Вернадского или Ферсмана» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, л. 35 об.).
Выдвижение не очень-то лояльных советскому режиму Вернадского и Ферсмана подавалось как некая уступка Кремля академическому начальству за протаскивание в состав академии группы коммунистов. Но чересчур вольных учёных, по мысли комфракции, теперь должны были сдерживать первый вице-президент и академики-секретари отделений (или их заместители). А тут с подбором кандидатов оказалось не всё так просто.
После дискуссий коммунистическая фракция постановила:
«Не возражать против выдвинутых Академией наук на должности академиков-секретарей и их заместителей следующие кандидатуры: по Отделению физико-математических наук – академик Комаров (секретарь) и ак. Борисяк или ак. Успенский (заместитель); по Отделению гуманитарных наук – ак. Платонов (секретарь). Вопрос о кандидатуре заместителя академика-секретаря Отделения Гуманитарных наук разрешить на следующем заседании фракции» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, л. 35 об.).
Однако Кремль эти компромиссные варианты не устроили. А главное – он по-прежнему не понимал, что делать с бунтарями из гуманитарного отделения. 14 марта 1929 года Политбюро ЦК постановило:
«б) Для рассмотрения предложений, внесённых фракцией коммунистов-академиков <…>, создать комиссию в составе т.т. Покровского, Бухарина, Рязанова, Кржижановского, А.М. Деборина, Губкина, Лукина, Фриче, Бубнова, Криницкого, Баумана, Луначарского и Горбунова» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 129, л. 38).
Уже через день Покровский внёс проект: усилить гуманитарное отделение Академии за счёт марксистско-ленинских учреждений, которые, однако, не имели ни авторитетных историков, ни крупных филологов. Он заявил:
«Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца».
Понятно, что в той ситуации Покровский мог бы для Кремля стать лучшей кандидатурой на вакантный пост второго вице-президента Академии наук СССР (а в перспективе историку, видимо, ничего не стоило заменить и самого президента Карпинского). Однако партаппарат не был уверен в том, что научное сообщество не устроит второй демарш и не забаллотирует воинственного марксиста. Поэтому власть сделала ставку на Давида Рязанова, который так и не стал крупным историком, но показал себя неплохим организатором (это он создал советское архивное ведомство, Главнауку и институт Маркса и Энгельса) и имел репутацию либерала и противника политических репрессий.
Кремль рассчитывал руками нового вице-президента очистить научное сообщество от неблагонадёжных учёных. Но Рязанов от миссии душителя Академии отказался. Сославшись на ухудшившееся здоровье, он 15 апреля 1929 года свою кандидатуру снял. Вместо кого Политбюро выставило на пост вице-президента Академии председателя Госплана Глеба Кржижановского.
Не дожидаясь очередных перевыборов, партийные боссы решили ослабить влияние в Академии непременного секретаря Ольденбурга. Они попытались навязать ему свою креатуру. 7 июня 1929 года секретариат ЦК ВКП(б) постановил:
«а) Утвердить т. Мартенса Л.К. завед. научным секретариатом Академии Наук СССР, считая эту работу основной.
б) Освободить т. Мартенса от руководства в <Механическом> Институте им. Ломоносова по окончании учебного года (не позднее 1-го августа с.г.» (РГАСПИ, ф. 17, оп. 113, д. 500, л. 32).
В последний момент в этот документ кто-то от руки вписал ещё один пункт:
«в) Поручить фракции коммунистов-академиков создать обстановку, обеспечивающую использование т. Мартенса Л.К. в качестве фактического заместителя Ольденбурга С.Ф.» (РГАСПИ, ф. 17, оп. 113, д. 500, л. 32).
Другим постановлением секретариата ЦК ВКП(б) вместо близкого Ольденбургу Д.Халтурина был утверждён новый управляющий делами Академии наук – А.Н. Васильев.
Правда, оба назначенца ожидания власти не оправдали. Почву из-под ног Ольденбурга они так и не выбили. Ольденбург продолжал очень многое самолично контролировать.
Что ещё? 5 июля 1929 года Горбунов внёс в Политбюро предложения комфракции по пяти освободившимся в Академии вакансиям. На два места по кафедре истории были заявлены член партии В.Волгин и византинист А.А. Васильев. А на одно место по специальности литература комфракция предложила А.Луначарского и В.Переверзева.
Надо добавить, что летом 1929 года свою игру затеяли руководители Ленинградского обкома ВКП(б). Многие из них захотели усидеть на двух стульях: с одной стороны, они не прочь были сохранить хорошие отношения с работавшими в Ленинграде начальниками Академии, а с другой – не возражали против чистки некоторых научных учреждений, но только не своими, а чужими руками.
Тут что ещё важно отметить? Несмотря на огромное давление власти, часть академиков продолжала упорствовать и надеялась сохранить в стенах Академии некую вольницу.
«…принципиально не сломлен строй АН, – сообщил 16 июля 1929 года своему сыну Вернадский. – Включив в себя огромную часть выдающихся людей страны, связанных фактически со всей государственной машиной, Академия приобрела такой реальный вес, какого никто не ожидал <…>. При этом состав Академии стал более независимым и <…> с двух сторон менее для власти желательным: огромная часть академиков новых (не коммунистов) считает политику Ольденбурга-Ферсмана ошибочной, слишком уступчивой и идущей на ненужные компромиссы <…>. С другой стороны, в лице коммунистов мы выбрали большинство сейчас неблагонадёжных! Рязанов, ведший себя очень свободно и во многом правильно, правда, заболел, но отказался от вице-президентства по требованию партии. Он и Бухарин после первой сессии решительно выступили против ломки АН <…>. Выбранный вместо Рязанова вице-президентом Кржижановский <…> оказался нежелательным для власти и вопрос стоял о его неутверждении (т.е. о приказе ему отказаться). И только убедившись, что желательный кандидат (Покровский) не может пройти, Кржижановский был утверждён. Сейчас только Покровский, его аналог Лукин и перекинувшийся Деборин являются не подозрительными для власти коммунистами. Выбрав коммунистов, мы вступили в сферу сложных отношений, которые идут где-то вне нас и в которых мы разобраться не сможем».
Добавлю: на следующий день после этого письма, 17 июля Москва утвердила окончательный состав комиссии по проверке аппарата Академии наук. Руководителем комиссии был назначен член коллегии Наркомата рабоче-крестьянской инспекции Юрий Фигатнер. В помощь ему власть определила заместителя начальника Ленинградского ОГПУ Карпенко.
Академию в этой комиссии поначалу представлял Платонов. Но 31 июля он отбыл на отдых в Крым. А уже 1 августа в Ленинград прибыли Фигатнер и руководитель отдела науки в аппарате Совнаркома Е.Воронов.
Уже в первые дни своей работы комиссия отправила в отставку заведующего секретариатом Академии Б.Моласа. А дальше началась чистка сотрудников Гуманитарного отделения. По команде Фигатнера были уволены в том числе учёный хранитель Пушкинского дома Е.Неселенко, два члена-корреспондента Академии В.Бенешевич и С.Рождественский. Запаниковавший учёный секретарь Археографической комиссии А.Снуров забросал Платонова письмами. Но было уже поздно. Машина завертелась.
3. Первые шифровки партийных следователей в Кремле
Поздно вечером 21 октября 1929 года Фигатнер и Киров отправили в Москву вторую шифровку. Они доложили Сталину и Орджоникидзе:
«Агентурные сведения подтвердились. В нешифрованном фонде библиотеки Академии Наук найдено: оригинал отречения Николая и Михаила, архив: департамента полиции, третьего департамента, канцелярии Николая, охранки, ЦК эсеров, кадетов, митрополита Стадницкого, особого совещания при Николае, военного министерства, казначейства, герцога Макленбург-Стрелицкого, 66 томов дневника Константина Романова – каждый том закрыт специальным замком. Всё это опечатано и охрана поставлена. В Пушкинском доме семь ящиков архива шефа корпуса жандармов Джунковского, часть архива Константина Романова и так далее. В Пушкинском доме опечатано два помещения с материалами. В Археографической комиссии найдено: доклад Николаю о войне и большой архив князя Михаила Николаевича. Опечатан шкаф с материалами. Завтра приступаю к подробной описи документов. Есть основания предполагать, что не всё ещё выявлено. Сообщите, направлять ли материалы в Москву.
Считаем целесообразным создание специальной правительственной комиссии из трёх человек под председательством Фигатнера для рассмотрения несдачи материалов Академией Наук, это может помочь нам вскрыть очень многое. Кандидатов в члены комиссии представим дополнительно.
Ждём указаний» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 2).
22 октября 1929 года Политбюро ЦК, рассмотрев две шифровки Фигатнера и Кирова, опросом постановило:
«Принять предложение т. Орджоникидзе о создании, согласно предложению т.т. Кирова и Фигатнера, комиссии РКИ для приёма дел и расследования всего дела в составе т.т. Фигатнера (председатель), Петерса и Агранова» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 1).
Добавлю: в этой комиссии только Фигатнер представлял наркомат рабоче-крестьянской инспекции. Я.Петерс входил в коллегию ОГПУ. А Я.Агранов руководил в ОГПУ секретно-политическим отделом.
А уже 23 октября чекисты выписали первые ордера на аресты. Первой жертвой оказался учёный секретарь Археографической комиссии А.И. Андреев.
24 октября в час дня Фигатнер, Петерс и Агранов вызвали на беседу Ольденбурга, а потом произвели «опросы» В.Срезневского, И.Кубасова, Н.Измайлова и С.Платонова.
«Фигатнер: Сергей Фёдорович, в связи с теми материалами, которые обнаружены сейчас в Библиотеке, Пушкинском доме, Археографической комиссии, распоряжением НК РКИ создана специальная комиссия в составе трёх человек – Петерс, Агранов и я. Комиссия прибыла и сейчас имеет желание поставить Вам некоторые вопросы.
Агранов: У меня вопрос вот какой. Скажите, пожалуйста, когда Вам стало известно, что в Рукописном отделении Академии наук хранятся подлинные акты отречения Николая и Михаила Романовых?
Платонов: Точной даты не могу сказать, но думаю, вероятно, 1927 г.
Агранов: От кого впервые стало известно?
Платонов: Я скажу. Это история довольно случайная. Я сделался директором Библиотеки в 25 г. Ничего об этом не знал. Незадолго до своей кончины Модзалевский передал четвертушку бумаги (на каком-то бланке) о том, что сенатор Дьяконов и Старицкий передают через Котляревского (покойного) Академии два акта на хранение в Библиотеке. Т.к. рукописное отделение было под моим начальством, я отправился к Срезневскому (к начальнику отделения), предъявил бумагу и сказал: «У Вас?» – Говорит: «Да».— «В описи есть?» – «Есть». Я не знаю, цела ли книга и имели ли Вы её? Был пакет Старицкого, № 607 и был сбоку четырёхугольник (диагональ и какой-то значок). Говори «Что это?» – «Это обозначение, что мы получили».— «Покажите». Он показал, и я приказал хранить эту четвертушку вместе.
Агранов: Вы сказали Ольденбургу, что хранятся такие акты?
Платонов: Да, но должен сказать, не придал значения уникального, потому что из литературных источников знал, что несколько раз переделывался текст.
Агранов: По воспоминаниям Шульгина известно, что подлинник, на котором подписывался Николай, имел подчистку.
Платонов: Я не заметил. Должен сказать, не придал значения.
Агранов: Вы сказали, в 1926 г.?
Платонов: Не помню: в 26 или в начале 27 г.
Агранов: Никакого распоряжения не давали?
Платонов: Нет.
Фигатнер: Только Ольденбургу сказали?
Платонов: Ему только.
Фигатнер: Я ставил вопрос (когда мы с Вами имели беседу), Вы сказали, что сообщили Президиуму.
Платонов: Не помню. Может быть.
Агранов: Скажите, Старицкий – это не мифическая личность, а действительно сенатор?
Платонов: Да, сенатор Временного правительства. Дьяконов – академик Дьяконов, кажется, был директором одного из отделений Библиотеки.
Агранов: Почему Вы считаете необходимым дальнейшее сохранение тайны этого документа и оставление его в пакете, где написано: «от Старицкого»?
Платонов: Не считал нужным предавать огласке в силу общего распоряжения, которое действовало и действует сейчас.
Фигатнер: На основании постановления комиссии?
Платонов: Да.
Агранов: Вы сообщили комиссии, какие документы у Вас имеются?
Платонов: Да, комиссии был сообщён перечень документов. Для меня это была вещь довольно тяжёлая. Дело в том, что это было в 26–27 г. Я убедился, что в Рукописном отделе царит большой беспорядок…
Агранов: Какой беспорядок?
Платонов: Например, этот документ был тоже записан неправильно. Затем, целый ряд был замечен других неправильностей со стороны Срезневского. Это было как раз в тот период, когда такого материала у меня накопилось много. Если бы я был в Ленинграде тогда, когда шло это дело (сообщение Совнаркому о том, что у нас есть), тогда другое дело. Но, насколько я знаю, в это время здесь не было даже Ольденбурга. Меня тоже не было. Я об этой бумаге не знал довольно долго. Если бы я знал, я бы этого не допустил. Это, конечно, большая неисправность. Библиотека в отдельности не показана. Под влиянием таких впечатлений я попросил назначить ревизию Рукописного отдела. Она была сделана. Документ о ней находится в архиве Библиотеки. Эта ревизия раскрыла некоторые неисправности и повела за собой ряд практических мероприятий и предложений. Кое-что из материалов мы сочли возможным отдать владельцам, кое-что решили присоединить к фонду Библиотеки… Мы начали раскрывать архив Берга. Всё это было представлено Президиуму как результаты ревизии. Президиум согласился с выводами комиссии. Это было сообщено в Библиотеку и осталось без внимания.
Петерс: в протоколах Президиума это есть?
Платонов: Я думаю, есть.
Фигатнер: Когда было?
Платонов: 26-й. начало 27 г. Я просил вторичную ревизию. Такая ревизия была, и надо сказать, что мы констатировали неисполнение. И в результате решения опять остались неисполненными.
Фигатнер: Почему?
Платонов: Ведь за всем не усмотришь… На третий год должность в академической Библиотеке я не взял, так как чувствовал, что бессилен убрать того, кто являлся причиной беспорядка.
Фигатнер: Кто был причиной беспорядка?
Платонов: Срезневский.
Агранов: Я согласен, что Срезневский и тот, кто, подписав документ, допустили неправильность…
Платонов: Один Срезневский.
Агранов: Явно беззаконную. Но Вы отдавали отчёт, что скрывать документ государственной важности от Советской власти нельзя?» («Исторический архив». 1993. № 1. С. 100–101).
В ходе «беседы» Платонов неоднократно выразил сомнения в подлинности бумаг с отречением Николая II. Фигатнер вынужден был на месте подключить к проверке выявленных документов целый ряд историков и специалистов по автографам. После трёх часов сличений разных бумаг эксперты признали, что к ним попал оригинал отречения Николая II. По распоряжению Орджоникидзе этот документ был немедленно направлен в Москву.
Вечером следующего дня, 25 октября, засобирался в столицу и Фигатнер. Он хотел получить указания от председателя правительства Рыкова, что делать дальше.
4. Растерянность Кремля
Однако Кремль пребывал в растерянности.
«Вся эта архивная передряга, – отмечал чиновник из аппарата Совнаркома Воронов, – навела на академиков большую панику, и сейчас из них можно верёвки вить: беда лишь в том, что никто толком из наших не представляет, нужно ли вить и что вить вообще».
Меж тем 28 октября в Ленинграде должна была открыться сессия Академии наук. А коммунистическая фракция всё никак не могла получить директивы, как себя вести.
Накануне открытия научной сессии в Ленинграде академики-коммунисты 26 октября провели своё собрание в Москве.
«На этом собрании, – доложил потом в Политбюро председатель коммунистической фракции в Академии М.Покровский, – секретарь партийного коллектива Академии тов. Бусыгин сделал <…> подробное сообщение о настроениях в Академии в связи с последними открытиями. Выходило, что среди академиков царствует паника и разброд, естественники озлоблены против гуманитариев и в частности Ольденбурга, которые «подвели» Академию, смена Ольденбурга теперь легка, как никогда, – при том есть ему и преемник, в лице довольно видного работника Комарова, уже исполнявшего однажды обязанности непременного секретаря, когда Ольденбург был за границей, а его обычный заместитель Платонов – в отпуску; Комаров всецело перешёл на нашу сторону, оказывает услуги комиссии тов. Фигатнера и т.д.» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, лл. 15–16).
Фракция договорилась, что по приезде в Ленинград усилит давление на беспартийных учёных и добьётся замены Ольденбурга на Комарова.
«Фракция, – рассказывал позже Покровский, – единодушно признала, что необходимо воспользоваться моментом, снять Ольденбурга и провести на его место Комарова. Намечалась и очень лёгкая и удобная форма снятия Ольденбурга. Он уже возвестил через газетные интервью, что собирается уходить – надо, пользуясь настроениями академиков, заставить его реализовать это намерение на этой же сессии. Так как были смутные слухи (оказавшиеся потом лишёнными всякого основания), что у Ольденбурга есть какая-то «партия», которая будет просить его оставаться – то было предусмотрено использование чистки академического аппарата и последних архивных находок» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 16).
Оставалось заручиться поддержкой ЦК. Покровский рассчитывал немедленно получить одобрение своего плана у Лазаря Кагановича.
«…вечером 26-го, – вспоминал Покровский, – я обратился через тов. Кагановича к Политбюро с просьбой санкционировать снятие Ольденбурга и замену его Комаровым. Причём откровенно заявил, что последнего лично я совершенно не знаю и говорю со слов других товарищей. Так как мы [фракция коммунистов-академиков. – В.О.] должны были уехать вечером 27-го, то тов. Кагановичу не удалось за 24 часа согласовать вопрос, о чём он меня и известил по телефону» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 16).
Каганович предложил Покровскому сразу по приезде в Ленинград подключить к обсуждению вопроса о замене Ольденбурга Комаровым Кирова и Фигатнера. Но Киров и Фигатнер задержались в Москве, а руководитель ленинградского агитпропа Угаров к плану комфракции Академии наук отнёсся скептически. Угаров честно признался, что в Ленинградском обкоме партии плохо знали о том, что представлял из себя Комаров.
«Единодушная в Москве фракция, – признал Покровский, – под влиянием таких известий начала терять своё единодушие. Послышались голоса, что Ольденбурга надо оставить – хотя бы на время» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 17).
Тут ещё заюлил сам Ольденбург, выразив готовность исполнять каждый чих комфракции.
После беседы с Угаровым Покровский немедленно отбил Кагановичу шифровку, предложив провести отставку Ольденбурга без всякой дискредитации учёного, позволив тому исполнять обязанности секретаря Академии до следующей сессии. В ответ последовал звонок из секретариата Сталина. Помощник вождя Иван Товстуха попросил Покровского оттянуть решение вопроса хотя бы до вечера среды 27 октября, поскольку не знал, к какому выводу придёт Сталин.
В ожидании новых директив от Москвы Покровский решил выяснить, что комиссия Наркомата рабоче-крестьянской инспекции конкретно накопала против академиков. Он хотел лично убедиться, что же скрывал Ольденбург – какие-то пустяки, барахло или бесценные документы. Однако ему в частном порядке один из ленинградских архивистов позволил взглянуть лишь на описи обнаруженных материалов. Но по этим описям нельзя было сделать категорический вывод, что Ольденбург совершил страшное преступление, утаив от власти крупные политические документы. Фигатнер вынужден был показать Покровскому стенограмму заседания своей комиссии. Но из стенограммы складывалось впечатление, что скрывал документы не Ольденбург, а главным образом Платонов.
5. Отчёт Юрия Фигатнера
Почему же Фигатнер не стал посвящать Покровского во все детали? Боялся, что этот деятель раньше времени проболтается? Или существовали другие причины?
Как оказалось, Фигатнер в те дни только что подготовил отчёт о своей работе и собирался для начала передать его председателю Центральной контрольной комиссии ВКП(б) Григорию Орджоникидзе.
В четырёх разделах своего отчёта Фигатнер перечислил самые крупные находки. Первый раздел он назвал «отречение Николая и Михаила». Он утверждал:
«Отречение Николая и Михаила поступило в нешифрованный фонд Академии наук летом 1917 года от сенатора Старицкого и академика Дьяконова, который был назначен Временным Правительством сенатором. Хранились оба эти документа у заведующего нешифрованным фондом В.И. Срезневского. О хранении отречения знали академики Дьяконов, Шахматов, Соболевский, Никольский, Платонов, Ольденбург, проф. Рождественский, возможно и другие. В виду заявления академика Платонова, что имеется несколько вариантов отречения Николая и его предположения, что это может быть и не оригинал, мною, по согласованию с т.т. Петерсом и Аграновым, было созвано специальное совещание с участием академиков Ферсмана, Ольденбурга, Борисяк, проф. Никифорова, Щеголева, зам. зав. Ленинградским Отделом Центроархива, и специалистов по автографии. Изучение этой подписи продолжалось с 2 по 5 часов дня. Совещание единодушно установило, что это есть оригинал…» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 5).
Во втором разделе своего отчёта «14-я комната» Фигатнер рассказал о других важных находках в рукописи отделения Библиотеки Академии наук.
«В 14-й комнате, – уточнил он, – нами найдены и изъяты: часть архива Департамента полиции; 3-го Департамента жандармского корпуса; Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей; архив ЦК кадетов, часть архива ЦК эсеров; материалы Петербургской охранки; архив Сватинова комиссара Временного Правительства, материал, по словам т. Агранова, имеющий чрезвычайно крупное значение в связи с возможностью установления целого ряда агентур охранки; архив митрополита Антона Старицкого (сейчас он в Соловках)…» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 5).
Третий раздел отчёта был посвящён находкам в Пушкинском доме, в частности, архиву бывшего шефа корпусов жандармов Джунковского.
«Тов. Серго, – отметил в отчёте Фигатнер, – считаю необходимым обратить твоё внимание, что архив Джунковского хранился в гараже без всякой охраны и что Джунковский, по заявлению учёного хранителя Пушкинского дома Кубасова, научного работника Пушкинского дома Измайлова, впоследствии подтверждённому академиком Платоновым – допускался несколько раз к работе над своим архивом» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, лл. 5, 5 об.).
Об изъятых докладах штаба армии Николаю Второму Фигатнер рассказал в четвёртом разделе отчёта «Археографическая комиссия».
Кроме того, Фигатнер сообщил о найденных его комиссией в Ленинграде других десяти важных фондах.
«Все эти материалы, – подчеркнул он, – опечатаны и находятся под охраной. Мною также опечатаны два подвала магазина нешифрованного фонда. По заявлению заведующего этого нешифрованного фонда Срезневского, там имеется ещё очень много чрезвычайно ценного интересного для нас материала» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 5 об.).
Отдельно Фигатнер прошёлся по некоторым академическим институтам и комиссиям, в которых, по его мнению, могли в тайне от Кремля храниться секретные документы.
Далее Фигатнер сообщил, что чекисты провели первые задержания.
«ГПУ, – написал он, – арестовано несколько человек, из них [Ф.И.] Покровский, кажется, заместитель зав. нешифрованным фондов в своих показаниях заявил, что ими нелегально переправлен в Эстонию для Польши архив униатов. Есть основания предполагать, что были проданы и целый ряд других архивов.
Андреев, учёный хранитель археографической комиссии, также арестован ГПУ, и у него найдены кое-какие материалы» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 6).
Однако по другим данным Андреев оказался в тюрьме лишь 24 ноября.
В конце своего отчёта Фигатнер попросил Центр выделить группу специалистов, которая могла бы в течение месяца разобраться с остававшимися в нешифрованном фонде Академии наук материалами.
По поручению Орджоникидзе отчёт Фигатнера 28 октября был разослан всем членам и кандидатам в члены Политбюро ЦК ВКП(б).
Добавлю: не дождавшись реакции Кремля, Фигатнер продолжил копать дальше. Вечером 29 октября он и Киров новой шифровкой доложили Сталину и Орджоникидзе, что в архиве Струве была обнаружена неизвестная статья Ленина, написанная в 1899–1900 годах.
В конце шифровки два функционера подчеркнули:
«Работу продолжаем. Имел разговор с Покровским [заместителем наркома просвещения РСФСР и главным куратором Академии наук СССР. – В.О.], по соглашению с ним просим срочно командировать тов. Кин из института Красной профессуры и Граве из Комакадемии. Покровский считает целесообразным сделать мою информацию в общем закрытом заседании академии, после чего освободить академика Платонова от работы в Археографической комиссии; Покровский предлагает принять отставку Ольденбурга, с тем, что временно он будет работать» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 9).
Одновременно свой отчёт 29 октября управделами Совнаркома Горбунова отправил завотделом науки аппарата правительства Е.Воронов. Он доложил:
«Что собой представляют в действительности отобранные документы, пока не известно. Безнадёжно и формально скомпрометирован в этом деле Платонов и несколько мелких работников. Ферсман, по-видимому, в стороне. Ольденбург, конечно, скомпрометирован, хотя и меньше, чем Платонов, т.к. злостность сокрытия у него не так выпячивается, как у Платонова. Скандальность сокрытия документов – факт, который отвести нельзя; другое дело, насколько эти документы ценны и интересны. Это ещё нужно установить.
Следует отметить, что Покровский, да и другие товарищи хотели ознакомиться с этой точки зрения с изъятым материалом, но Мессинга (зам. председателя ОГПУ. – Б.В.), у которого этот материал находится, никак нельзя было разыскать, а вечером он уехал в Москву. На мою просьбу от имени Покровского Ягоде (вечером по телефону) тот ответил, что не может дать такого разрешения. У меня возникло предположение, что он ответил так, подозревая, что в материалах (об этом пущен академиками слух) имеются некоторые данные, порочащие или расшифровывающие былую роль некоторых лиц, в том числе и из партрядов. Слушок носит гнусный характер, и в нём фигурирует чуть ли не Вл. Ильич и др. Как бы там ни было, но Ягода материалов не дал, и вообще к ним не подпускают даже своих сотрудников на расстояние пушечного выстрела» (цитирую по журналу «Исторический архив». 1997. № 4. С. 113).
6. Сдача академика Ольденбурга
Отчёты Фигатнера и Воронова сыграли роль пускового крючка. Поздно вечером 29 октября Сталин согласился «сдать» Ольденбурга. В архиве сохранился кем-то ручкой набросанный проект решения:
«Считать целесообразным замену академика Ольденбурга в руководящих органах Академии и дать соответствующую директиву фракции Академии.
Предложить фракции Академии наук совместно с Ленинградским обкомом наметить новую кандидатуру и представить в Политбюро» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 8).
На рукописи остались пометы:
«Сталин – за
Каганович – за
Рыков – предлагает поставить на обсуждение ПБ».
На следующий день, 30 октября Политбюро постановило:
«Утвердить текст телеграммы т. Рыкова насчёт Академии наук и Ольденбурга (см. приложение» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 10).
В телеграмме, адресованной президенту Академии наук Карпинскому, сообщалось:
«Мною получено сообщение председателя комиссии НК РКИ СССР Фигатнера об обнаружении в архивах Академии очень важных с государственной точки зрения документов. Ввиду того, что о существовании этих документов не было доведено до сведения правительственных органов, я считаю необходимым немедленно отстранить академика Ольденбурга от обязанностей непременного секретаря Академии и прошу сессию Академии наметить новую кандидатуру» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 11)
В Ленинград эта телеграмма поступила 30 ноября ближе к пяти вечера, когда работа сессии Академии наук подходила уже к концу. Она вызвала растерянность даже у руководителя комфракции Покровского. Он-то уже свыкся с мыслью, что Москва пошла на поводу у Ленинградского обкома партии и отказалась от идеи немедленной отставки Ольденбурга.
«…ударом грома из ясного неба, – признал он, – для нас была полученная около 5 часов дня 30 октября шифровка. Переориентироваться после трёх дней определённой тактики на немедленное снятие Ольденбурга в порядке чрезвычайной меры фракция просто физически не могла. Если была нужна чрезвычайная мера, с неё нужно было начать сессию – и вести её дальше без Ольденбурга – но проработав с последним очень мирно и дружно три дня, как мы могли к концу третьего дня вдруг заявить ему: вы, милостивый государь, изменник и предатель советской власти?» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, лл. 19–20).
Добавлю: к моменту получения из Москвы директивы Покровский уже был уверен в том, что главным виновником сокрытия архивных документов являлся не Ольденбург, а Платонов, но по Платонову Кремль очень долго никаких указаний ему не давал.
Надо ли говорить о том, какое оглушительное впечатление на академиков произвело указание Москвы отстранить Ольденбурга от должности секретаря Академии наук?!
«Буржуазные учёные, даже самые близкие к нам, – доложил потом в Политбюро Покровский, – совершенно не привыкли к такого рода методам действия в академических учреждениях, и явная растерянность читалась на лицах даже столь к нам близких членов Академии наук, как Архангельский. Я убеждён, что это впечатление понемногу пройдёт, в особенности, если станет очевидным, что экстренное удаление Ольденбурга не есть простой акт расправы, но первый шаг к радикальному изменению всего характера и всей структуры Академии наук» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 20).
1 ноября 1929 года Орджоникидзе и Сталин получили от Фигатнера и секретаря ленинградского обкома партии Чудова новую шифровку. Два функционера доложили:
«Дополнительно обнаружено: ряд чрезвычайно ценных материалов по истории партии» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, д. 13).
Чтобы оценить масштаб и ценность находок, Фигатнер и Чудов просили ускорить присылку в Ленинград подмоги.
«Настаиваем, – писали они, – на скорейшем приезде Кин из Института Красной профессуры и Граве из Комакадемии» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 13).
Уточню: Д.А. Кин тогда работал в научно-издательском отделе Института Ленина. А Б.Д. Граве имел репутацию архивиста.
Другой вопрос, который волновал Фигатнера и Чудова, – что делать с проштрафившимися, по их мнению, академиками.
«Отстранив Ольденбурга, – телеграфировали Фигатнер и Чудов, – необходимо отстранить академика Планонова, кто отстранит.
Сообщите, кто будет вести следствие, касающееся самих академиков» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, д. 13).
Одновременно с этой шифровкой Политбюро ЦК 1 ноября получило подробный, на десяти машинописных страницах, отчёт Михаила Покровского о состоявшейся 28–30 октября в Ленинграде научной сессии Академии наук. Этот функционер предлагал, используя ситуацию, срочно взяться за реформирование академии в нужном Кремлю направлении.
«Решительное выступление правительству по поводу Ольденбурга, – писал Покровский, – должно сопровождаться немедленно же не менее решительными шагами по поводу преобразования Академии» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 21).
По его мнению, после увольнения Ольденбурга власти уже не имело никакого смысла держаться за президента Академии наук Карпинского.
«Карпинский, – подчеркнул Покровский, – нам интересен был исключительно с точки зрения международного престижа Академии. Теперь этого международного престижа нет» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, д. 21).
Телеграмма Рыкова, как считал Покровский, фактически окончательно советизировала Академию наук. И теперь не следовало терять темпы.
«…из этого шага, – докладывал Покровский в Политбюро, – нужно сделать логический вывод. Мировые знаменитости, «иконы» типа Карпинского вовсе не нужны во главе нового советского учреждения. Нам нужен свой советский человек и такого среди академиков мы найти можем, хотя б в лице А.Н. Баха» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 21).
На пост непременного секретаря Академии наук Покровский предлагал выдвинуть претендовавшего на ведущие роли в советской философии А.М. Деборина, который в прошлом был тесно связан с меньшевиками.
«Комарова, если он окажется хорошим советским работником, – писал Покровский, – можно будет удовлетворить созданием поста третьего вице-президента, или же заменив им Ферсмана, если бы последний, при дальнейшей проверке, оказался не вполне надёжным» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, л. 22).
Ольденбург, боясь обысков и ареста, на всякий случай решил почистить свою квартиру.
«Ночью Митя ходил, – записала 5 ноября 1929 года в свой дневник жена академика Е.Г. Ольденбург, – принёс часть бумаг Сергея Фёдоровича, дневники Милюкова, его письма, протоколы заседания кадетов, их переписка… И ещё, ещё без конца. Митя говорит – три огромных корзины… Зажигали сразу три печки и до четырёх утра жгли… Сколько гибнет истории русского общества».
5 ноября 1929 года вопрос о находках в библиотеке Академии наук обсудило Оргбюро ЦК ВКП(б). Оно постановило:
«Для приёма и разбора материалов специального характера назначить комиссию в составе: т.т. Фигатнера (предс.), Пятницкого, Ярославского, Савельева» (РГАНИ, ф. 3, оп. 33, д. 135, д. 25).
Под этим постановлением подписался секретарь ЦК Александр Смирнов, который вскоре сам оказался под ударом.
А уже 6 ноября главная газета «Правда» проинформировала общественность, что непременный секретарь академии Ольденбург от работы отстранён, а его обязанности временно возложены на академика Комарова.
Блестящая публикация.
Исследователя…
Но доказывающая, невольно, что Сталинское руководство…
Очень – демократическое…
Не то что нонешнее…
Ну, исключая Президента В.В.Путина…
что лишь доказывает что бесам русской революции история этой самой революции даже на раскурку не была нужна