НеприЧЁсанные мысли

№ 2008 / 32, 23.02.2015

Кажется, совсем недавно – года три-четыре назад – Алла Марченко и Владимир Гусев обменялись полемическими репликами о жанрах, дескать, малые формы вытесняют роман из мейнстрима на обочину; при этом Марченко объясняла ситуацию тем, что заморский фрукт (роман) не прижился у тузем-цев, а Гусев видел причину в отличии современных социальных условий от тех, в которых формировались жа-нры золотого века русской классики.
Рассказ: Жанр – малый, проблемы – необъятные
Кажется, совсем недавно – года три-четыре назад – Алла Марченко и Владимир Гусев обменялись полемическими репликами о жанрах, дескать, малые формы вытесняют роман из мейнстрима на обочину; при этом Марченко объясняла ситуацию тем, что заморский фрукт (роман) не прижился у тузем-цев, а Гусев видел причину в отличии современных социальных условий от тех, в которых формировались жа-нры золотого века русской классики. Оба оппонента сходились на признании нынешнего главенства малых форм повествования – т.е. рассказа, короткой повести и non-fiction.
И что же? Опрокидывая дискурсы и теории, издатели гонят рассказ «вон» и требуют от пишущей братии не просто романов, но целых серий – романов ли, детективов ли, на худой конец, мол, хотя бы фэнтези; чёрт бы их побрал. А иначе удачи не видать! Тем более приличной, дескать, прибыли от продажи тиража! Что остаёт-ся бедному крестьянину? Воздух, один токмо воздух; проще говоря, маскировка циклов рассказа под «пове-ствование в рассказах» (Алексей Варламов о «Родительской субботе» Бориса Екимова в «Дне литературы», 2008, № 5). И, видимо, маскировка удалась, если семидесятилетний прозаик из городка Калач-на-Дону, что в Волгоградской области, получил 15 мая в Доме русского зарубежья литературную пре-мию имени Александра Солженицына.
Прозаик и критик Игорь Блудилин-Аверьян премии (пока!) не получил, но с маскировкой цикла рассказов под роман-мозаику «Китайская шкатулка» справился успешно, что засвидетельствовали высту-павшие на презентации книги в Малом зале ЦДЛ, хвалившие новинку и автора без передышки, так что веду-щей обсуждение Лидии Сычёвой приходилось строго лимитировать отведённые им минуты, чтобы позволить всем рвущимся к микрофону высказаться.
Словом, творческий народ приспособился к суровым условиям книжного рынка и одолевает препятствия, как спринтеры барьеры на стометровке.
А представим себе, что в 1847 году Ивану Сергеевичу Тургеневу в «Современнике» намекнули бы, что вместо цикла очерков и рассказов редакция предпочла бы опубликовать роман или эпопею, потому-де капризные подписчики привыкли к сериалам. Молодой (тогда ещё молодой, если по нынешним меркам) писатель Тургенев не устоял бы и, в соответствии с поведением будущих потомков, выполнил бы «заказ». И тогда очерки охотничьего цикла не принесли бы в русскую литературу богатства жанровых форм, солидный перечень которых представлен в Краткой литературной энциклопедии, как то: «бытовой очерк, рассказ, пси-хологическая новелла, картинка с натуры, лирический этюд, пейзажная зарисовка, проникнутая философ-скими размышлениями».
И.А. Гончаров не преминул заметить по сему поводу: «Тургенев навсегда останется в литературе как необычайный миниатюрист-художник». Позволю себе добавить к мысли Гончарова небольшой штрих: без «Записок охотника» Тургенева не упрочилась бы популярность «Шинели» Гоголя, из которой согласно афо-ризму вышла вся натуральная школа, короче, весь реализм русской литературы. Страшно подумать! Мы бы всего лишились с «пустяковой» переменой жанра всего-навсего одной книжки в середине XIX века! К счастью, классики умели за себя постоять, а заодно и за литературу.
А вы думаете?! Золотой век не свалился им на голову в готовом виде, они его самолично выпестовали!
Оселок старый для новых проблем
Между тем, рассказ – такой мобильный жанр, точнее, проворный и юркий, что в любую «щель» процарапа-ется, любое событие вывернет наизнанку.
Наверное, многие согласятся, что после смерти Вячеслава Дёгтева эстафету лучшего рассказ-чика подхватил Борис Евсеев; внешне они «засветились» на разном фоне – Дёгтев дружил с патри-отами, Евсеев тусуется с демократами, – но в творческой манере, в стиле гротеска, они близки друг другу и, в сущности, не имеют себе равных. О прозе Дёгтева я уже писала, обращусь к повествованию Евсеева.
Но прежде краткое отступление.
Почему у нас такое обострённое внимание уделяется селу, продовольствию, в общем, еде? И в прессе, в публицистике, и в художественной литературе? Потому что земля, на которой всё произрастает, всегда в России была нравственным оселком, на котором оттачивались проблемы бытия народа и его правящего класса – от князей и бояр в прошлом до нынешних чиновников и олигархов, т.е. элиты – и традиция продол-жает стягивать в один узел темы хлеба насущного (даждь нам Бог) и пищи духовной. При огромных внешних переменах всё остаётся так, как положили предки от Ярослава Мудрого и митрополита Ила-риона, от славянофилов с западниками, от Пушкина и Льва Толстого до сегодняш-них «новых реалистов» и постмодернистов. Рассказ, мобильная малая форма, прекрасно фиксирует ситуа-цию.
Лет десять назад, помнится, в Москву на гастроли приезжал из Германии молодёжный ансамбль «Мясо», рок-гитаристы делали музыку из шума городского. Игровое отношение на Западе к теме земли и еды выра-зили музыканты, подчеркнув отличие от нашего менталитета.
Борис Евсеев продовольственную проблему вынес в название рассказа «Мясо в цене!» («НГ – Ex libris» от 22 мая 2008 г.), однако не стал подобно публицистам терзать душу читателя цифрами, вроде того, что на восстановление поголовья скота надо 137 миллиардов рублей, а в национальной программе на всё меропри-ятие по подъёму животноводства заложено лишь 47,5 миллиарда рублей; и т.д. и т. п. (Статья «Кушай тю-рю…» Фёдора Подольских в «Советской России» от 27 мая 2008); прозаик тащит читателя по нрав-ственным рытвинам и колдобинам, оставшимся после «ядерного удара» по с/х.
В лавчонку на окраине Мытищ вломились ранним утром ряженые и потребовали: «Сыр, мясо, колбасу – в мешки! Деньги – на прилавок! Бутылки – в ящики!». У хозяина лавчонки от страха «слова пропали». «Прода-вец, однако, быстро всё понял, стал распихивать в пластиковые мешки что попадалось под руку: мясо, рыбу, молочку…» Уже оттартали ко входу три полных мешка, как из подсобки вышел огромный, с несоразмерно длинными руками югослав. «Никто точно не знал: серб он, хорват или кто ещё. Слышали, из Боснии, значит, босняк». В сером плаще с обрезанными по локоть рукавами босняк перестал жевать, «глянул удивлённо на ряженых». Прокашлялся, вынул из холщового подсумка на поясе колбасный нож. Двумя ударами ножа бос-няк спустил с главного ряженого холщовый чехол, третьим и четвёртым ударом рассёк пояс на клоунских штанах, штаны упали. «Остальные ряженые, увидев главного в женской лиловой кофте и вытертых до дыр трусах, оторопели». И вот «мясная сценка».
«Видя нетвёрдость главного и, вмиг почуяв: остальные – дети, раб силы (босняк. – Р.Л.) отступил на шаг, примерился, развернул растерявшегося противника лицом к двери, приспустил ему полосатые трусы и отсёк от розовой ягодицы добрый кусок мяса. Мясо, приоткрыв дверь, он выкинул за порог». Там «филейную часть» схватила собака и сожрала. А крутого босняка торгаш с лесопильного рынка чуть было самого не пре-вратил в «мясо», то есть в лося или кабанчика – живую мишень для денежных стрелков, поскольку в Мытищах есть «Торговый зал оружия», а на окраине – стенд (тир), где они его испытывают. Хозяин сунул босняку зада-ток и заставил встать на четвереньки, облачившись в звериную шкуру. Не бойся, мол, бронежилет из «компо-зитных материялов, хотьковский, для космических стрелков шили».
Но босняк, не будь лохом, уклонился и, кинув устроителей стрельбища, решил возвращаться на родину в Мостар. Он остановил на шоссе «жигулёнка» и поехал в Москву, чтобы через неё двинуться дальше. «Вдруг босняк рассмеялся. Он понял: сила войны оставляет за собой только пепел. От силы воспоминаний остаёт-ся один туман. И по-настоящему существуют только сегодняшний жар и холод в крови, кровь и слюна во рту, Великий Пост и Великое Воскресение вслед за ним. – Останови, – сказал он водителю. – Одна минутька». На подходящей колоде он бережно уложил левую руку и, вынув разделочный нож, одним ударом отсёк себе боль-шой и указательный пальцы». Затем выкинул нож и пошёл к машине. Отнятые пальцы были как изгнание смерти. Он одну силу потерял, взамен получил силу жизни. Водителю «жигулёнка», решившему, что пассажир порезался, босняк сказал: «Лишне мьясо отсёк… Мьясо – в цене! И у нас, и там, выше».
Борис Евсеев – музыкант по своей первой профессии, и он как бы проиграл в сюжете рассказа всю нравст-венную гамму пищи – земной и духовной: «Мясо – в цене! И у нас, и там, выше». Как было бы полезно прочи-тать этот рассказ нашим дорогим реформаторам, которые скупятся лишнюю «копейку» потратить на с/х. Босняк собственных пальцев не пожалел, чтобы очиститься от «греха» – нанесения раны грабителю лавчон-ки.
На вручении Международной литературной премии имени Михаила Шолохова 28 мая Юрий Бондарев сказал, что как ни важна экономика, но определяющее значение у культуры, а в ней главное – литерату-ра, искусство слова («Новости» на «Народном радио», 28 мая 2008 г.).
Слова Ю.Бондарева – готовый комментарий к трём рассказам на «мясную» тему. Глеб Горышин в «Лебединой жизни» (Рассказы ленинградских-петербургских писателей. Сборник / Составитель А.Г. Скоков/. СПб., Издательство писателей «Дума», 2007), в рассказе о паре лебедей, прилетевших весной с Юга на Север, на «своё» озеро Алла-Ярви, не обращается к экономике. Горышин на современную жизнь смотрит через «магический кристалл» (Пушкин) нравственного конфликта. Прекрасные лебеди – символ кра-соты – не смогли найти себе места на огромном пустынном Севере. С озера Алла-Ярви, «озера женщины», их вытеснил лебедь-одиночка (бесхозный, одиночка), пара перелетела на соседнее озеро Кур-Яур (озеро Кур – мужчина), но здесь их настиг выстрел юного охотника: «Из леска стеганул по воде выстрел, и шея у лебедя сломилась, он опал. Лебёдушка улетела».
Охотник – не злодей, развёртывает сюжет писатель, но ему приходится выбирать: красота или пища? «По-том он прыгал на берегу, и целовал убитого лебедя, и прижимал его к своей не загоревшей на Севере груди, и говорил ему: «Ты уж меня прости. Я очень люблю тебя. Но мне всегда не везёт на охоте. Я очень хочу возвра-титься в лагерь с добычей и накормить ребят диким мясом. Мне просто необходимо было тебя убить…» Юно-ша обратился также к озеру Кур-Яр. «Ты настоящий мужчина, Кур, – сказал он ему. – Ты не какая-нибудь там Ярвочка. Ты мне помог. Спасибо тебе, старина!».
Откуда в народе появился целый «паразитический» слой, берущий через цены на продовольствие «дань» с населения? Это же не один-два человека, сложилась целая система (вместо «Заготзерна») частников, кото-рые наподобие золотоордынцев собирают дань с покорённого народа, с той, правда, разницей, что делается это незаметно и замаскированно всякими экономическими якобы прибамбасами. Да, откуда?
На такие размышления наводит читателя рассказ Глеба Горышина «Лебединая жизнь» и помогает найти ответ. Начальник геологической партии отказался есть «лакомую дичину», ему убитый лебедь напомнил мо-лодую жену, ехавшую к нему на свидание на фронт и погибшую под немецкой бомбёжкой. Перекличка пря-мая: пара любящих лебедей и молодожёны! У тех и у других красоту любви оборвала бойня – выстрелом ле-бедя и бомбой женщину. Это, – обобщает писатель, – конфликт современной цивилизации (глобализма); точ-нее, писатель нас подталкивает к раздумьям, что современный человек, будь то юный геолог или перекупщик сельхозпродукции, оказавшись в ситуации выбора между красотой и пищей, между совестью и богатством, выбирает пищу и богатство, пренебрегая красотой и совестью. Только начальник геологической партии, по-жилой человек, бывший фронтовик, расставляет всё на свои места: мясо лебедя – это убийство, а красота – это любовь и жизнь.
Тургеневская традиция, идущая от «Записок охотника», укоренилась в русской литературе: охота – это те-ма народного быта, природы; не агрессии, а отзывчивости души охотника. В «были» иркутянина Анато-лия Горбунова «Напарники» («Наш современник», 2008, № 4) охотник Илья долго «вертел в руках жёва-ного соболя и рассуждал: – Росомаха, конечно, пакость, но по сравнению с человеком – ангел. Помнишь, ле-том по нашим угодьям прошли покорители родной природы? Зимовья осквернили, лабазы разграбили…» Илья и Николай, настоящие охотники, к тайге и зверю относятся бережно; увидели сохатого, провалившего-ся в полынью на реке, не поленились прорубить во льду для него дорожку, по которой бык выскочил на берег. «Отряхнулся и, как подвыпивший мужик, покачиваясь из стороны в сторону, медленно побрёл в чащу». К ра-дости напарников в полынью, просвистев над их головой, плюхнулись утки, зимовавшие здесь возле тёплого родника и распуганные было сохатым: «Живые!»
«Погляжу на них, – расчувствовался Николай, – и так светло на душе становится… Грех на таких героев и руку поднимать. Это же надо! Целую зимушку жить среди снегов и зверья. Многие думают, раз охотник – зна-чит, убивец. Не-е-ет, охота – древнее, мудрое и справедливое ремесло».
Эти слова бывалого охотника созвучны состоянию души мальчика из рассказа Анатолия Мельнико-ва «Птица» («Лад», «Литературная газета», 2008, № 22), отец которого, случайно оказавшись на охоте, из одного азарта убивает огромную птицу, её в отличие от лебедя даже есть нельзя, и выбрасывает на помой-ку. На всю жизнь запомнил мальчик зря убитую птицу и сохранил жалость к ней.
Старый конь борозды не испортит
Коллективный сборник рассказов северокавказских писателей «Война длиною в жизнь» (М., Фолио, 2007), составителем которого был прозаик Гарий Немченко, совместил два принципа отбора произведе-ний – региональный и тематический, то есть Северный Кавказ и добрососедство между населяющими его на-родами, что сделало книгу вдвойне актуальной.
Но всех заткнула за пояс своим, как говорится, проектом «Литературная Россия». К своему 50-летию ре-дакция еженедельника опубликовала солидный двухтомник «Между оттепелью и смутой». Антология расска-за охватывает 1958 – 2007 годы. Составитель и автор вступительной статьи прозаик Роман Сенчин перерыл подшивки за полвека и выбрал из моря публикаций самые лучшие рассказы. Книга 1 собрала под одной обложкой написанное с 1958 по 1982 год, то есть произведения писателей, завершающих советскую эпоху литературы. Книга 2 открывается 1983 годом и завершается 2007-м, значит, объединяет рассказы прозаиков старшего поколения и молодняка, свидетелей и летописцев реформ. Ну, так оно и выходит, что с одного фланга во времени двухтомник ограничивает «оттепель», а с другого – «смута».
Мечта утопистов о прыжке из царства необходимости в царство свободы, показывает издание, обернулась своей противоположностью, и мы прыгнули из социализма, подразумевавшего свободу и справедливость, в безжалостный и неуправляемый рынок, необходимый «дикому капитализму» на развалинах социализма.
Постмодернисты хоронили советскую литературу, проливал Виктор Ерофеев над её «могилкой» крокодиловы слёзы, а она до сих пор живее всех живых постмодернистов. Настоящая литература не стареет и не умирает, трагедии Эсхила и стихи Горация будут актуальными, пока существует евро-пейская цивилизация. Вот и рассказ Юрия Нагибина «Костыли», открывающий антологию, был на-печатан в 1958 году, но, читая его сейчас, я вспомнила пословицу «Старый конь борозды не испортит», пото-му что рассказ наделяет читателя таким зарядом бодрости, что он может перевести дух и держать удар (точ-нее, удары) реформы и рынка.
Короткий рассказ по содержанию – эпичен. Автор ехал из Загорска в Переславль-Залесский, чтобы поры-бачить на озере Плещеево. Автобус был не «рейсовый, а какой-то шальной: небольшая жестяная коробка с капотом нараспашку, стёртыми шинами и хмурым заспанным шофёром». «Пассажиров, несмотря на глухой, ночной час, набралось порядком…» Едва выехали за черту города, переполненный автобус остановился, с шумом ввалились новые пассажиры. В кромешной темноте раздался хмельной задиристый тенорок: «А ну дай дорогу инвалиду Отечественной войны…»
«– Не шуми, Аника-воин!» – прозвучал грудной спокойный голос его спутницы. Женщина на сносях, а её су-матошный муж Семён с костылями, значат, он – инвалид, так поняли в темноте пассажиры. Все устроились и угомонились. Поехали дальше, обсуждая, почему инвалид дочку требует («Что б была мне дочка!»), и бере-менная с улыбкой в голосе ответила: «Он нарочно о дочке шумит, чтобы я не расстраивалась, коль не срабо-таю ему сына». Ей ответили:
«– Говорят, чей в семье верх, то и родится.
– Это как понять?
– Коль жена голова – девочка, коль муж – мальчик». Женщина засмеялась: «…И пойми: быть Семёну с на-следником, иль с наследницей».
Сумерки постепенно посветлели, взошло солнце. В автобусе обрисовались лица спящих и бодрствующих. Рассказчик посмотрел на костыли, прислонённые к окну, на пухлый мальчишеский рот спящего «инвалида» и понял, что по годам он не мог быть участником войны. «С неприятным чувством я отвернулся к окну…», – обобщил ситуацию автор. Возле древней церкви, где от шоссе шла дорога на богатое рыбой Усолье, шофёр круто затормозил. «Вскочил Семён, тяжело поднялась жена, большой живот подпирал тугую, сильную грудь, на этой груди, натянувшей голубенький ситец кофточки, лежала медаль «За отвагу».
Супруги вышли из автобуса, двинулись по дороге: «она впереди, он за ней». «Большие кисти её рук легко и крепко упирались в перекладины костылей. Юбка парусом билась вокруг культи и туго обтягивала полную, сильную ногу в шёлковом чулке и резиновом сапоге. И эта одинокая нога ступала так широко и твёрдо, что казалось, костыли вовсе не нужны женщине». Пассажирка внешне обрисована взглядом попутчика в автобу-се: без ноги, на костылях, медаль «За отвагу», грудной спокойный голос, смех… Изнутри характер бывшей фронтовички освещает любовь мужа – красивого «мальчишки», который несмотря на костыли и культю под-пал под власть её женского очарования. Эта необычная супружеская пара, выхваченная Нагибиным из на-родной толщи, показывает самодостаточность характера русского человека, в мужской и женской ипостаси. Она его за муки полюбила, а он её за сострадание к ним, Нагибин формулу любви Шекспира переворачивает наоборот: он её за муки полюбил, она его за сострадание к ним.
Такая же самодостаточность и мощь в характере Фёдора у Евгения Носова в рассказе «Снега» («Литература и жизнь», № 118, 4 октября 1961 г.), вот кто под стать отважной фронтовичке – северянин; сквозь пургу и снегопад приёмник в сторожке поймал телефонный разговор Фёдора с женой и сынишкой Во-вкой, которых он уговаривал приехать к нему на Север. Автор представил себе обладателя осипшего голоса, который в радиоэфире облепили тенора: Европа не спала. Мощь в его голосе.
Эту галерею удачно дополнил характер 85-летней старухи, которую уже соборовали на смертном одре, но гибель дочери подняла старуху и заставила ожить, чтобы растить осиротевших внуков. «Уж, видно, некогда мне, старухе, помирать. Не время». Рассказ Владимира Солоухина «Варвара Ивановна» был на-печатан в 1963 году («Литературная Россия», № 33, 16 августа, 1963 г.), вроде близко к нам по времени, но это старый рассказ, в нём ещё фонтанирует духовная сила, пробудившаяся в народе в лихую годину войны. «Живёт, и некогда ей помирать. Но откуда берутся силы?» – обратился к собеседникам Коровин, директор РТС, поведавший им эту историю.
А теперь, видно, силы иссякли, если каждый год чуть ли не на миллион уменьшается население России. Молодые авторы редко задаются вопросом на эту животрепещущую тему, они дальше любви или, на худой конец, чеченской войны не заглядывают; тоже силёнок не хватает на масштабное мышление. Главный во-прос в антологии рассказа поставили «старики»: откуда берутся у русского человека силы? И на него, по ме-ре «силёнок», авторы первой и второй книги отвечают в своих рассказах.
Закономерно, что первая книга антологии сильнее второй, в первой оказались произведения, рождённые не столько «оттепелью» (пустоватой говорильней), а тем подъёмом народного духа, который ещё «теплился» после войны полтора или два десятилетия. Когда вновь оживёт родник? Видимо, после «смуты»? Дай-то Бог! «Грядущие годы таятся во мгле, но вижу твой жребий на светлом челе», – говорит волхв князю Олегу в «Песни о вещем Олеге» Пушкина. Вот и современный рассказ пытается увидеть жребий народа на светлом челе.
Руслана
ЛЯШЕВА