ИзумлЯемсЯ вместе с Максимом Лаврентьевым
№ 2008 / 48, 23.02.2015
Признаться, я ожидал эту книгу с нетерпением. Вернее, даже не эту конкретно, ибо интрига с содержанием «П5» (расшифруем название полностью – «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана») сохранялась до последнегоПоследнее предупреждение популярному писателю Пелевину
Признаться, я ожидал эту книгу с нетерпением. Вернее, даже не эту конкретно, ибо интрига с содержанием «П5» (расшифруем название полностью – «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана») сохранялась до последнего, а просто новую книгу Виктора Пелевина – писателя не просто популярного, но и действительно любимого народом. Некоторые «тайные знаки», казалось, безошибочно указывали на то, что очередному шедевру – быть. Так, например, относительная неудача предыдущего пелевинского романа «Ампир V» напоминала ситуацию со «Священной книгой оборотня», которой тоже предшествовал вполне халтурный и провальный проект «ДПП (НН)». Обнадёживало даже название серии: «Новый Пелевин». Некогда сам Виктор Олегович выразился в том смысле, что писатель вовсе не обязан всё время что-то писать, можно иногда взять паузу. В этот раз творческая пауза была недолгой. Не успели мы отмахнуться от прилипчивых пелевинских вампиров, как им вдогонку примчались, обмазанные зелёной гадостью, голые девицы из сверхсекретного увеселительного дома для российских олигархов где-то в буквальном смысле слова под Рублёво-Успенским шоссе. Недописанная повесть «Зал поющих кариатид» (почему недописанная – об этом после) представляет собой вольную фантазию на животрепещущую тему, заданную высокими спонсорами масс-медийной тусовки, в которую формально Пелевин, разумеется, не входит: житьё-бытьё новейшей российской элиты. Теперь, как изволите видеть, не только пресловутая Ксюша Собак, т. е., простите, Собчак, огламуривает с телеэкрана домохозяек и офис-менеджеров, но уже и тот, на кого в девяностые годы всерьёз уповала вечно разлагающаяся интеллигенция, подключился со своей стороны к процессу выхолащивания в нас остатков здравого смысла и художественного вкуса. Деградация писателя-интеллектуала Пелевина в чём-то сродни вырождению некогда пусть и псевдолиберального, но всё-таки довольно нестандартного канала НТВ в некий телевариант желтушной «Экспресс-газеты».
Теперь поговорим о текстах. Уже упоминавшаяся повесть, или же большой рассказ, или просто чёрт знает что под заглавием «Зал поющих кариатид», на самом деле явно, я бы даже сказал, нагло недоработана. После захватывающего зачина с непременным атрибутом каждой крупной пелевинской вещи – упоминанием под любым предлогом Бориса Гребенщикова, когда мы неожиданно узнаём, что в гостинице «Рэдисон-Славянская» вербуют молодёжь для элитного подземного проституирования, нас переносят в малахитовый зал «весёлого дома», где новоявленные домработницы, находящиеся к тому же под действием спецслужбистского психотропного препарата, добываемого из богомолов, много часов кряду простаивают без движения на мраморных постаментах в образе античных статуй, всегда готовые к пению или к соитию – по желанию VIP-клиента. Рука автора, некогда превратившая неотёсанного комдива Чапаева в утончённого аристократа и просветлённую личность, кавалера буддийской «Октябрьской звезды», а его раздолбая-ординарца Петьку в возвышенного петербургского поэта-декадента, рисует нам теперь монструозные типажи вроде бисексуального олигарха Ботвинника, рассусоливающего какую-то муть про «боевое НЛП», и певицу-проститутку Лену, в воображении которой оживает растворённый у неё в крови богомол-подстрекатель. Изобилующая неоправданными и, вероятно, даже никем не редактировавшимися длиннотами повесть оканчивается как-то вдруг – лишением Ботвинника буйной олигархической головы (это проделывает одурманенная проститутка, поддавшись наущению внутреннего богомола). Чтобы лучше понять суть моих претензий к Пелевину, представьте себе, что булгаковский роман «Мастер и Маргарита» обрывался бы на сцене «Варьете», в тот момент, когда прохвост Бегемот отрывает голову несчастному конферансье Жоржу Бенгальскому.
Четыре последующих рассказа в книге (как и «ДПП (НН)», «П5» для необходимого объёма тоже «разогнана» с помощью нескольких небольших новелл) написаны тоже на скорую руку. Но если «Кормление крокодила Хуфу» ещё претендует на художественность (маловразумительная история о французском фокуснике, отправившем наглых «руссо-туристо» в параллельный мир – на съедение инфернальному крокодилу), то уже «Некромент» и «Пространство Фридмана» – всего лишь псевдоэссе, в которых автор настолько точно повторяет характерные приёмы скандальной отечественной журналистики, что поневоле задаёшься вопросом: «А чем, позвольте, это лучше подлинных чернушных статеек в каком-нибудь «Мире новостей»?» Несколько особняком выглядит рассказ «Ассасин», или, согласно авторскому определению, «суфийская легенда». Никакой древней легендой тут, пожалуй, не пахнет, а просто рассказывается вымышленная история на модную нынче тему пресловутого исламского терроризма – о духовном преображении юного убийцы-смертника. Здесь ненадолго «выглядывает» прежний Пелевин – мастер сюжета с двойным дном. Но и эта вещь, по первому впечатлению, не дописана, не сведена к какой-либо внятной мысли. Вместо изящной концовки – естественного следствия глубокой проработки сюжета – «легенду» завершают наскоро слепленные и ничего, в сущности, не объясняющие «комментарии».
Конечно, порой ещё в тихом омуте «Прощальных песен политических пигмеев Пиндостана» взбрыкивают чертенята абсурдного пелевинского юмора, но над всем этим повисает сумеречная успокоенность и буржуазно-снобистская удовлетворённость текущим моментом жизни, может быть, благотворно действующая на кишечник обожравшегося «чтивом» обывателя, но угрожающая смертельной опасностью писателю, ибо его личная карма всё более отягчается предательством по отношению к тем, кто ждёт от современной литературы не оплаченного жонглирования брендами, а ответа на предельные вопросы бытия.
Виктор Пелевин. Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана (П5). – М.: ЭКСМО, 2008. – 288 с. – (Серия: «Новый Пелевин»)
Через Вагинова и Булгакова
Те, кому доводилось, подобно булгаковскому Мастеру, вынести своё литературное творение на свет божий из творческого подвала, знают: Латунские, Лавровичи и Берлиозы (вернее, их реально действующие «потомки») живы – они жируют на писательских дачах, оспаривают друг у друга литфондовские копейки и место под очередным всенародно избранным «солнцем». Сквозь плотно сбившуюся кучу прохвостов пробиться к читателю порой так же трудно, как сквозь стадо неспешно идущих баранов. Сегодня речь о том, кто всё же сумел преодолеть грязный поток текущей литературы.
Познавший в процессе творчества не только моменты озарений и упоённой работы, но и месяцы, а то и годы почти абсолютного молчания и застоя, Сергей Овчинников не всегда и не во всём ровен. В лучших своих вещах он выступает продолжателем великой нравственной традиции в русской литературе. Например, в изумительном рассказе «Чернец», главный герой которого пёс, с такой вот нарочито монашеской кличкой, день за днём угасающий от рака, происходит любопытный разговор между хозяевами собаки.
«– Разве ветеринар не говорил, что усыпить можно. Ну кому нужны такие мучения? Ему уснуть – это награда, дар Божий! Он же извёлся весь!»
И тут внезапно в предсказуемо развёртывающееся повествование врывается голос совести.
«Мужчина знал, что не совершит невозвратного. Дело не в том, что Чернец – не просто собака, а член семьи и целая эпоха на их веку. Но существуют иные резоны. Пусть права суеверная жена, и жизнь – действительно Божий дар. Тогда никто не вправе посягать на неё, определять её сроки и меру ответственности за принудительную смерть. Поэтому пусть живое живёт, пока ему живётся (Курсив мой. – М.Л.)».
Наверное, в этом заключается отношение к жизни и самого Сергея Овчинникова. Писатель вовсе не стремится к тому, чтобы его герои развили в вымышленном мире детские комплексы своего автора, а наоборот, гармонизирует окружающее, воздействуя на него всё ещё достаточно эффективными методами, заключёнными в искусстве слова. Персонажей книги отличают те качества, которые присущи прежде всего русскому человеку – особый душевный строй, я бы даже сказал – вселенское чувство справедливости и уязвимая совесть, скрытая под изнурённой личиной обыденности. Таковы мальчик Юра из рассказа «Небо» и фотограф Викентий из «Машки. Маши. Машеньки», таковы же хозяин Чернеца и рассказчик в «Поэтессе», пытающийся хоть чем-то помочь талантливой, но полусумасшедшей девочке и остро переживающий свою неудачу. Таков и Олег из рассказа «Котёнок», почему-то считающий своим долгом спасти замерзающее на дереве животное. И Дмитрий Савельевич из рассказа «Бегун», мирно проучивший хулиганов-подростков. И Вершилов («Пять женщин Владимира Вершилова»), думается, нашедший всё-таки своё счастье где-то далеко от Москвы. В конце концов даже полубезумный изобретатель Игорь Карев из рассказа «Похититель секунд» – таков или почти таков…
Композиционно сборник разделён на две части – назовём их «реалистическая» и «фантастическая». Каждый может выбрать, что ему более по вкусу. А я скажу лишь следующее: если в реализме автора порой проглядывает метафизика, то в его «мистических» рассказах элементы потустороннего играют далеко не только подсобную роль. Взаимодополнение и взаимопроникновение двух художественных реальностей, двух бытийных планов, а также отнюдь не наивная романтика, характерная для многих героев и сюжетов, – пожалуй, главное отличие прозы Сергея Овчинникова в «одномерной» и эстетически сниженной массе современной прозопродукции. Это и заставляет меня обратить на его рассказы внимание тех читателей, для которых гоголевская традиция, идущая через Вагинова и Булгакова, ещё кое-что да значит.
Сергей Овчинников. Иллюзионист: Рассказы. – М.: ЛУч, 2008. – 272 с.
Максим ЛАВРЕНТЬЕВ
Добавить комментарий